Иллюстрация: Corbis/All Over Press
Иллюстрация: Corbis/All Over Press

Часть первая

Увертюра ветра

1

И вдруг Григ. Плавная минорная мелодия. Потому что, бывает, вспомнишь что-нибудь, и из твоей души вырывается непроизвольный крик стыда и сожаления. Дикий стыд от того, что не удержал, не справился, сболтнул лишнего, совершил непоправимое. А потом все затихает, и плавная, будто успокаивающая, зализывающая раны минорная мелодия окутывает тебя бинтами. А бывает, наоборот, легкой поступью накатит «Полет Тальони» – светлая печаль воспоминаний, – будто мягкой походкой в твое сознание входит вместе со звуками Моцарта и первая любовь. Идет плавно, осторожно, но в то же время уверенно и неотвратимо, как ангел или медсестра со склянками и мензурками на подносе.

Первая любовь – чувство нежное, как прикосновение лучей зари к запотевшему автомобильному стеклу.

– Ты любишь смотреть на воду?

– Люблю.

– Даже если она в виде конденсата от дыхания?

– Даже если в виде пота и слез...

– Это уже не та вода. И мы уже не те. А потом нас вовсе не будет. Не будет ни этого неба, ни этого дождя. А вместо города и реки будет океан.

– С чего это ты вдруг заговорил про океан?

– Я слышу его приближение. Но пока он не грянул, давай погуляем еще немного.

– Не могу, я вся промокла и промерзла.

– Совсем чуть-чуть…

– Нет, правда, не могу, мне завтра рано вставать…

2

Первая любовь – самое прекрасное и неповторимое чувство. Нежное, как прикосновение к шелковистой коже хрустального ребенка, к белому белью на постели. От этого прикосновения роса выступает на траве, капли катятся по стеклу и щекам разнежившейся в постели девушки. Словно она еще живой, но уже тронутый первой печатью страданий цветок. Цветок спрятанный в книге встреч и расставаний, заложенный между страницами простыни и пододеяльника.

Первая любовь, потому и первая, что такое чувство бывает лишь раз. Когда твоя любимая вроде бы еще бродит босиком по траве, собирая цветы и плетя венок, но уже играет во взрослые игры, и на ее шее над ситцевым платьем переливается удавка из полудрагоценных тяжелых капель-бусин. Подарок на совершеннолетие от мамы: фамильные драгоценности, перешедшие от прабабушки. Она склоняется над родником, над скрипичным ключом родника, а на ее ключицу у родинки уже свисает цепочка из серебристых змеек и прозрачных нот. А ниже в вырезе сарафана виднеется бледная не тронутая солнцем округлость нежной девичьей груди.

А ты дрожишь от ее прикосновения, и предел твоих мечтаний – приобнять ее за талию. Но если это сделает другой, то ты в слезах готов броситься вон из класса. Первая любовь и первый побег.

– Марыйся, это Юсуф, может, мы сегодня вечером встретимся и погуляем, как вчера?

– Нет, сегодня не могу, извини. У меня завтра очень сложный день, с утра нужно заглянуть в больницу, потом репетиции, а вечером спектакль.

– Точно не хочешь еще немного погулять?

– Нет, нет. Я же сказала. Я очень волнуюсь перед премьерой.

– Да, не  волнуйся ты так. Ты же знаешь, я буду где-то рядом.

– Нет, нет. Сегодня точно не получится. Спасибо.

– Спасибо? За что?

3

Первая любовь, нежная и неотвратимая, как первые светлые слезы, как лепестки первых лилий на подоконнике, как ванна с плавающими свечами, как крем на шелковистой коже ребенка, как перышки на голой шее девушки.

Когда первая любовь пришла ко мне, я вначале услышал нежную мелодию, которая с каждой секундой росла и росла, пока не выросла в нечто высокое.  В высоченное сопрано. В сопрано на грани возможности слуха. В сопрано, что заставило метаться мое сердце, будто оно – маленький зверек в клетке, хомячок или свинка, своим шестым чувством уловившая приближение землетрясения – грядущую мировую катастрофу.

Помню, я заболел свинкой, а бабушка Хава, поставив градусник, читала мне  книжку: Каин и Авель были равны перед богом, оба усердно и честно трудились, оба ничем серьезно не провинились перед Господом, оба одинаково помнили о Властителе миров и в назначенный день жертвоприношения пришли к Богу с плодами трудов своих, дабы почтить его. Каин  принес дар от плодов земли, а Авель принес дар от первородных плодов стада своего. Не сговариваясь, в один день оба брата построили одинаковые жертвенники, и каждый из них совершил Курбан.

– Что такое Курбан? – спросил я бабушку.

– Курбан это жертва, – сказала бабушка Хава, – но это слово имеет еще одно значение, и его можно перевести как «приближение», потому что оба брата в своем служении стремились приблизиться к Богу. Но Бог принял жертву Авеля и отверг жертву Каина. С неба сошел огонь и поглотил дары Авеля. А Каину не был никаких знамений свыше.

– Это потому, что он принес в подношение мясо, а другой булочку с маком? – я уже тогда знал, что пирожки с мясом стоят в школьной столовой дороже.

– Думаю, здесь причина не в том, что они принесли,  а в том, как они это сделали, с каким чувством собственной греховности и благодарности к Господу своему, – улыбнулась бабушка и продолжила читать про то, как Каин приревновал к Авелю, а потом дождался, когда брат уснет, подкрался и убил Авеля. А тело его спрятал.

Бабушка перевернула страницу, и я заглянул в книгу и увидел, как бородатый дяденька заносит нож над мальчиком, а другой дяденька хватает его за руку.

– Бабушка, а почему на рисунке бородатый дяденька останавливает Каина? Он хочет спасти Авеля?

– Это архангел Гавриил. Он пришел к Аврааму сообщить радостную весть, что его верность Богу доказана и жертва принята, и что отныне в жертву можно приносить лишь мясо жертвенных животных, но никак не человека.

– Бабушка, а почему он должен был убить мальчика? – испугался я тогда.

– Потому что этот мальчик сам так захотел и сам согласился.

– Захотел, чтобы его убили? – от страха я почти с головой залез под одеяло.

– Не бойся ты так, – погладила меня по голове бабушка. – В этой жизни все мы так или иначе жертвы, потому что все мы страдаем и рано или поздно мы все умрем. Но запомни, только жертвуя собой, мы ближе всего можем подойти к Богу.

– А почему мальчик на это картинке босой? – заглянул я в книгу снова: мальчик лежал, опустив голову на камень, под занесенным ножом.

– Не знаю, – снова перевернула бабушка страницу.

– А на этой картинке другой ангел трубит в трубу? – продолжал я засыпать бабулю наивными вопросами. – Они, что, там, на небе, производят музыку?

4

Я тоже был босой и тоже лежал головой на камне, когда эта способность слышать все через музыку пришла ко мне впервые. Мы вместе с мои братом Марсом нашим лучшим другом Шамилем до хрипоты резались в футбол с соседско-дворовой командой. Мы проигрывали три-четыре, и я прорывался по центру к воротам, и сердце мое билось об ушные перепонки изнутри с силой бешеного копыта, и я будто впервые в жизни слышал симфонию, некую музыку с заданным темпом и ритмом, где каждый играет свою партию, и все мы вместе сливаемся в гармонии оркестровой команды.

– Пас, пас, – кричал Марс, – сюда на ход!

– Я справа! – подсказывал, напоминал о себе в нетерпении Шамиль. Он, несмотря на свой вес, умудрялся притаиться где-то сбоку, оставаясь не замеченным.

Но по темпу атаки, по звучанию бегущих шагов я уже знал, что ни тот, ни другой не забьют. Их накроют быстрые, как ветер, защитники, их удары сходу заблокируют ловушкой из скрипичного футляра, из встречного порыва ветра. Но и сам я, всего скорее, промахнусь! А если пробью в створ, мой удар отобьет выбегающий наперерез вратарь. Но это хотя бы угловой, который возможно нам даст пробить судья. И тогда возможно кто-нибудь из нас, например Марс, выпрыгнет выше всех.

Иногда так бывает. Иногда ты уверен, что забьешь гол. Иногда знаешь на сто процентов, что промажешь. Таков был ритм игры и такт атаки.

Поэтому я стал сдвигаться с мячом к флангу, чтобы увеличить угол обстрела. Я просто обязан был тащить мяч вдоль штрафной, ища лучший вариант. Я слышал музыку каждого движения, и мне казалось, что я заранее знал, какой финт выполнит тот или иной игрок. И чувствовал, чем наполнен тот или иной момент, и вовремя убирал мяч под себя. Я ощущал футбольное поле, как музыкальную яму, в которую проваливался с головой один защитник за другим. Я знал, куда прыгнет вратарь. Уж лучше я загублю эту последнюю атаку, чем мой старший брат Марс.

И поэтому я дотащил мяч до угла вратарской. Одно неловкое движение во время удара, и мяч летит выше ворот, главный свистит окончание, и этот свисток, как удар литавр, говорит мне: «Финита ля комедия».

Теперь все конечно, и я без сил падаю в траву. Вроде я еще готов с кулаками броситься на судью за все обиды, но уже понимаю, что это ничего не изменит. Игра не на жизнь, а на смерть – на две бутылки холодного лимонада и четыре порции мороженного проиграна.

5

Без сил я лежу на траве. Я молчу. И, затаившись, я слышу, как, задрав голову, пьет из бутылки Шамиль, будто булькая фаготом. Слышу, как ходит его кадык, и как скрежещут от злости зубы Марса. Они, словно ногти, что царапают струну виолончели. Я слышу, как грустно флейте на душе у Руслана, и как тяжело, словно тромбоны, дышат другие мальчишки.

Я будто слышал мелодию в басовом ключе и особое звучание каждого из собравшихся вокруг меня. У всего в этом мире есть своя тональность, – подумал я, – у всего, у каждого предмета свое звучание. Высокие, низкие и средние частоты, которое обычное неподготовленное ухо сваливает в кучу. Вдалеке промчался поезд, и я услышал и его свирель.

– Но почему, почему, – наконец выдавил сквозь сжатые от досады зубы Марс,  – почему ты не отдал мне пас?

– Ты бы не забил, – все еще прислушиваясь к звукам, отвечаю я.

– Откуда ты знаешь? Я был совершенно открыт.

– У тебя уже не было возможности, тебя накрывали, – мне не хотелось отрываться от звучания мира на бессмысленную болтовню.

– Вечно ты так, Юсуф! Вечно ты хочешь решить все сам, как единоличник. Почему ты никогда не вспоминаешь, что я лучше бью? Почему всегда стремишься забить сам? Тебе прекрасно известно, что я техничнее тебя играю!

– Неизвестно, – закинул я руки за голову, глядя на плывущие облака. Объяснять им все, что я услышал, значит обречь себя на град шуток и острот, а мне и так было больно и обидно. И лишь небо с плавными пухлыми облаками и проглядывающим сквозь него рыжеватым солнцем успокаивало меня и, будто вата с йодом, прижигала мою боль.

Читать дальше >>>

6

И вдруг я уловил божественную мелодию. Самую прекрасную мелодию, какую только мне приходилось слышать. Она лилась тихо откуда-то сбоку. Она медленно приближалась ко мне с каждой секундой. Шаги скользили по гравию в темпе граве. Я лежал, закрыв глаза, и боясь спугнуть и потерять эту нарастающую музыку.

– Что разлегся? – присел рядом Марс. – Запулил мяч, так и беги за ним, мазила.

Повинуясь справедливому требованию, я приподнялся на локте и посмотрел в ту сторону, куда улетел мяч. Солнце ослепило меня, наполняя разросшейся из точки темнотой. Мягкий, просветленный воздух, стелился по траве. Очарование ранней весны легкой дымкой оглушало, сковывало по рукам и ногам. И тут, вместе с молодой зеленью дубов, мне в ушные раковины полилась очень красивая и очень нежная музыка. Анданте. А потом с новой силой и высоченное сопрано обрушилось на меня. Виво!

– Тихо, – сказал Шамиль, – они идут.

– Кто? – оторвался от бутылки Марс.

Но я уже знал ответ на этот вопрос, хотя еще ничего толком не видел, а лишь полусидел-полулежал полубоком на траве, прижав одно ухо к большому галечному облаку.

Девочки двигались плавной походкой по аллее. Будто синхронистки, они плыли в желтой воде листвы. Я приподнялся выше на локте, чтобы подтянуться к высокому звуку сопрано, и посмотрел на них сквозь прищур еще раз. Теперь солнце не слепило, а освещало их лица. Я сразу определил ту, от которой шла эта музыка и этот свет. Волосы желто-русые падали на лоб и веки. Сквозь них сверкала особенная улыбка и большие синие глаза, устремленные к небу.

Ошарашенный, я вновь откинулся на траву.

– Левую, – сказал я, – зовут Эльза. В центре – Камилла. А та, что справа – Марыйся.

– Эльза! – присвистнул Шамиль. – Звучит-то как звонко! Эльза!

– Откуда ты знаешь? – спросил Марс.

– Эти имена всех больше подходят этим девочкам, как нашим будущим женам.

7

Мой брат, должно быть, опять подумал обо мне бог знает что, мол, я всезнайка или болтун-фантазер, но я был уверен, что не ошибся и на этот раз. В тот момент я вдруг стал слышать больше, чем слышат обычные люди. Я словно стал воспринимать мир через музыку. Выглянет ли солнце из-за тучи, – и луч, как смычок, пронзает вселенную веселой скрипичной гармонией. Подует ли ветерок, наполняя легкие клена и меха тополя, как я слышу звучание валторны или трубы, если ветер поднимался посильнее – это уже тромбон-бом-бом. Дождь, словно металлофон, приводил мои нервы и слух в легкий шелестящий звон.

Да и сам я словно превратился в натянутую струну или мембрану, чувствительную к малейшему колебанию и движению. Любая метаморфоза в природе или человеке рождала в моих ушах музыку: я стал слышать и чувствовать людей, их тайные желания и смену настроений.

И именно тогда по звучанию ее шагов в осенней листве, усиленному гулкими булыжниками пустыря, я сразу все понял про Марыйсю и в следующую секунду услышал все, что с ней произойдет. Я увидел ее прекрасной стройной блондинкой, стоящей на сцене, и зал, полный зал Ла Скала, рукоплещет ей, захлебываясь от восторга. Волны аплодисментов, как море, подкатывают к ее подножью, горящие глаза зрителей летят за ней, как светлячки, подхваченные дуновениями ее воздушных юбок. Но все эти аплодисменты были меньше шальной радости, распирающей мое нутро. Ее будущее будто срезонировало с моим сердцем и наполнило меня физическим ощущением музыки до краев.

– Как ты прекрасно звучишь, – шептал я престо, – я просто умираю от мелодии твоего сердца. Я знаю, твое будущее будет полным взлетов и падений.

А пока я бубнил себе под нос, мои друзья шутили по поводу девушек.

– Смотри, смотри, как они идут, – съязвил Марс. – Прямо цацы.

– Скорее, лебедушки, – поправил его Шамиль.

Ребята делились своим сарказмом, а я уже слышал, что они думают на самом деле. Я понял, что Шамилю приглянулась Эльза. А Марс запал на горделивую горячую Камиллу. И поэтому не было ничего удивительного, что они пошли следом обнявшись, распевая песенку «Если бы я был султан, то имел трех жен», и комично раскачивая бедрами. Они ужасно фальшивили, а я шел, чуть отстав, и смотрел на эту картину будто со стороны.

– Вы паяцы, а они балерины, – хотелось мне крикнуть вдруг открывшуюся мне тайну. –  Их учат ходить, ставя так ноги.

8

Где сейчас этот двор с бешеной музыкой игры и нежными нотами первого соприкосновения осторожных взглядов? Двор, полный тайн первой любви, как музыкальная шкатулка.  Я бы сейчас многое отдал, чтобы вернуть те минуты, но история жизни человеческой движется неумолимо вперед, с каждым годом все ускоряясь и набирая свой неумолимый ход.

Имей эта история сослагательное наклонение, я бы, наверное, мог стать гениальным футболистом, распасовщиком-плеймейкером, Зинеддином Зиданом или Мирсатом Озилом с дирижерскими палочками вместо ног, наверное, я бы с таким чувством ритма, мог бы вести игру казанской команды-чемпиона мира, но судьба распорядилась по– иному. И все мы начали играть в совсем другие игры. В более музыкальные…

Родители отдали нас с братом Марсом в музыкальную школу по классу скрипки, потому что для скрипки важен идеальный слух. А еще потому, что наш прадедушка играл на скрипке и где-то на антресолях у нас в квартире валялась-пылилась фамильная скрипка. Нам предстояла долгая нудная учеба, а дед был самоучкой от природы. Он играл то что слышал с листа, а не разбирал скучные ноты. Он пас деревенские стада и, чтобы коровы не разбредались и не боялись в ночном, играл им сначала на дудочке, а потом на скопленные деньги дед прикупил на ярмарке скрипку. И эту скрипку вручили мне как старшему продолжателю рода.

– Держи, внучек, – улыбнулась бабушка, – это скрипка принадлежит тебе по праву.

– Спасибо, – взял я скрипку дрожащими руками и прижал к груди.

– Но помни, что у тебя есть младший брат, и ты должен всегда любить его и заботиться о нем. И ты, Марс, ты должен любить и оберегать своего брата.

– Ага, – кивал я, хотя мне не было никакого дела до моего брата. Все мои помыслы в те дни были связанны с Марыйсей. Мне не терпелось скорее бежать в музыкальную школу, чтобы быть ближе к Марыйсе.

9

Сейчас, вспоминая все, что со мной произошло, и, анализируя музыку, я понимаю, почему я влюбился в Марыйсю с первого взгляда. Я полюбил ее за ошеломительную чистоту души и сумасшедшую вывертность тела.

Я, словно завороженный, ходил за ней по пятам, стараясь поближе подойти и прислушаться. Мне достаточно было видеть гибкость ее улыбки или слушать журчанье ее голоса. Я мог любоваться плавностью ее взгляда и звучанием ее осанки. Я видел, как она перепрыгивает грязь и лужи отчаянным па-де-ша в то время, как другие, не обладающие хорошим шагом, переваливаются по-медвежьи и вляпываются по уши в дерьмо, несмотря на все старания.

Ее тело как будто находилось в небесном терменвоксе, в пламенеющем эфире, и каждое ее движение было настолько выверенным и идеальным, что вызывало колебаниями чистейший звук.

Марыйся была словно создана для меня. Просыпаясь, я уже слышал музыку мира, в котором жила и дышала она, засыпая, я прижимал подушку к уху, чтобы заглушить эти звуки. Многие этого не видели или не слышали и считали ее не совсем от мира сего, но она сразу стала для меня иконой.

Балетная школа Казани в те времена находилась напротив музыкальной на улице Маркса (потом мы стали называть ее улицей Марса). И когда мы все вместе репетировали, я специально старался сесть поближе к окну, чтобы звуки моих партнеров не заглушали звучание ее движений по ту сторону раскрытых рам и закупоренных стен.

Через улицу я слушал, как мерзнут в неотапливаемом осеннем помещении ее ноги. Как холодно ее телу и душе, потому что мама слишком увлечена ее отчимом. И потому что отчим недолюбливает ее и считает, что они слишком много тратят из семейного бюджета на пуанты и пачки (не путать с его путанами и пачками сигарет). И что надо выбирать: либо зимние сапоги, либо балет.

И тогда мне становилось грустно. И я, отказывая себе в завтраках и стараясь бесплатно проехать на трамвае до школы, копил деньги на пуанты Марыйсе. (или на зимние сапоги), которые собирался подарить ей на день рожденья. Потому что она была подлинным талантом. Таким же талантом, как и мой брат Марс.

10

Способность чувствовать звучание людей и ситуаций проявлялась у меня снова и снова. Сейчас я отчетливо помню день, когда мы репетировали нашим ученическим оркестром на уроке музыки. Мне нужно было вступить в паузу, и я успел увидеть в окне напротив, как Марыйся репетирует «Баядерку».

– Ногу выше, сильнее тяни носок, – требовал хореограф.

– Моцарт начал сочинять музыку в пять лет. Рахманинов играть на фортепиано в четыре года. А ты занят сейчас, Юсуф? – недовольно вопрошал учитель по предмету.

– Духовный отец Антонио Вивальди, не поощрял его занятия оперным жанром, советуя сосредоточить силы на концертах и церковных кантатах. И оказался прав, – просвещал преподаватель сольфеджио.

Я в отличии от Вивальди тогда не мог сосредоточиться ни на чем и потому плохо учился. Я совсем не слушал того, что играют партнеры и что говорят мне друзья и преподаватели.  Я начал какую-то очень грустную мелодию. Сам не знаю, откуда она взялась, взялась и вылетела из-под моего смычка. Я чувствовал, как Марыйсе зябко сейчас стоять там, на полу у станка. Отопление еще не включили, и холод битым стеклом впивался ей в мозоли на тонких пальчиках. И от этого в моей душе заиграла печальная холодная мелодия.

– Браво, браво, – саркастично захлопал в ладоши Марс.

– Спасибо, – сухо поклонился я.

– Никак мой братец влюбился в гадкого утенка, – продолжал язвить Марс, – он видел в окно, как теперь девочки репетируют «Танец маленьких лебедей».

Марс опережал меня не только в футболе, но и в музыке. Это как с вокальными данными: либо они есть, либо их нет. Слухом идеальным обладал я. А виртуознее играл он. И это я слышал с самого начала и ужасно бесился. Завидовал: почему он может, а я нет. Но тут уж ничего не поделаешь. Либо тебе дано. Либо нет.

Музыка, идущая из сфер космоса, словно проходило через все тело брата. Впиваясь в темечко, она проскальзывала волнами по позвоночнику и далее проникала в конечности. Эта музыка не задерживалась ни в его сердце, ни в его мозгу, а сразу будто начинала пульсировать и играть в пальцах.

Я уже знал, что мой брат Марс увлечен подружкой Марыйси Камиллой. Первой красавицей балетной школы. Яркой и страстной девушкой, которая не мерзла в классе в самую ненастную погоду, а казалось, горела, дымилась, дышала, наполняя своей энергией, паром и теплом стылое помещение.

Но вместе с Камиллой ему нравились еще десятки других женщин и он, такой уж у него был темперамент, успевал волочиться за ними в минуты, когда Камиллы не было рядом. И делал он это столь же виртуозно и ярко, как если бы играл каприсы Паганини.

Марсу было многое дано. Но я был другим. Я, кроме Марыйси, никого не замечал. Я словно сидел в герметичной комнате, в которой, кроме меня и Марыйси, никого не было. Да и Марыйся была словно подвешена к струнам небесной арфы или небесного рояля.

11

Первый тревожный звонок прозвенел, когда мы всей компанией поехали в деревню – на бабушкину дачу и там на чердаке, среди хлама и шума, нашли старинный патефон и пластинки. Бабушки давно уже нет живых, зато дача с ее чердачной маленькой комнаткой и просторной верандой, что большими окнами выходит в сад на кусты смородины и жимолости, на кислую антоновку и розовый налив, сохранилась, будто в первозданном виде. Дача, а раньше наша родовая деревня, в которой мы с Марсом провели все детство, где мы купались на озере, бегали на водокачку, лазили в соседский двор – словно вернулась к нам из прошлого (словно вернула нас в прошлое).

С Марсом, Марыйсей, Камиллой и «Роллинг Стоунз» мы танцевали танец, который танцуют все, танец, который переполняет сердца до краев, как радость или грусть, мы танцевали бесшабашно и страстно, затем обессилив и развалившись на полу, слушали пластинки с хриплым голосом Луи Амстронга и интимным доверчивым тембром Эллы Фицджеральд, пили чай с колючим терпким шиповником под шипение и хрип иглы.

А потом возле печки говорили о Шумане, Кларе и Брамсе. Ветер пел, как кларнет, дождь брякал о крышу веранды Брамсом. Из открытого окна слышался шум леса за рекой. Само сочетание звуков. Магия имен Шумана, Брамса, Клары вызывали во мне трепет. Любовный треугольник – особая музыка. Я представил себе, как Брамс появился на пороге дома четы Шуманов. Как он признался Шуману в любви, хотя сразу положил глаз на Клару. Как впервые сыграл им. Как остался у них жить, чтобы быть ближе к Кларе. Все это было в музыке, которая играла на патефоне.

Я закрывал глаза и видел, как разросшееся от любви к Брамсу, похожее на арфу, Кларино сердце уже не помещалось у нее в груди. Похожее на арфу или на музыкальный треугольник – трианголо. Изогнутый в виде ударного инструмента металлический прут, которым тебя словно лупят со всей силы по пальцам и глазам. А потом страдания Шумана. Этого клерка, волею судеб ставшего композитором. Я представлял, как они с супругой поехали в Санкт-Петербург, и как он страдал, слыша ошеломительный успех Клары. Как чувствовал себя ненужным, лишним элементом в этой ее новой жизни. Ноты Шумана еще не дошли до слушателей, он не успел себя высказать и выразить. Но рядом был Брамс, который искренне восхищался его талантом, и который уже писал свою оглушительную музыку.

Вскоре ошеломленный Шуман начал сходить с ума. Его бросало то в жар гиперактивности, то в холод уныния и безразличия ко всему. Пока однажды в порыве угасающей страсти он не бросился в холодные воды Рейна, туда, на глубины глубин, где нет музыки страсти, а есть лишь полная тишина.

Его вытащили, откачали, поместили в психиатрическую клинику, где он угасал как свеча – медленно, тихо, незаметно. Там его посещали и Клара и Брамс. Посещали пока он не перестал их узнавать.

– Почему, – спросила Марыйся, – почему Брамс охладел к Кларе, как только дорога к ее сердцу была открыта?

– И к телу, – хихикнула Камилла, вытягивая свою точеную ножку и приоткрывая плечи.

– Почему он вообще позарился на женщину с шестью детьми? – рассмеялся Марс. – Вот что меня волнует.

Они спорили, кокетничая, флиртовали, игриво нападали друг на друга. А у меня в голове уже звучали концерт для скрипки с оркестром ре мажор и вторая, тоже ре мажор, симфония Брамса. И тогда от этой второй божественной симфонии Брамса все части истории в моей голове соединились, и я понял почему Брамс охладел к Кларе.

Помню, в тот вечер мы вышли с дачи и пошли по тропинке к лесному озеру, а в ушах у меня еще звучала музыка Брамса. Пятая симфония. Музыка абсолютного счастья. А еще «Душа монаха» – композиция абсолютного одиночества.

Дождь то стелился по веткам и листьям, – шшш, шшш, шшш, то брякал о землю. Ветки хрустели под ногами, когда я будто случайно дотрагивался до рукава Марыйси.

– Я знаю, – твердил я, – я знаю, почему все так произошло с Кларой и Брамсом. Но Марыйся меня уже не слушала. Ей было интересно, о чем там Марс говорит с Камиллой.

Читать дальше >>>

12

Пройдя через певучий темный лес, мы вынырнули на свет у другого края деревни, в котором еще жили местные жители и, спустившись с пригорка, через мосток над журчащим ручьем вышли к подворью Ибрагима-абы. Мы пришли как раз в тот момент, когда сосед выбирал в своем загоне барана. Схватив самого большого и статного одной ручищей за закрученный крутой спиралью рог, а другой за загривок,  он выволок его из овчарни и потащил на задний двор.

– Боже, какой красивый и сильный! – содрогнулась всем телом Марыйся. – Куда он его тащит?

– К ним сегодня гости приехали, – сказала тогда всезнающая Камила, – нужно приготовить шурпу и плов!

– Такие же высокие гости, как Брамс, – съязвил Марс. – Родственники из районного центра Базарные Матаки.

– Брамс-баранс, – хихикнула уже пьяненькая Камила.

– Вообще-то завтра еще праздник Курбан-байрам, – как бы между прочим заметил я, хотя меня, казалось, особо никто не слушал.

– И что, они его будут резать? – припала к плечу Камиллы, Марыйся. Ей было не по себе.

– А как же! Такой праздник! – заметил со свойственным ему цинизмом Марс, пока другие овечки сбились в кучу и, подойдя к изгороди, начали жалобно блеять, тоже глядя в сторону заднего двора. Они будто предчувствовали что-то неладное.

– Но почему они не могли взять другого, не такого красивого? – спросила Марыйся. – Смотри, сколько у него тут детей и жен.

– Да уж, развел баран себе гарем, – бросила ядовитый взгляд в сторону Марса Камила.

– В такой праздник нельзя жадничать. – парировал Марс. –  Всевышнему нужно жертвовать самое дорогое и красивое что у тебя есть!

– Неужели! – с подозрением посмотрела на Марса Камила, которая и так отдала Марсу всю себя.

Потому что тому, кого ты сильно любишь, ты отдаешь самое лучшее, а иначе твоя жертва – не жертва и она не будет принята, – выдал философско-религиозную сентенцию Марс. – Вот у тебя, Марыйся, что самое дорогое?

Марыйся молчала, наблюдая, как Ибрагим, связывает бечевкой покорному барану ноги.

– А у тебя Юсуф? – обратился он ко мне. – Что у тебя самое дорогое в жизни?

Я тоже молчал, слушая жалобный плач овец и стойкое мужественное молчание барана. Он будто уже понял, что ему приготовила судьба, и смирился со своей участью, принимая смерть достойно.

– Не я ли, брат? – пристально посмотрел на меня Марс еще раз, – После смерти наших родителей и пращуров, не я ли тебе всех ближе?

13

Ибрагим-абы опрокинул барана, навалился всем своим грузным телом тому на бок. Затем вынул из голенища сапога нож и одним росчерком, словно взмахом дирижерской палочки, перерезал барану горло. И тут – вот оно мановение судьбоносной руки  – грянули минорные аккорды реквиема, и вступил спустившийся с небес голосистый хор овец в белых и черных одеяниях. По небу в страшной кутерьме-круговерти заскользили белые и темные облака.

Ужасный хрип умирающего смешался с жалобным блеяньем сирот и вдов. Ярко-алая кровь обильно полилась на землю, смешиваясь с пылью и темнея от того. Овцы заблеяли надрывнее. «Отец, отец наш», –  послышалось мне.

– Бес, бес, бесславный беснуется!

Марыйся отвернувшись, бросилась бежать прочь. За ней молча последовали и все мы, постепенно приходя в себя от кровавого зрелища. И от видения угасающих глаз барана, на дно зрачков  которых, словно это дно шумного Шумановского Рейна, медленно опускались и гасли искры жизни. Я шел и думал, кто же мне ближе всего сейчас в этой скорбной какофонии – брат мой Марс, сестра наша Марыйся или музыка Брамса из патефона на даче?

Потому что дача для меня сакральное место. Здесь я слышу, как мне поют колыбельные ветер и дождь, как со мной, будто она жива, разговаривает бабушка. Я уже давно заметил, что на даче мой слух обостряется, становится, как в детстве, сверхвосприимчивым, и я начинаю слышать своих предков. У каждого из них свое звучание. Может, в этом заключается трагедия одиночества, а может, наоборот – радость бытия.

14

Как бы то ни было, весь наш мир состоит из счастливых, мажорных, и грустных, минорных, моментов. Но чаще из пауз, которые и есть музыка. Из повисшего в воздухе молчания.

Уже тогда я мог просчитать, чем вся эта история закончится. Уже тогда, прислушиваясь к вниманию Марыйси, я мог почувствовать, что мир детства уходит от нас, как звуки сквозь пальцы, и что прежнего единения и счастья уже не будет. Обстоятельства страсти, злобы, ревности изгоняли нас вон навсегда из райского дачного сада с разбросанными по земле полусгнившими и червивыми яблоками.

В тот вечер Камилла перепила вина, и я отвел ее в спальню, уложил на кушетку, укутал ноги покрывалом, принес воды. Какое-то время она несла чушь, отдельные несвязные реплики про жестокость Марса, затем долго пила из стакана. Я дождался, пока она уснет, потому что она просила меня посидеть возле, а потом отправился искать Марыйсю.

И вот уже Камилла сладко посапывает, но и Марыйся с Марсом не спешат отвечать на мои призывы. Я ищу их во дворе, на веранде, на лужайке, а потом углубляюсь в густоту сада. То, что я там вижу, заставляет мои ноги подкоситься, будто коленные чашечки, переполненные тяжелым грузом, треснули под градом яблочных молний. В саду я вижу Марса и Марыйсю танцующими медленный танец под молодой яблонькой. Их объятия более, чем страстные. Их пьяные тела прижимаются слишком тесно друг к другу, а руки Марыйси то обвивают шею Марса, то гладят его по спине. Марс, икая, что-то шепчет Марыйсе на ухо.

15

Есть тона, есть полутона. Из них и состоит лад. В том числе, лад в семье, в любви, в дружбе.

– Пойдем покурим! – хлопнул я Марса по плечу.

Я иду к столу, свечи на котором по-прежнему еще горят. Марс подходит и садится рядом со мной на скамью.

– Осень нынче ранняя, – ежится от холода Марс. – Может быть, это последнее лето, что мы все вместе на даче. Мы заканчиваем консерваторию и можем выбирать себе любой город.

– Да, – говорю я, – ты наверняка уедешь в столицы с твоим талантом. Будешь там выступать перед знаменитостями. Мразь.

Я специально говорю «мразь» тихо и невнятно, чтобы Марс прислушался ко мне, пытаясь понять, назвал ли я его по имени или оскорбил. Чтобы он тоже научился слушать и слышать людей, которые его окружают.

– Деревья в лесу заходятся в золотом и желтом огне, – старается быть невозмутимым Марс, прикуривая. – Их листья будто огонек этой зажигалки.

– Но когда ты там попытаешься все начать с чистого листа, помни об ошибке Листа, он был чересчур дерзким, выступая перед императором и высокими сановниками, – говорю я. – Мразь.

Последнюю фразу я добавляю через паузу. Марс тоже берет паузу, чтобы осознать услышанное. Затем пытается прикурить, щелкает своей зажигалкой, но она не срабатывает. Марс пробует зажечь ее снова.

– И небо сегодня низкое и перистое. Такое впечатление, что его может взбить ветер, как ковер или перину, – пускает дым Марс.

– А иначе тебя быстро попрут назад в провинцию. И ты навсегда останешься чистым листом для композиторов. Ничтожество.

Марс некоторое время удрученно молчит, затем встает, тушит сигарету о пепельницу, делает несколько шагов. Оборачивается.

– Больше ты ничего не хочешь мне сказать, брат?

– Нет,  – опускаю я голову, хотя мне очень хочется сказать про музыку, которая меня переполняет и которой совсем не слышит он.

Марс молча уходит, а я остаюсь. Светает. А на рассвете пространство всегда гулкое, будто мир помещен внутрь пустого барабана. И крики птиц особенно выразительны. Я встаю и ставлю пластинку Листа. Я слушаю Листа, оставаясь один в осеннем саду. Удары клавиш – как звуки зарождающегося нового мира.

 

Читать дальше >>>

Иллюстрация: Corbis/All Over Press
Иллюстрация: Corbis/All Over Press

Часть вторая

Адажио дождя

1

Впрочем, это все дела давно минувших дней. Сейчас, после окончания консерватории и балетного училища многое изменилось. Мы с Марыйсей и Камиллой устроились работать в Казанский академический театр оперы и балета. Я сижу в оркестровой яме и оттуда с восхищением смотрю на Марыйсю. Марс блещет как первая скрипка в государственном национальном оркестре. Он теперь звезда – без пяти минут мировая знаменитость. Это сподвигло Камиллу вцепиться в него мертвой хваткой бульдога. Теперь они муж и жена, что не мешает Марсу волочиться за всеми юбками города.

Свадьбу Марс и Камилла сыграли шикарную в одном из лучших ресторанов города. Начали в модном комплексе «Европейский», продолжили в «Татарском подворье». На свадьбу собрались без малого все наши сокурсники и еще много музыкантов Казани, и когда они аккомпанировали себе вилками и ножами, чокались рюмками и бокалами, то казалось, будто за столом расселся большой симфонический оркестр.

Все девушки, приглашенные на свадьбу, должны были одеться в белые платья, будто возможные будущие невесты, а их спутники в строгие костюмы. Таково было условие, указанное в свадебных приглашениях. И друзья Марса и Камиллы с радостью откликнулись на этот перфоменс. Тем, кто не был замужем, хотелось примерить наряд чистоты и невинности. А замужние были не прочь обновить приятные впечатления и блеснуть увядающей красотой. И вот уже весь берег реки и весь ресторан «Пронто» заполонили невесты. Сам Марс был во фраке с бабочкой и темной рубашке, а Камилла в коротком стильном черном платье. Не знаю, что они хотели этим подчеркнуть. Марс всегда отличался особыми причудами и экстравагантными поступками.

А недавно Марс выиграл международный конкурс по музыке и подписал контракт с Мариинским театром. Скоро он уезжает с Марыйсей в большой культурный город. В город, в котором творили Прокофьев и Чайковский, танцевали Уланова, Нуриев и Нежинский. Марыйся тоже стала дипломантом – балетного конкурса. Я немного ревновал Марыйсю к Марсу, точнее, к их совместной поездке. Потому что иногда слышал, как она на него смотрит. Но в то же время я списывал все на ее умение восторгаться и любить все прекрасное и талантливое. Я и сам восхищался талантом своего брата и любил его. К тому же, я очень надеялся, что Марс, попав на Марсово поле, не оставит меня, выхлопочет мне место в том же театре, и скоро мы заживем все вместе в величественном городе с его архитектурно-музыкальной средой, где одни дома устремлены в небеса, как арфы, другие увековечены, как рояли со скошенными крышами-мансардами, а дворы-колодцы глубоки и широки, как оркестровые ямы, где проспекты прямые, как тромбоны, Гребной и Крюков каналы изогнуты, как валторны, набережные певучи, как флейты. А на парадных расклеены объявления о поиске квартир без соседей-музыкантов.

2

Но иногда сомнения и ревность накрывали меня с головой, как душное синтепоновое одеяло, и прорывались в навязчивых снах. То мне снилось, что Марс играет перед полным залом, а в руках у него говяжья голень, и кровь из-под смычка стекает по манишке. То мне снилось, будто я уже не музыкант, и принимаю участие в передаче «Смак» вместе с Марсом, где он разделывает барашка, а я готовлю какой-то салат из кукурузы и стручков бобовых.

Я вроде землепашец и веган из вегетарианского кафе на Гороховой, а Марс исполняет роль мясолюбивого кровожадного кочевника и скотовода, и утверждает, что для плова лучше всего мясо ягненка. Он плотоядными зубами просто впивается в тушу, раздирает, рвет ее на куски, смакуя и расхваливая свое блюдо

– Как ты можешь жрать в такую ответственную минуту, когда на нас смотрят столько телезрителей? – кидаю я злой взгляд на Марса. – Как ты можешь есть этого ягненка с кудряшками?

– А что такого? – удивляется Марс моей агрессии. – Мы можем есть мясо, дарованное нам всевышним.

– У тебя такой талант, – пытался я взять себя в руки, – у тебя сумасшедший талант. Мне бы долю твоего таланта, я свернул бы горы. Но ты абсолютно бесчувственный. Ты ничего не слышишь! В тебе совсем нет музыки. Вместо того, чтобы быть музыкантом, ты прожигаешь свою жизнь по ресторанам и ведешь кулинарное шоу. Вместо того, чтобы утешать людей виртуозной игрой, ты сжираешь своих близких с потрохами.

– Талант, – вытирает Марс салфеткой кетчуп с губ, словно собирается мне что-то сказать и не хочет, чтобы кетчуп полетел на его белую рубашку, – да что ты знаешь о таланте!??

– О данном мне богом таланте я кое-что да знаю. И я знаю, что из-за тебя Марыйся пропадает. Это от тебя она так страдает и увядает на глазах. Ты мясник, Марс!

– Неужели? – ухмыляется Марс, скомкав и отбросив салфетку. – Неужели мой неудачливый братец вспомнил, наконец, о таланте. А знаешь ли ты, какая это ответственность – тащить на своих плечах весь зал, набитый зеваками? Они пожирают тебя глазами, словно стая голодных волков. Они вампиры с красными глазами, что пришли в театр чтобы выкачать из тебя все без остатка, а над тобой нависает бархатная тяжесть занавеса. Знаешь ли ты, что такое быть освистанным залом, который только и ждет, когда ты споткнешься и сфальшивишь, залом, который готов растерзать тебя за то, что ты с ним из одного города, что ты сидел с ними за одними партами, но вот у тебя есть талант, и ты чего-то достиг, а они нет? Знаешь ли ты, что они готовы слепо и яростно освистать тебя, как освистал Энрико Карузо родной Неаполь?

Я слушаю Марса и вижу что кетчуп все же попал на его белоснежную манишку. Будто это он Энрико Карузо и это он болеет чахоткой и харкает кровью.

3

Но чаще меня преследует совсем другой сон. Только мне удается его подзабыть, как он возвращается вновь и вновь. Представьте, балетная школа. Холодный класс с зеркалами во всю стену. За окном белый снег или желтый листопад – неважно. Важно, что зала залита холодным белым светом, который отражается в многочисленных зеркалах. Девочка разминается у станка. Она вся сияет и тянет ножку. Па-де-де-ре-ми-фа-соль. Она вся в свете. Мальчик наблюдает за ней со стороны, сидит в углу, сложив ноги по-турецки. Он видит, как подходит другой парень и в шутку обнимает ее за талию. Она хихикает и с интересом смотрит из-под челки на подошедшего шутника. Раненный ее непостоянством, влюбленный мальчишка вскакивает и с криком убегает вон из класса. В темный проем двери. Его друг остается сидеть на месте, поджав под себя ноги, с холодным наблюдающим лицом. Первая любовь и первый побег.

Думаю, неспроста самый страшный отрезок моей жизни начался с этого сна. И потом, проснувшись, я уже не мог избавиться от него. Я сразу почувствовал, что все с этого момента пойдет как-то не так. Или что все получится из рук вон плохо. Я вышел на улицу, подняв воротник, и пошел гулять по городу в надежде встретиться с Марыйсей. Но в то же время мне хотелось побыть наедине с собой и разобраться в своих снах.

Я так погрузился в себя, что почти не замечал не только звучания окружающих меня людей, но и звучания уличных музыкантов. Вот на улице Баумана играет на аккордеоне рыжий мальчик. Раньше он меня не умилял своей смелостью – своим неумением играть и при этом своим желанием играть хорошо. Музыка, шедшая из его сердца, была полноводной рекой, а брать он умел всего несколько аккордов. А та бабушка, что играет в переходе на арфе, образуя вокруг себя запруду… У нее все наоборот. Играет она на уровне оркестрового профи, но в душе у нее такой раздрай, что не сегодня-завтра руки ее отсохнут. Да и сама она уже опустилась, обмякала и обсыпалась, как обсыпается ведущий актер в рабочего сцены, как осыпается сухими иголками старая пихта. Если у меня была мелочь, я подавал обоим. Но сегодня прошел мимо, даже не обратив на них внимание.

И вдруг сверху, сбоку, из спускающейся с холма кривой улочки, на меня хлынул поток, до боли знакомый и в тоже время какой-то новый, необычайно сильный и страстный дождь из яблок, ливень из крупных, как яблоки, капель. Пораженный этим потоком, я тут же повернул и, хватаясь за стену, побежал вверх на дрожащих ногах.

4

Я стремительно поднимался, перепрыгивая ступени, пока не добежал до Кремлевской и не повернул за угол, и не спустился вдоль древних каменных стен на улицу Марса к отелю «Мариот». Здесь, за большим стеклом я увидел Марыйсю и Марса. Они сидели за столиком кафе и говорили о любви. На столе лежали апельсины и ананасы, сверкали белизной чашечки кофе, а здесь, за стеной, летели крупные капли с острым запахом дичка. Темп ливня увеличивался до аллегро, и аллергия на запах сырости и плесени только нарастала.

Они думали, что их никто не слышит за толстыми стеклами, но я прекрасно слышал, что Марыйся признается Марсу в любви. Я и раньше слышал эти импульсы от нее, но не мог определить, к кому они направлены, потому что когда мы были вместе, я стоял близко к Марсу. Но здесь была замешана просто сумасшедшая страсть с нотами, сбитыми в сумбур в спешке. С нотами, скомканными в угол кровати, как трусы. С нотами, рассыпанными по телу, как мурашки, с музыкой, перекрученной, словно простыни, со ступнями закинутыми на предплечье словно скрипка. Здесь была безудержная эротическая страсть. Страсть вчерашней бурной ночи, в которой оба участники были в восторге друг от друга, и в которой не было места мне. Я стоял за стеклом и стеной из хлынувшего дождя и видел, как рука Марыйси лежит на руке Марса, и ее указательный пальчик нежно отстукивает ритм, лаская тонкую розовую кожу на виртуозных ладонях Марса. И этот ритм совпадает с биением венка венок на ее запястье, образуя бешеный резонанс. Я услышал такую сумасшедшую музыку бьющихся в унисон сердец, которую мне не хватило бы духу остановить. И в тоже время я почувствовал такую боль в сердце, что проехавшая мимо машина волной своего сигнала чуть не сбила меня с ног.

Я скривился, мне стало плохо от того, что я слышал. Ноги мои подкосились, но я нашел силы зайти в кафе и мимо официанта направиться в туалет и лишь там рухнуть вдоль кафельных стенок.

В кафе почти не было посетителей. Но Марыйся и Марс были так увлечены друг другом, что не обращали на входящих никакого внимания. Набравшись сил, я опустил крышку унитаза и плюхнулся сверху всей массой тела. Я хотел бы, чтобы мелодия любви Марыйси к Марсу заглохла, но здесь, в окружении канализационных труб, она зазвучала еще сильнее. Я стал неистово нажимать на кнопку слива и смывать снова и снова, то ли подыгрывая, то ли заглушая. Я открыл все краны удивительного арт-хаусного умывальника-лотоса. Однако теперь я слышал не только страстную музыку, которую не в силах был остановить, но и слова.

5

– Неужели после того, что между нами было … – спросила Марыйся, – неужели это ничего не значит для тебя???

– Послушай, – остановил ее Марс, – ты прекрасно знаешь, что я женатый человек.

– Ну и что! Мы можем убежать вместе. Нас ждет прекрасное будущее. Лучшие театры и города мира. Мы же любим друг друга.

– Не могу, Марыйся, хотя ты мне и очень нравишься. К тому же, я не могу бросить Камиллу через несколько месяцев после свадьбы, хотя мы порой и ссоримся с ней до драк. И потом я вижу, как сильно в тебя влюблен мой брат. Я знаю это и хочу, чтобы ты была с ним. Он пропадет. Он не сможет жить без твоей ответной любви. Ты же видишь, какой он ранимый.

Услышав это, я чуть не подавился кашлем. Но вовремя нажал на смыв.

– Послушай, Марыйся, если ты меня любишь, – помолчав, добавил Марс, – откажись от контракта с Мариинкой. Тогда они возьмут Камиллу. Я уже обо всем договорился! А ты присмотришь здесь пока за моим братом.

– Так ты переспал со мной, чтобы потом бросить и уговорить меня остаться в Казани?! Чтобы я сейчас со стыда под землю провалилась?

– Я переспал с тобой, чтобы угасить твою страсть ко мне. И чтобы ты поняла: я не тот, кто тебе нужен. Тебе нужен мой брат Юсуф.

– Но я тебе отдала самое дорогое, что у меня было. Я положила на алтарь нашей любви свою девственность и свою чистую непорочную душу.

– Да, я знаю, – потупился и замялся Марс.

– Помнишь Курбан-байрам? Помнишь твои слова о том, что если любишь по настоящему, то жертвуешь самым дорогим что у тебя есть.

– Я знаю и поэтому я прошу тебя отказаться от контракта с Мариинкой.

– Но у нас, возможно, будет ребенок! – взмолилась Марыйся. – Я тебе уже говорила, что у меня задержка, и что, возможно, причина этого – наш будущий малыш!

– Я знаю, но это ничего не меняет! – сухо ответил Марс. – И потом ты понимаешь, насколько это будет болезненно для Камилы которая никак не может родить.

– Наш крошечный малыш??!!! – если сдерживала рыдания Марыйся

– Всегда можно сделать аборт.

– Аборт?

– Да, если ты меня любишь, то принеси в жертву то, что действительно для тебя дорого.

В ответ тишина. Точнее Марыйсина музыка, заглушенная, онемелая.

– Пойми! – добавил он после паузы. – Не ты первая, не ты последняя, кто оказывается в такой ситуации. А девственность – это ерунда, это не так важно.

6

Здесь, за гипсокартонной перегородкой, я слышал звук звонкой пощечины. Я слышал звон разбившегося фужера (это стекло не выдержало вибрации самой высокой ноты, что взяла Марыйся). Я слышал, как сначала, вскочив, убежала на носках балерина, а потом, допив свой кофе и расплатившись, вальяжно вышел из кафе и музыкант.

– Что, получил, голубчик! – злорадствовал я. – Так тебе и надо. Будешь знать, как лезть к нашей сестре.

Но еще больше я злорадствовал от того, что такой сокрушающий удар получила Марыйся. Я слышал, как в ней все разом расстроилось, словно в треснувшем хрустальном фужере или скрипке. И официант долго смотрел на дверной проем, через который она выбежала, словно искал на просвет эту трещину. А потом, подняв к небу, долго рассматривал другие фужеры, из которых пили Марс и Марыйся, и даже проводил пальцами по стенкам, извлекая из стекла жалобный писк и всхлип, который Марыйся сдерживала в себе.

Выбравшись из туалета, я дошел до столика, где сидели мои самые близкие люди. Провел пальцем по испачканной дорожке.  Сел на место Марса и попросил принести мне бутылку водки, чтобы отпраздновать начало длительного запоя.

– Что-нибудь еще? – спросила официантка. Нас с Марсом порой путали, и она даже не заметила, что я новый клиент.

– Можете сесть напротив и сказать, что вы меня любите?

7

Несколько дней я не разговаривал ни с Марсом, ни с Марыйсей. Я не хотел их ни видеть, ни слышать. Я ушел в глубочайший штопор и не появлялся в театре. Я напивался в дрыбодан и бродил, как ветер, по улицам, не ведая ни цели, ни смысла своих телодвижений и дебошей.

Я бродил по улицам, ища утешения в случайных собеседниках и творцах. Я пытался приставать к одиноким женщинам. Я молил Бога лишить меня дара все слышать и наделить другим даром. У художника я отнял кисть, чтобы ей рисовать. Я мечтал стать художником, я хотел добывать себе хлеб красками, а не звуками.

– Дайте мне удочку, научите меня ловить рыбу из океана, – отнимал я спининг у рыбака на Кабане.

– Из какого океана?

– Здесь раньше был океан. Я слышу, как Ной плыл здесь, пытаясь спасти каждой твари кабаньей по паре.

– Да ну? – удивлялся рыбак.

– А давайте с вами танцевать танго, – хватал я первого попавшегося забулдыгу.

– Как-то неудобно! – вначале тушевался он.

– Только, чур, я Джульета а вы Ромео, – откидывал я ногу в па-де-де. Потом отбегал и делал длинное па-де-ша, стараясь перепрыгнуть через грязную, как исписанный  коричневой и рыжей краской мольберт, лужу.

8

И с художником, и с рыбаками у меня завязалась потасовка. Когда меня били, я переставал слышать музыку любви и страсти Марыйси к Марсу, которую слышал в каждом уголке города, так она была сильна, и которую не в силах был остановить, так она была прекрасна. В конце концов, приехал наряд милиции и отдубасил меня дубинками. Я пытался сопротивляться и полез в драку. А может, я сначала полез в драку, а потом уже получал дубиновый град

– Ты откуда такой борзый? – видя мое артистичное дорогое пальто, спросил на всякий случай капитан.

– Я музыкант симфонического оркестра, – с достоинством отвечал я.

– Кто бы сомневался. – ухмылялся в свои усы полковник, –  Ясен перец. У нас каждый бич и алкаш либо профессор консерватории, либо член академии искусств. От него дерьмом несет за километр, а он нас культуре и духовности поучает.

– Сам ты дерьмо несешь, – огрызнулся я.

– В машину его, – приказал капитан и забрал меня в каталажку. И это было мое спасение.

Там, в обезьяннике, я оказался с другими такими же неумельцами – музыкантами, как и я, которых научили только волочить смычком по струнам. Были здесь и однозубый старик с волынкой и бабушка-алкоголичка с арфой, и рыжий мальчик с аккордеоном, и дяденька, играющий на парапете Булака, поднимаясь на столбы как Симеон-столпник, и лощенный саксофанист в красном пиджаке и красными щеками. Все они напоминали мне архангелов. Их загребли, потому что в Казани проходил какой-то крутой музыкальный фестиваль. Может быть, Шаляпинский или Нуриевский, а может, и «Сотворение мира» или Кремль-лайф. А уличные музыканты портили лицо города.

Я сидел с другими музыкантами в каталажке на Япеева. Напротив особняка Толстого за толстыми стенами и дверью, и это было единственное место, где я мог укрыться от накрывшей город шатром страсти Марыйси к Марсу. Я был благодарен судьбе, что угодил именно сюда – в тюремный подвал без окон.

9

Просидев в полуподвальной камере несколько суток, пока наверху шел фестиваль и дождь, я отказывался звонить и сообщать близким о своем заключение и злоключении. Но все те дни, которые я пролежал на нарах, я прислушиваясь к биению барабана в животе.

Не успели мне вернуть личные вещи, документы, и телефон, как на меня обрушился звонок от Марса, который, видите ли, снова беспокоился за меня. А еще он волновался за Марыйсю.

«Куда вы провалились? Вы что, с ума все посходили? Когда ты вернешься на репетиции? Марыйсю тоже ищут. Она не отвечает на звонки и уже несколько дней не появлялась дома».

Марс, крича, требовал объяснить, почему я пропускаю репетиции в оркестре. Он говорил, что меня уволят, что спектакль из-за Марыйси срывается. Что в «Даме с камелиями» некому танцевать.

И правда, – поймал я себя на мысли, – в последнее время я совсем не слышу Марыйси. Она словно окаменела, превратившись в камелию. Неужели Бог внял моим мольбам и избавил меня от наваждения этой больной любви? Но мысль, что я больше не увижу Марыйсю, что мне не будет до нее никакого дела, как порадовала, так и напугала меня. Больше напугала. Потому что когда ты любишь, для тебя страдать и терпеть муки возле возлюбленной лучше, чем насовсем потерять ее из виду.

Оказавшись на свободе, я почувствовал, что город звучит пронзительней и возвышенней. А еще я понял, что исчезновение Марыйси взволновало меня не меньше, чем Марса. А может быть, даже и больше.

10

У Моцарта есть необычный дуэт для двух скрипок. Музыканты должны исполнять его встав лицом друг к другу и положив партитурный лист между собой.  В процессе игры, скрипачи начинают читать ноты с разных концов, чтобы встретиться в середине а потом разбежаться вновь. Так и мы с моим братом. В детстве мы очень любили исполнять этот дуэт, потом поссорившись разом возненавидели его. Мы с Марсом всю жизнь, то не разлей вода то злейшие враги. Мы, то ругаемся чтобы разбежаться, то миримся  чтобы встретится, хотя у каждого из нас своя скрипичная партия.

Вот и сейчас, вдруг объединенные чувством тревоги,  мы договорились встретиться на площади Свободы у театра, чтобы отправиться на поиски Марыйси.

Мы – это я, Марс и наш друг детства Шамиль.

– Ну что, по коням, – говорит Марс, – едем.

– Едем, – киваю я.

– Едем-то едем, – соглашается Шамиль. – Но куда? В морги? В больницы?

– Мы будем просто кататься по городу, – говорю я, –  просто кататься по городу и слушать.

– И что дальше? – удивляется Шамиль.

– И сердце подскажет, сердце мне подскажет, где Марыйся, – поясняю я, еще больше вводя в недоумение Шамиля.

Марс не спорит. Марс молча трогается с места. Он уже немного привык к моим штучкам и списывает все на сверхинтуицию.

Машина плавно движется, вливаясь в потоки шумного и агрессивного города. Солнце, скользнув по крышам домов, по макушкам деревьев, ныряет через лобовое стекло в салон. Марс включает что-то из оглохшего Бетховена, пока мы пробиваемся к Кольцу. Кажется это пятая симфония, в которой впервые был задействованы тромбоны, и под эту музыку мы застреваем словно тромб в узком нутре тромбона. Мы ели тащимся в пробке по Булаку, чтобы затем под Кремлем выехать к набережной с ее голубыми елями. Под роскошным, задуманным с размахом, дворцом Земледелия любоваться спокойной Казанкой и прекрасным видом «Берега» можно, только расположившись на лавочках. Мы выходим из машины, чтобы окунуться в звуки реки с головой и чтобы окинуть город со стороны реки, – с другой стороны «поселок нефтяников» отгорожен толстой стеной забора.

Марс кидает камни в воду, а я прислушиваюсь к людям за стеной варварского забора. Марыйся как-то говорила, что у нее появился богатый поклонник из обитателей поселка.

Однако ее звучания здесь не слышно, и я вновь чувствую себя глухим как Бетховен перед девятой симфонией.

– Интересно, – говорит Шамиль, – неужели жители этих особняков не понимают, что навлекают на себя проклятья тысяч горожан? Каждый, кто здесь проходит, их проклинает.

– Они спят тревожно, – говорю я с уверенностью.

– А мне их, несчастных и глупых, жаль, – не поворачиваясь от реки в сторону поселка, говорит Марс, – они уже сейчас живут на кладбище.

11

Мы возвращаемся к машине и мчимся на другой берег. Тесный центр прощупан. Нас ждут больницы, морги, и, возможно, новые кладбища. Благо, в Казани кольцевое или полукольцевое движение и, нарезая круги, можно увеличивать площадь поиска. Я открываю окно и смотрю. Сквозь какофонию города, сквозь шумы я пытаюсь уловить родной звук. Каждый водитель порой прислушивается к мотору машины. Каждый автолюбитель знает, что двигатели у всех машин звучат по-своему. У всех свой почерк и свой ход. Я слушал фугу всех моторов одновременно. Почти такую же страстную и несдержанную, как и Токката и Фуга Баха! Мы пересекаем город по дамбам, где к прописям машин присоединяется шум реки. Затем едем к роддому и к новой больнице «Скорой помощи». Мы объезжаем город Казань, словно воины Иисуса Навина город Иерихон, семь раз. В ушах моих стоит звон и гул, как в тех трубах, что готовы разрушить любые городские стены. Да я и сам усилием воли разрушить все преграды и дамбы на своем пути и проникнуть за них. Все тщетно, Марыйся где-то затаилась. Ее нигде нет.

– Все, хватит, – резко выворачивает баранку Марс, отчего весь мир накренился,  – нам пора на спектакль.  И вам, парни, пора уже сидеть не в машине вразвалочку, а в оркестровой яме.

И опять эта унизительная ирония в словах Марса. Он будто намекает, что нам никогда не выбраться со дна. Что мы всегда будем сидеть в глубокой заднице. В таком же Богом забытом месте, как и этот заброшенный и запущенный уголок за окном машины. Промзона за Кабаном, взявшая в тесные тиски цехов развалюхи частного сектора, кладбища и мечети старо-татарской и ново-татарской слободы.

И вдруг она! Красавица-мечеть, поющая азан. И в этом призыве, льющемся с минарета стройной, как девушка, Азимовской мечети, я слышу нотки прежней Марыйси. Нет, это призывает на молитву старик, должно быть, имам мечети, но откуда у него Марыйсино звучание? Должно быть, Марыйся была здесь недавно в праздник Курбан-байрам. И, словно в подтверждение моих слов, влюбленным юношей откликается азан с Бурнаевской мечети.

– Притормози, – требую я у Марса.

– Не могу, – говорит он, – сегодня вечером концерт. Да и тебя выгонят из театра. Ты не появляешься уже две недели. Нас ждут на репетицию.

– Останови, – говорю я строго, – останови сейчас же!

– Отыграй два часа и иди ищи свою Марыйсю.

– Останови, иначе я выпрыгну из машины.

12

Выскакивая, я иду к горящему окну единственного большого и красивого дома среди частных построек. Я чувствую жуткую боль, идущую из этого окна. Нет, это не звук Марыйси, это та же музыка боли, которую я ощущал, когда Марыйся переспала с моим братом.

Глядя на горящее окно, я слышу жуткую какофонию, в которой исчезает, теряется все гармоничное. Умирающие люди. Их тела надломлены и разбиты, как ветхие инструменты. Их души разорваны болью, как оборванные струны. Они чувствуют, что вот здесь в эту минуту рвется что-то важное, рвется связь между прошлыми и будущими поколениями. Между прародителями и детьми.

Какофония склянок, мензурок и горшков. Кряхтение уток и слезы капельниц. Плачи близких, стоны родных. Ужасное скрипение колес у каталок, на которых везут стонущих на операцию, и скрежет катафалков, на которых под плач близких везут в морг усопших. Где, как не здесь, может расстроиться звучание Марыйси? Где, как не здесь, может сломаться дух человека?

Что это за лепрозорий? Что за  хоспис? Что за больница для умирающих? Я вхожу в стеклянные двери. Мысленно уже вхожу. На самом деле, боюсь переступить порог и даже отступаю на несколько лет назад, и будто оказываюсь в далеком детстве, когда я увидел Марыйсю впервые, услышал сильное высокое трагическое сопрано и сразу почувствовал, что с ней произойдет.

– Здравствуйте, – выходит мне навстречу охранник, привлеченный моей нерешительностью, – приемный день окончен.

– Мы ищем одну девушку. У нее выступление через неделю, а она не приходит в театр.

– А, артистка, – догадавшись, расплывается в улыбке охранник, – та, что поет песни больным и танцует им?

– Наверное, – в ответ улыбаюсь я, потому что трудно не прийти в восторг или умиление, слушая или вспоминая Марыйсю. И тут я прекрасно понимаю охранника.

– Вот ее фото! – достаю я фотокарточку Марыйси и протягиваю охраннику, хотя уже точно знаю что она здесь.

– Она, и правда, очень славная девушка, – подтверждает тот. – Она помогает ухаживать за больными.

– Могу я ее увидеть? – с улыбкой спрашиваю я.

– Сейчас я ее позову.

13

Я сажусь на банкетку и прислушиваюсь к больнице. Наконец ко мне спускается Марыйся. По тому, как она двигается, я сразу понимаю: что-то с ней произошло. И перед глазами встает наша последняя репетиция в театре. Марыйся с Русланом танцуют партию из «Ромео и Джульетты», и вдруг он, оступившись, не удерживает ее в поддержке, и она падает. Я из оркестровой ямы бросаюсь к ней на помощь, как я бросаюсь и сейчас к Марыйсе.

– Что случилось, Марыйся? Что ты здесь делаешь? Тебе надо в театр. Скоро у нас гастроли в Европе.

– Я не буду больше выступать, – говорит Марыйся, дрожа в моих объятиях, – я не еду на гастроли.

– Но почему? Ты должна поехать, – убеждаю я, как могу. – Ты обязательно поедешь!

– Нет, я уже отказалась. Вместо меня поедет Камилла.

Я обнимаю Марыйсю за спину, и она в моих руках – словно хрупкая треснувшая скрипка. Я чувствую, как дрожит ее голос, заставляя вибрировать струны позвоночника.

– Это все из-за Марса? – спрашиваю я. – Ты так решила из-за Марса?

– Нет, – качает она головой, и по ее щекам катятся слезы. – Марс здесь совершенно не причем. Ему нужно сохранить семью и сделать карьеру. У них с Камилой будут прекрасные детишки.

– Я знаю, что из-за него. Я знаю, что у вас должен родиться ребенок. И что Марс против этого ребенка. Но он уже все понял и сожалеет. Он тебя разыскивал сегодня вместе со мной. Вы поедете вместе, – я пытаюсь успокоить Марыйсю, но сам чувствую, что причина не в этом. Причина в другом, хотя тоже кроется глубоко в ней.

– Нет это не так, – прижимается лицом к моему плечу Марыйся, – он хотел чтобы я отказалась от ребенка ради любви к нему. И я где-то внутри себя, не смогла ему отказать.

– Я тебе говорю, Марс хочет рождения вашего малыша, – обнимаю я нежно Марыйсю. А сам будто прощупываю Марыйсю ультра звуком, проникая в сердцевину ее инструмента. Чувствую внутри нее черноту, – уплотнения опухолей, словно струны связались узелками по всему телу. Это уже метастазы. Они не только во всех органах, но и на позвоночнике.

Я слышу, как она пошла в больницу выяснить про свою возможную беременность, но вместе с зародышем ребенка у нее нашли развившуюся страшную болезнь.

Через кости Марыйси уже трубит архангел смерти. А Марыйся лишь качает головой и твердит, что Марс не виноват, что он совершенно не причем.

– Он хороший человек, – шепчет Марыйся. – Он так поступил из-за тебя. Он видел, как ты сохнешь по мне и на глазах превращаешься в святого. Как ты гибнешь… и хотел спасти тебя, хотел защитить тебя и облегчить тебе жизнь.

Невольно я поднимаю пальцы и вытираю слезы со скул Марыйси. Затем тереблю ее за ушко, будто мочка –  ключ не деке виолончели. Я словно пытаюсь ее ободрить и настроить расстроенный инструмент. Вернуть Марыйсе прежнее здоровое звучание. Но понимаю, что мне это не по силам. Это звучание может вернуть Марыйсе только Марс с его виртуозными пальцами и с его неподражаемым талантом импровизации.

14

Оставив Марыйсю в больнице, я мчусь в Большой концертный зал к Марсу. Я знаю, что поспеваю только к антракту.

Пробегая через служебный вход и, наскоро здороваясь с гардеробщицей, я лечу наверх в гримерку Марса. Там я застаю его с Алиной – девицей из кордебалета. Он берет Алину, стоя к двери спиной. И руки Алины обнимают, и царапают Марса по спине, как когда-то ласкали его так же руки Марыйси.

– Ты сейчас же, слышишь, сейчас же должен поехать к Марыйсе! – хватаю я Марса за плечи и оттаскиваю от Алины.

– Что ты делаешь? – отталкивает меня Марс. – Ты с ума сошел!

– Марыйся очень плоха. Я все узнал. Счет идет не на часы, а на минуты. Мы сейчас же должны поехать! Только ты можешь ее спасти!

– Ты в своем уме? Никуда я не поеду, пока не закончится концерт. И ты, пожалуйста, успокойся и прекращай свое выступление.

– Она одна из наших сестер, – напомнил я, все больше заводясь, – мы знакомы с ней, как и с твоей женой, с самого детства.

– Послушай, Юсуф. Ты еще молод и не понимаешь ничего. Она хотела, чтобы я с ней переспал. Я разбудил в ней женщину. Я подарил ей минуты счастья. Скоро она перебесится и будет твоей. Ты тут переживаешь о ней, а мне на нее совершенно плевать. Мне есть о ком позаботиться. У меня есть жена, есть ты, наконец.

– Ах, ты мразь! – кричу я. – У нее там все перевернуто в душе вверх дном! У нее все расстроено! А ты тут забавляешься! Ты мог бы спасти ее своим талантом, а ты растрачиваешь его на мимолетные увлечения.

– Послушай, Юсуф, – жестко говорит Марс, – ты уже достал меня. Я знал, что ты меня ревнуешь и мне завидуешь. Но не до такой же степени! Мы все-таки братья. Я не виноват, что мой талант угоден Богу больше, чем твой.

– О чем ты говоришь? Причем тут моя зависть? Я говорю, что ты можешь спасти человека, но тебе надо ехать прямо сейчас. И если ты не поедешь, я тебя силой заставлю, – тут я не выдерживаю и хватаю Марса за грудки, точнее за лацканы фрака.

– А я тебе говорю, что мою жертву, мою игру Бог принимает и дарит мне все блага. Успех, популярность, женщин. А твои колосья хилые отвергает. В этом корень всех твоих проблем. Будь ты немного решительней, то мог бы сам спасти Марыйсю. А ты опять все ответственность взваливаешь на меня.

– Я боялся ранить ее душу. А ты ее просто изничтожил своим талантом! Это из-за тебя она заболела. Из-за тебя сгорает. Ты мясник, Марс, что пожирает своих близких.

– Мы же все приносим свою жизнь в жертву Создателю. Но я приношу себя без остатка. Я живу на полную катушку. Я люблю – так люблю, играю – так играю. А ты все вокруг жалеешь. Жалеешь себя и других. Но Бог устроил мир именно таким, какой он есть. И я принимаю этот мир и благодарен Богу. А ты от его даров и опеки отказываешься. Потому что боишься. Ты боишься этого мира, Юсуф и не принимаешь его. А я не боюсь. И мне нет никакого дела до твоей Марыйси. Она заболела не из-за меня, а по воли Господа! Я лишь выполнил всю грязную работу, вскрыв ее как консервную банку для тебя. Думаешь это легко?!

– Я тебя сейчас убью!!!

– Убей, но только не трогай руки, – кричит Марс, пряча пальцы в карманы, – только не пальцы!

– Защищайся! – Я хватаю Марса за волосы и размахиваюсь, чтобы нанести удар. Он обхватывает меня за пояс руками и заваливается на меня. Мы боремся и рушим скульптуры. Европейские белые скульптуры, которые напоминают мне идолов, греческих и римских богов. Марса и Юпитера. Мы кружимся в жутком фуэте, поднимая и опрокидывая друг друга. Но ровно до того момента, пока Марс не бросает меня на пол и не наваливается всем телом. Я под его тяжестью задыхаюсь. Уж лучше бы меня назвали Юпитером, как предлагал дед. Может быть бы тогда у меня было больше сил.

– Отпусти, – умоляю я. – Отпусти.

– Проси прощения! – яростно шепчет Марс. – Попроси прощения, и я тебя прощу. А ты простишь меня.

Я нащупываю рукой какую-то статуэтку, вроде бюст летящего Моцарта или тяжелого Генделя. А может, очередную награду Марса – ослиную челюсть. На ощупь не разобрать

– Твое счастье, что уже третий звонок прозвенел, – отпускает меня Марс. Дыхание его сбилось, и ему нужно восстановиться. Он встает на колени надо мной и начинает отряхивать руки и свой концертный костюм отпыли. Он сейчас, должно быть, уже мыслями там, в зале, где тешит публику своей виртуозной игрой. Влюбляет в себя весь зал и новых женщин. Да я и сам будто слышу, как божественно играет Марс. Вивальди. «Четыре времени года». Четыре времени города. Огни уличных фонарей – как софиты. В моей голове музыка.

Я размахиваюсь и наношу Марсу удар статуэткой по голове, и слышу не звуки скрипки, а хруст черепа или позвонков.

15

Далее все в моей голове смутно, будто в тумане. Я не помню, как выходил из БКЗ. На улице глубокая ночь. Только жертвенниками горят огни Казани. Некоторые жертвенники уже погасли. От некоторых струится дымчатый сиреневый свет. Я иду и думаю, почему, если каждая жизнь трагедия, Бог принимает жертву одних, а других – не принимает. Почему Марс везде и во всем был первый? Почему ему так везло?

И почему другие, вроде меня, отвергнуты и прокляты, и обречены на мучения и скитания? Почему я всегда и во всем был вторым?

Скитальцем я бреду на берег реки. Там я слышу тоскливую, соответствующую моему состоянию души, музыку. Разливистые, протяжные звуки волынки. Это играет тот старик, с которым я сидел в каталажке.

Он, а не мы с Марсом, настоящий художник этого мира. Это он создает настроение и лепит миф. Он подлинный мифотворец этого города. Чтобы так играть этот волынщик, по его словам, принес в жертву любимую козу и сделал из ее шкуры инструмент.

– Здравствуйте, – подхожу я к нему вплотную, – помните меня? Мы с вами были арестованы как уличные музыканты-скитальцы, как вечные странники.

– Помню, – кивает старик, взглянув на меня раз и больше не разглядывая. – Ты весь в крови. Будто потрепан и побит. Что-нибудь случилось? Опять попал в милицию?

– Нет, я подрался с одним человеком, которому от всей души желал в тот момент смерти. Такое со мной впервые. А еще девушка, которую я очень люблю, тяжело заболела и скоро погибнет.

– Бывает, – спокойно говорит волынщик, прикручивая к волынке мундштук.

– Но тот, с кем я сейчас подрался – мой единственный брат! И я только что, кажется, проломил ему череп.

– Что же, – слегка вздыхает старик, – и эта история стара, как мир. Брат убил брата.

– Я принес его в жертву, чтобы спасти ту заболевшую девушку, потому что она заболела из-за него. Она его любит и забеременела от него. Но теперь он ее мучить больше не будет. Надеюсь, Бог примет мою жертву и спасет ее.

– Вряд ли примет! – старик покачал головой. – Вряд ли Бог примет жертву родным братом. И вряд ли это твой брат повинен в болезни твоей девушки. Потому что болезни насылаются как испытания. Они не прерогатива человека.

– Но разве бог не принимает жертву самым дорогим, что только у нас есть? – вспомнил я Курбан-байрам и то, что ближе брата у меня и правда никого не было. А Марыйся мне не принадлежит. Она скорее Марсова добыча.

– А почему ты тогда не пожертвовал своей девушкой ради своего брата, если так его любил? – спрашивает старик.

– Не знаю, – пожимаю я плечами.

– А почему не пожертвовал собой? Почему не ушел из этой истории, оставив двоих влюбленных разбираться друг с другом. Почему убил не себя, а брата. А может быть ты тайно хотел, чтобы она никогда не была больше вместе с твоим братом? Может быть ты хотел, чтобы один из них навсегда исчез? Но убив брата, ты лишил свою девушку последней надежды на счастье и выздоровление, а ее ребенка лишил права иметь отца.

– Возможно и так!– перебиваю я старика в нетерпении. – А что мне делать? Что мне теперь делать?

– Сейчас уже поздно что-нибудь делать, – все так же спокойно отвечает старик, – раньше надо было думать и делать.

– Что?!

– Простить брата, вот что ты должен был сделать, простить своего брата, даже если он был не прав.

– Вот черт! – сажусь я на колени и накрываю голову руками. – Вот ведь! Всего-то нужно было – простить и все! Я живу столько лет – и этого не понял! Умру, но не найду в себе внутренней силы простить и не извиниться. А Марыйся смогла. Маленькая хрупкая девочка смогла, а я нет.

–Точно, – хрипит старик, вынося свой приговор.– Она его любила, а ты нет. Ты ему завидовал.

– Я ее любил! – хватаюсь я за последнюю надежду.

– И девушку свою ты тоже не любил. А иначе бы сделал все, чтобы ей было сейчас хорошо. Люби ты ее по-настоящему, ты бы давно понял, услышал, что ей нужно и был бы счастлив от одной мысли, что она это получит.

– А кого я тогда любил?

– Ты любил и жалел только себя. Как любишь и жалеешь только себя сейчас.

Больше он ничего не говорит. Пронзительный звук волынки разрезает ночь над широкой гладью Казанки, на другой стороне которой кидают в воду свои огни, словно гладкие блестящие камешки, «Ривьера» и «Берег».

Полная, холодная ночь наполняется протяжной мелодией, которую извлекает из своего беззубого рта старик. Его шевелюру шевелит ветер, как шевелит он и козью шерсть на волынке.

16

А я? Я уже мчусь назад к Марыйсе. Я встаю под окнами больницы и достаю из футляра свою скрипку. Скрипку, которую я всегда воспринимал, как живое существо. Как маленького человечка, которого я пестую и лелею. Футляр я кладу себе под ноги словно люльку. Я показываю свою скрипку небу. Это единственное, что у меня есть. Единственное, что у меня осталось от нашей семьи. От отца и деда. От родителей, от всего нашего рода.

Я встаю на колени под горящим окном и ударяю по струнам смычком. Я играю в надежде, что небо откликнется. Я молю Бога простить меня за мою лютую ненависть к Марсу и за мою больную любовь к Марыйсе. Я умоляю его простить все наши грехи. Я молю Господа спасти ребенка – Марса и Марыйси. И если он сжалится над нами и спасет ребенка Марса и Марыйси, я обещаю Господу принести в жертву самое дорогое что у меня есть – свою любовь к Марыйсе, то есть самого себя. Я клянусь убить себя, наложить на себя руки, самоустарниться из этой истории, если только Бог даст Марыйсе родить своего маленького и нежного, как это скрипка, малыша. Если он только продолжить наш с Марсом грешный род.

Игра молитву, я вспоминаю наши детские с Марсом годы. Вспоминаю нашего отца в промасленной спецовке и бабушку в сальном переднике, мать согнувшуюся под лампой у швейной машинки и дедушку со скрипкой и кнутом. Вспоминаю то, как мы с братом бегали купаться на озеро и ловили там карасей и язей, как мы резались до помутнения в глазах в «дурака» и в футбол, как я впервые увидел Марыйсю и как я сразу полюбил ее. Вспоминаю, как мне торжественно вручили фамильную скрипку и просили позаботиться о брате. Вспоминаю, как я ходил за Марыйсей по пятам, ведомый одной лишь волшебной музыкой, пока не узнал о ее связи с Марсом. Вспоминаю все, что с нами случилось за последние годы и понимаю, что я уже больше никогда не смогу с такой страстью извлекать из себя ноты.

Я вряд ли когда-либо смогу так виртуозно играть и искусно импровизировать, словно я волынщик-волонтер у берегов Казанки, или словно я сам Марс, на сцене театра.

Вот я нещадно луплю смычком по струнам. Я будто приношу свою скрипку, свою музыку, свой талант в жертву Богу. Да, в том, что я играю сейчас, все мое страдание и все страдание человечества. Я играю самую грустную мелодию, какую только знаю. Это увертюра ветра. Моя музыка льется в небеса. В ней адажио дождя. Надеюсь, Бог примет мою молитву и мою музыку. Музыку первой любви и первого страдания. Музыку первой ревности и первой зависти. Музыку первой крови и первого удара. Музыку первой жертвы и первой смерти.  Музыку Каина и Авеля. Музыку разделения на темную и светлую сторону.

Собственно, каждый из нас обладает своим звучанием и своей тональностью, обращенной к небу. Не знаю, ощущаете ли вы это?

А еще каждый момент, каждая ситуация в жизни обладает своим регистром и своей мелодией. Но иногда наступают моменты, когда мелодия становится особенно жалостливой, а ноты высокими. Такая ситуация у меня сейчас, и я надеюсь, вы это слышите...