Мой первый раз. Глуховский, Ханга, Шумов, Валерия о первом дне в школе

Первого сентября в школьном дворе нас встречали самые взрослые люди в мире — десятиклассники Тогда я думал, что взрослее десятиклассников только Штирлиц из «Семнадцати мгновений весны». Я мечтал, что тоже когда-нибудь стану десятиклассником и наконец буду по-настоящему взрослым. Но поскольку меня выперли из восьмого класса в техникум, так я в десятый класс и не попал и взрослым в результате не стал.

В сентябре мы должны были от школы выступить перед депутатами райисполкома. Для этого отобрали первоклашек, которые выговаривали все буквы. Я попал в число этих четырех. Нас очень долго муштровали, оставляли после занятий, у каждого было четверостишие. У меня оно было очень смешное:

Надоели нам все игры

Стал серьезней первый класс:

Икс и игрек, икс и игрек

В голове у нас сейчас!

Я подходил к своей учительнице и спрашивал: «Что такое икс и игрек?». Она говорила: «Так, Леня! Ты учи стих и не задавай глупых вопросов. Икс мы будем учить во втором классе, а игрек только в четвертом». Я расстроился.

Наконец, мы выучили эти четверостишия, отрепетировали, что мы выходим на сцену гуськом: я выходил последним по цепочке, а читал первым, затем остальные, потом мы торжественно разворачивались и уходили. Вот, настал страшный день, нас привезли в райисполком, все напуганы, мне очень хочется писать. Нас пускают в зал, который полон огромных мужиков и солидных теток, у них у всех какие-то красные банты на рукавах и какие-то значки. Я начинаю первый читать стих, потом почему-то разворачиваюсь и ухожу. Все трое, так и не рассказав своего стишка, уходят за мной. Представляю впечатление депутатов! Приходят четыре карапуза, один говорит, что у него XY в голове, и все потом разворачиваются и уходят. Потом учительница меня очень ругала, сказала, что я не справился с заданием, опозорил школу перед депутатами.

Виталий Милонов, политик:

Первого сентября нас посвящали в школьники. Церемония проходила в здании церкви «Всех Скорбящих Радость», которая располагалась по соседству со школой. Как ни парадоксально, тогда эта церковь была изуродована Обществом охраны памятников архитектуры: из церкви был сделан концертный зал, а посвящение происходило фактически в алтаре церкви. Поэтому против своей воли и сами того не подозревая члены Общества придали этому дню нечто сакральное и светлое.

Наталья Белюшина, писатель:

В нашем маленьком башкирском райцентре не умели разгонять облака, а Бог от нас норовил отвернуться, поэтому первого сентября, как правило, шел дождь (иногда — ливень, иногда — нудно накрапывало) и было холодно, и как-то заранее скучно.

Когда я отправилась первый раз в первый класс, мне казалось, что я самая красивая и бант у меня самый шикарный, и фартучек самый аккуратный, и ранец самый хрустящий, и замочек у ранца самый звонкий, а уж букет, бабушкины гладиолусы — длинные, прохладные, с мощными стеблями, — это был всем букетам букет. Родственники лицемерно уверили меня в моей неотразимости. Я думала, что я еще и самая умная, потому что могла легко прочесть название нашей улицы на табличке, по-русски и по-башкирски: «улица Карла Маркса» и ниже — «Карл Маркс урамы». Однако точно такие же девочки, с такими же гладиолусами и ранцами, в таких же фартучках и явно такие же умные шли со своими мамами той же дорогой и месили ту же грязь (с асфальтом в наших краях не задалось), точно так же, как я, теряя на ходу энтузиазм. «Все мы одним миром мазаны» — могла бы подумать я, если бы и вправду была самой умной.

Перед школой торчал вбитый в землю железный скребок, о который всяк входящий чистил подошвы, и к началу торжественной линейки скребок являл собой подобие сталагмита. Требовался второй скребок, чтобы почистить первый, но этим никто не озадачился. Рядом стояло корыто с водой, к нему прилагалась палочка с привязанным к ней мочалом; можно было помыть резиновые сапоги. Очень большое впечатление на меня произвёл школьный туалет: канализационные дыры и перегородки, а в углу, для учительниц — деревянная коробочка с дверкой. Ходили слухи, что там, в коробочке, настоящий унитаз. Учительницы выходили из коробочки всегда неожиданно и с такими лицами, что никак невозможно было предположить, будто они там какали.

Но до этого всего ещё нужно было дойти. Однажды, как раз первого сентября (кажется, это был первый раз во второй класс), случилась катастрофа: по дороге я упала в лужу вместе со своими величавыми гладиолусами. Заревела самым отчаянным образом. Не помню, отправилась ли я в таком виде в школу на поругание или поплелась домой за подзатыльником; в любом случае мне казалось что жизнь кончена. Но все только начиналось.

Роберт Шлегель, депутат Госдумы:

Я пошел в школу рано, мне еще не было семи лет. Меня отдали в ту же школу в центре Ашхабада, где училась моя мама: меня воспитывали те же преподаватели, что и ее.

Первого сентября мне впервые пришлось иметь дело с галстуком. Повезло, что он был сделан специально для таких малышей как я, его не надо было завязывать по-взрослому, он просто застегивался сзади. В первый же день в школе у нас были какие-то занятия и даже домашнее задания. Когда я пришел домой, я сообщил родителям, что в школе мне делать нечего, потому что я все это давно знаю. Я очень быстро сделал домашнее задание и пошел гулять с ощущением, что школа это полная лафа. Потом это впечатление изменилось.

Еще в мой первый день в школе мне вручили значок октябренка. Я помню портрет Ленина и в детском саду, и в школе. Ленин был похож туркмена и отношение к нему было как к ландшафту: в Ашхабаде вы каждый день, просыпаясь, видите за окном горы, точно так же каждый день оглядываясь по сторонам вы видели Ленина. Как будто бы он там всегда был.

Каждый год первого сентября мне было очень интересно увидеться с одноклассниками, посмотреть, как все изменились, рассказать, как изменился сам. В коридорах в первые дни учебного года обычно пахло краской из-за какого-нибудь срочного ремонта. К старшим классам это предвкушение начало блекнуть, да и в конце концов мне пришлось переехать в Москву и поступить в новую школу.

В новую школу я пошел с 9 класса, это был 98-й год, когда наступил августовский кризис, время само по себе было тяжелое, а тут еще и новые люди. Нравы в московской школе были намного более свободными, а люди моего возраста были ментально старше меня и моих старых одноклассников. Это было непростое первое сентября, но в подростковом возрасте все нормализуется достаточно быстро, и мои переживания сменились ощущением свободы. Читать дальше >>

Читать с начала >>

Елена Ханга, телеведущая:

Я с ужасом вспоминаю первое сентября. Первый раз в первый класс я пошла в черном фартуке. Мы перепутали! Мало того, что я и так ни на кого не была похожа, так еще и в черном! Наверное, в школе подумали, что у нас так принято. Никаких замечаний не было, но я увидела остальных и поняла, что мы где-то лоханулись. На второе сентября я уже исправилась и пришла в белом фартуке, как все.

Я вообще-то школу не любила. Прошло, и слава Богу. Я в большой теннис играла, и это было для меня большое счастье и любовь, а школу я воспринимала как насилие, как то, от чего никуда не денешься. Я была свободолюбивым человеком. Но это не значит, что у меня была плохая школа, нет, учителя были очень хорошими, с кем-то я до сих пор общаюсь.

Василий Шумов, музыкант:

У нас на 16-й парковой в Измайлово, где я жил с родителями, построили новую школу № 361. День открытия этой школы и был днем, когда я пошел в первый класс. Это была типовая советская школа из двух и трехэтажного зданий, соединенных перешейком. За месяц-два до открытия наших родителей просили помочь довести до конца строительные работы, помыть полы, почистить углы. Я ходил туда вместе с мамой, чтобы посмотреть, как все выглядит, и гулял по пустым коридорам, где еще пахло краской.

На первое сентября нам сказали принести с собой комнатный цветок в горшке, чтобы заполнить пустые подоконники и подставки для растений, которые потом дети обычно роняли, разбивая горшки. И вот мой первый день в школе, мне семь лет, и я пришел с горшком, а мой одноклассник из первого «А» разрезал красную ленточку в честь открытия школы. Мы потом все следующие 10 лет с ним вместе проучились и дружили.

Борис Немцов, политик:

В школу я пошел в Сочи. Она утопала в кипарисах и магнолиях: субтропики. В первый же день я влюбился в учительницу. Звали ее Валентина Георгиевна. Я с ней снова встретился, когда уже работал в правительстве: невероятным образом ее нашел Леня Ярмольник и привел по каким-то делам в Останкино. Так мы с ней встретились спустя много-много лет. Конечно, мы оба сильно изменились, но мы и сейчас поддерживаем отношения: когда я участвовал в выборах мэра в Сочи, мы встречались, она рассказывала, каким хорошим мальчиком я был.

Евгений Бабушкин, писатель, журналист:

Я помню три предмета: молнию, звездочку и медаль.

1 сентября 1990 года худая первоклашка повернулась ко мне спиной и попросила застегнуть платье, очень красивое. Осторожно, затаив дыхание, я потянул молнию вверх.

В октябрята — успел. У меня была старинная звезда из рубиновой пластмассы, с настоящим фото маленького Ленина, а не дрянь из неизвестного сплава, как у остальных. Айфоном или британским авто так не гордятся, как я этой звездочкой гордился.

А медаль была деревянная: «Лучшему читателю онежской городской библиотеки». Одноклассники мои не то что читали — говорили с трудом. Это я понял сразу же, 1 сентября, и сразу затосковал. Класс был переполнен, всех пугали, что отдадут в УО — школу для умственно отсталых. Кого-то отдали. Из страха я стал круглым отличником.

В школе вообще слишком мало молний и звездочек и слишком много страха.

Дмитрий Пучков, публицист, переводчик:

Восторгов и радости с началом учебного года я не испытывал. Я учился в шести разных школах и каждое первое сентября для меня было достаточно мрачным праздником: с каждым приходом в новую школу надо было заново самоутверждаться, всем показывать, что ты не лох, что тебя нельзя бить и так далее. Это всегда было тяжело, каждый раз это была душевная травма. Только в начальных классах было иначе: там моим учителем была моя мама и потому все складывалось прекрасно. И возраст был еще не тот, чтобы из-за этого появлялись какие-то проблемы.

Валерия, певица:

В музыкальную школу я пошла, когда мне было пять лет, а в обычную брали только с семи. Я была очень рада, когда это наконец случилось. Помню, со мной рядом на линейке были мои родители. После школы мы с ними сразу пошли в фотоателье.

Писать, читать и считать я уже умела лет с пяти. Тогда же родители записали меня в городскую библиотеку. С моими знаниями можно было сразу идти и в третий класс, поэтому в первом классе мне было безумно скучно. Пока все учили «А» и «Б», я не знала, чем мне заняться, не любила ходить в школу и симулировала. У мамы была близкая подруга — наша соседка — мы ей говорили, что вялость, нет аппетита и вообще недомогание. Она говорила: «Да, наверное, у нее ОРВИ». Так мне выписывали освобождение от школы, и я дней пять сидела дома. Хотя училась я на одни пятерки. Потом я подросла, а в школе начались новые темы, которые я не знала, и мое отношение к школе изменилось. Но первый год обучения запомнился вынужденной халтурой!

Дмитрий Глуховский, писатель:

Каждое 1 сентября для меня было днем траура: это же официальный конец лета, конец волшебства, приключений, путешествий, вольницы, хулиганства, в общем, конец всего хорошего и начало всего плохого. Школа у меня была отличная, но никакой ребенок в здравом уме школу любить не может. Парты, меловая пыль, мокрые тряпки, зубрежка, портфель с учебниками, от которого развивается сколиоз, поездки на метро (я был вынужден ездить час от школы до дома).

Интересно, конечно, было на одноклассников посмотреть: как они за лето вытянулись, повзрослели. Все же за лето успеваешь соскучиться. Но школьные уроки — это насилие над человеком. Наша система образования — это Молох, который перемалывает детские личности на ученический фарш. Думаю, со времен моего детства ничего не изменилось: звенит последний звонок — и ты, радостный, бежишь на улицу. Уроки закончены!

Владимир Генин, музыкант:

Из всего того богатства знаний, которыми меня щедро одарила советская школа, помню я лишь таблицу валентностей химических элементов и золотое правило «жи‐ши пиши с буквой и». Но, честно говоря, знал я это еще до того, как пошел в первый класс. Таблицу валентностей я запомнил только потому, что моя старшая сестра зубрила ее в своем седьмом, как что-то стихоподобное. Видно, меня влекло такое нетривиальное соединение высокой поэзии со строгой научностью. Когда же я сам не без труда добрался до седьмого, оказалось, что с таблицей не все в порядке. То ли сестра из поэтической вольности где-то переврала, то ли неугомонный Менделеев за это время успел что-то изменить. К тому же в стишке были перемешаны названия элементов и химических знаков. А когда ко всему прочему прибавилось умножающее скорбь знание, что некоторые элементы могут свою валентность менять, в моей бедной голове все поплыло, и дальнейшее умножение скорби она воспринимать перестала. Да и химичка наша была не подарок: она напоминала какую-то неудавшуюся, вяло протекающую кислотно-щелочную реакцию. Ее предмет стал для меня самым ненавистным, и в восьмом, безо всякой жалости прощаясь со школой навсегда, я еле-еле вытянул по химии на тройку. И хотя я могу и сегодня оттарабанить наизусть слегка искаженную периодическую систему, я так и не представляю себе, что такое валентность. Именно в этом состоянии и находились мои знания до того, как я отправился в школу.

Не припомню, чтобы у меня вообще было желание туда отправляться. Моя сестра уже тогда проявляла незаурядный талант воспитателя и тонкого знатока человеческих душ: она щедро делилась со мной своими школьными впечатлениями, с удовольствием пугая учительницей начальных классов Анфисой Николаевной. Эта деревенская баба (чье имя-отчество, в отличие от моих собственных учителей, я запомнил навсегда) беспрестанно орала на детей, витиевато-фольклорно обзывая их «горелыми пеньками».

Я ненавидел ранние подъемы и пользовался любым предлогом, чтобы не отправляться в школу. Я быстро обучился нехитрым уловкам вроде поливания градусника горячей водой или же укладывания его на батарею отопления: я безо всякого зазрения совести играл на беспокойстве моей еврейской мамы по поводу малейшего детского насморка.

Сергей Мурашов, инженер:

Я всегда ненавидел первое сентября. Это был день, неотвратимо приближавшийся все лето, с самого начала каникул. Черный день, маячивший впереди и омрачавший все летние беззаботные забавы и развлечения. День, когда свобода неизбежно сменяется рабством.

Я учился в нескольких школах — в Тушино, на краю тогдашней Москвы, всего в нескольких минутах ходьбы от деревенских хибарок и непередаваемой деревенской атмосферы, нетронутой еще ни запахами газового отопления, ни бензиновыми парами личного транспорта — ничем из того, что теперь уже не отделить от современной деревенской жизни.

Затем — на Большой Серпуховской, недалеко от Даниловского универмага и Завода Ильича — того самого, перед которым тогда стояла огромная гранитная фигура Ленина. (Ленин там стоит и теперь. Но он как-то уменьшился в размерах, усох и сделался почти что незаметен. Как и многое другое, казавшееся огромным в детстве.)

После — в Теплом Стане, вновь на краю Москвы, но уже совсем на другом, на юго-западном, где совсем недалеко, за узкой и пыльной кольцевой автодорогой, которую почти всегда можно было пересечь не торопясь — так мало машин было в то время, — начинались леса с дубовыми и сосновыми рощами, березами, кленами, ореховыми зарослями, оврагами, ручьями и водоемами.

И всегда 1 сентября был для меня самым грустным днем года.

По-разному складывались отношения с одноклассниками, разные попадались учителя — каждый из них многому меня научил, вольно или невольно, в рамках своего предмета и далеко за его пределами, но не было, наверное, ни одного дня, когда бы я пошел в школу с радостью.

Нет, я не был двоечником или каким-то злостным нарушителем: замечаний и двоек по поведению у меня было ровно столько, сколько положено среднему школьнику. Ну, может быть, чуть больше… В одной из моих школ я три года «провисел» на доске почета — до тех пор, пока мы не переехали и я не перешел в следующую школу.

Но школа для меня всегда была насилием. Что бы интересное там ни происходило. Если бы у меня был выбор, я нипочем не пошел бы в школу по своей воле.

И вот сейчас, когда не только мои собственные школьные годы затерялись где-то вдали, но и моя дочь, пройдя свой собственный тяжкий путь, навсегда освободилась от школы, я пытаюсь понять, ушла ли моя ненависть.

Ушла. И ушла, видимо, когда-то давно. Нет, у меня нет никакой ностальгии по школе, я не хотел бы вновь оказаться за партой — даже вместе с самыми лучшими из моих друзей, даже с теми девочками, кто волновал тогда мое сердце и занимал мысли, даже на уроке кого-то из моих любимых учителей.

Но я… благодарен. Благодарен школе — за все уроки, что получил я в школьных стенах. Уроки доброты, уроки любви и уроки унижения, ненависти, лжи, подлости. Главный из которых, наверное, что все проходит. Как бы ни была непосильна и необъятна стоящая перед тобой задача, ты ее непременно решишь, если каждый день, преодолевая разные препятствия (самое непреодолимое из которых — ты сам), бьешься над ее решением.

Надеюсь, что когда-то школьники будущего станут учиться в школе только хорошему, и каждый их день в школьных стенах станет светел и радостен. Видимо, тогда наступит другая, лучшая жизнь. А наша школа была такой, какой только она могла и, наверное, какой она должна была быть. Чтобы соответствовать нашей жизни и готовить нас к ней.

Мне кажется, что мы были готовы. Мы справились. Теперь ваша очередь.