Андрей Наврозов: Детсадизм

Уже который год, подобно попу, преследуемому вплоть до преддверия рая воспоминанием о его собаке, я тушуюсь, дабы не встретить это лицо в толпе. И хотя оно многолико, как сама толпа, представляя собой так называемый собирательный образ, иногда мне кажется, что я могу свести это лицо к нескольким грубым, как удары пожарного топора, чертам. Естественно, первой из них станет нечеловеческая настырность.

Помните марктвеновское «Режьте билеты»? Навязчивый рефрен песенки испортил всю жизнь рассказчику. Так и с вездесущим лицом, которое я хочу здесь описать — да простится мне это отступление от правил джентльменства, — как принадлежащее женщине. Бытовой типаж дамы, назойливой, как крупная муха, восходит еще к Чехову, но его родина не Россия, а Запад, где его право на существование выплавлялось в печах суфражистского движения и выковывалось в горнилах феминизма. Однако, подобно высокопоставленному советскому чиновнику, чьей высокопоставленности коммунистическое равенство неимущих нимало не мешало, самоотречением феминизма типаж не балуется. Дама, имя которой — легион, берет от Запада все что ей нужно, оставляя за порогом все, что мешает ее становлению и самореализации.

Я решил написать эту колонку, прочитав репортаж о том, как на прошлой неделе пресловутая дама, в ипостаси сетевой авторши и газетного обозревателя светской хроники, стала жертвой ресторанной потасовки, в результате которой ей разбили нос и губы. Имя пострадавшей упоминать не стоит. Повторяю, это многоликий типаж, с недавнего времени прославившийся своей настырностью и в России, от которого на Западе буквально житья нет. Имело ли смысл, например, для пишущего о советской действительности полвека назад упоминать председателей колхозов по имени?

Я прочел блог, который дама ведет в Сети, за последний месяц вкупе с опубликованными ею за это время газетными статьями. Первое, что меня поразило, это избранное авторшей alter ego героини романа «Ярмарка тщеславия». Только человек, не знакомый с викторианской эпохой, мог выхватить из первых глав книги такие свойства характера, как ницшеанская беспринципность, ибо роман Теккерея, как все романы той эпохи, содержит в себе высокую мораль, угрожая поступившейся принципами героине падением. Не думаю, например, что страховая компания «ООО Раскольников» оказалась бы по силам даже самым продвинутым из наших рекламных агентств.

Изречение «Мне плевать, что вы обо мне думаете. Я о вас не думаю вообще» выставлено эпиграфом к блогу. Соответственно, меня поразило и отношение к читателю, которого сетевая авторша поминутно оскорбляет, обзывая его «лузером», «хомячком» и «сявкой». На Западе садизм, нацеленный на потребителя с расчетом придать эксклюзивность предлагаемому товару — например, так называемый бархатный канатик, которым ночные клубы огораживаются от якобы непрошеных посетителей, — обычная коммерческая тактика, и авторша поспешила принять ее на вооружение. Но без пиар-агентств, без проплаченного паблисити и, в конце концов, без самого бархатного канатика, я бы сказал, что от возникающего в воображении читателя сквернослова и буки веет скорее психологическими конфликтами, знакомыми ему по советскому детскому саду, нежели «Полей Елисейских бензином». Отсюда и название моей сегодняшней колонки.

Сентябрь начался с заявления, что «отстаивать свою честь путем дуэлей, пощечин и битья лжеца по морде — не стыдно». Может, это и так, но месяц спустя авторша постояла за свою честь, не распустив по обыкновению руки, а применив электрошокер, за которым специально сходила, чтобы потом вернуться в ресторан и расквитаться с воображаемым обидчиком, мужчиной, внимание которого показалось ей чрезмерным. Вообще электрошокер — символ детсадизма, инструмент не столько смерти, сколько боли, навязчивая идея агрессивных, трусливых и избалованных детей. Для типажа он типичен.

Так, собираясь на премьеру фильма в «Пионере», авторша сетует на перекрытое у дома движение: «Как всегда в таких случаях, разъярилась. Схватила баллончик и электрошок. Объяснила ФСОшнику, что с ним сейчас будет. Он что-то проквакал и отскочил метра на четыре. Лягнула…» И так далее. Циник, читающий пост, отметит, что единственный вероятный raison d'être всей этой истории — возможность упомянуть, что «мы (нецензурное слово опущено) живем на правительственной трассе оказывается (курсив мой)», ибо о фильме там нет ни слова. Но характерно другое. Желание ударить током обыкновенного, как сказали бы на Сицилии, cristiano в отместку за одну его причастность к событиям, которыми не можешь управлять, — вот в чем проявляется героиня современной «Ярмарки тщеславия».

Еще один, замечательный, по моему мнению, пример. «Во дворе, охраняемом, закрытом, — записывает она 10 сентября, — вдруг крики. Хором. Не мешает, но не нравится, потому что непорядок — за что консьержу и охране плочено». Курсив или мой, или чеховского унтера Пришибеева, но оказалось — свадьба. Празднующие кричали «горько». Словом, электрошокер остался там, где лежал.

Несколько дней спустя авторша вспоминает еще один конфликт, на этот раз в ночном клубе в Лондоне: «У меня крайне жесткие личные границы. (Здесь подробное описание жесткости личных границ, из которого следует, что метр между собеседниками является общепринятой на Западе нормой, в то время как «россияне вообще не умеют уважать чужое интимное пространство».) Электрошока не было, был горячий чай. Был бы кипяток — кипяточком бы поучила уважению к чужим границам. А кстати, вот что вспомнилось. Кипяточек очень действенный метод». Далее идет как бы воспоминание в воспоминании, естественно, об ошпаренных авторшей негодяях, которые оказываются детьми, безобразничавшими у нее в подъезде.

«Непонимание физических границ, — пишет апологет физического насилия и беспардонная халявщица, ссылаясь на выдуманный ею на базе газетных заголовков опыт жизни на Западе, — это российская штука… В Америке, правда, за такое сажают. Это было национальной проблемой, но женщины Америки быстро ее решили. Теперь лапать баб там подсудное дело».

Подоплекой недавнего скандала в ресторане было отсутствие приглашения на имя потерпевшей, утверждавшей, что ее пригласили по умолчанию. Подобно таким навязчивым идеям, как экзекуция за непокорность, императив личных границ и ничтожность быдла, приглашение по умолчанию, без которого самореализация настырности просто невозможна, стоит во главе угла концепции мира, выстроенной авторшей. Она вездесуща как типаж, но она хочет это доказать как личность.

За свой счет авторша ездит в Монако, о котором она знает, что в нем живут монегаски, а вовсе не монакяне или монакцы, как сказали бы воображаемые, но, тем не менее, презираемые ею читатели. Существование русскоязычной знакомой, замужем за пожилым «бароном» — австрийцем, фигурирующим  в поисковых системах благодаря браку с женщиной действительно благородных кровей, к несчастью, ныне покойной, — облегчает задачу «ввинчивания в тусовки». Кроме того, знакомая — обладательница винтажного «корвета», в котором можно фотографироваться, украшая снимками сетевые размышления. «Ну, а барон, соответственно, ее муж. Красавец писанный».

«Барон» рассказал гостье, что «у русских нет культуры быта и финансовой культуры». Политический анализ так поразил авторшу, что, вернувшись в «совок», она смотрит на жизнь, как ей кажется, западными глазами: «У меня много претензий к совку. Одна из них, не основная, но очень важная и обидная. У нас нет раздельных урн». В самом деле, «как можно жить в стране с таким диким народом?»

Далее в приливе откровенности «барон» поведал гостье, что «нас, российских отдыхающих [] ненавидит живущая в Монако на постоянной основе европейская аристократия». На этот раз претензия не обидная, потому что в отличие от ее подруги авторше и в голову не приходит причислить себя, например, к несуществующей со времен падения империи австрийской аристократии. Дама хочет причислить себя как раз к российским отдыхающим — что и отметил один читатель из числа «маленьких, сереньких, бездарненьких», комментировавших колонку: «Таки не просто российских отдыхающих ненавидят европейские аристократы, а “нас, российских отдыхающих”. Такое случайно не напишешь». «Не может быть, вы ж такие зайки!», — расхохотался другой читатель.

В каждой навозной куче должен быть перл, и я его нашел. Воспроизвожу запись, не изменяя ни орфографии, ни стиля повествования. «Как выяснилось, у меня довольно давно уже есть поклонница. Некая баба с погонялом, напоминающим тампакс». Иными словами, у авторши появилась читательница. Казалось бы, так в чем же дело?

«В свои 42 года она не работает, сидит где-то на Украине, других событий нет, кроме поездки в Трускавец, у нее нет, и остается ей, бедной, жить моими Монако, Лондоном, шопингом и прочее. Одержимость мной у нее приняла масштаб болезни, мании. Баба ходит по дневникам с моими комментариями, делает скриншоты, вычитывает мою френд-ленту, подглядывает и подслушивает по пятам. Тайком хвастается своими кофтюлечками и сумочками, хочет быть мной или Собчак. И в душе даже считает себя равной. Никогда я не ставила в своем ЖЖ фотографии мизераблей, — я о них вообще не думаю, но тут, пардоньте, уж больно образина хороша».

Следует фотография обыкновенной, измученной электрошоком повседневности женщины с подписью, исполненной детсадовского садизма: «Вот вы как щетаете, получится у Татьяны Васильевны стать мной или Собчак?» Не более, отвечу за бедную Татьяну Васильевну, чем у тебя получится стать российской отдыхающей или даже, на худой конец, героиней викторианского романа.

В чем мораль моей повести? Один сицилийский писатель памятно говаривал, что итальянское государство ведет себя сильно со слабыми, и слабо — с сильными. Что неудивительно, ибо государству Италии всего полтора столетия от роду. В случае описываемого мною типажа, однако, характеристики устоявшейся в европейской культуре роли arriviste бледнеют в сравнении с яркостью ее интерпретации журналисткой, вся жизнь которой сводится к оскорблению и, когда речь идет о тех, кто может хотя бы на денек одолжить винтажный «корвет», пресмыкательству. Вездесущий, как марктвеновское «Режьте билеты», тип западной женщины — на самом деле мутант, отражающий в зеркале, как порой кажется, новой России, все худшее, на что когда-либо был способен тлетворный Запад.