Англоязычество

Со времен моего детства английский язык был для определенного круга наших соотечественников талисманом, превращавшим смутную воду догадок в игристое вино идеальной действительности. Стоило теням на стене отечественной пещеры овладеть совершенным видом глагола, как они начинали танцевать, дурачиться, надевать бейсбольные кепки и вступать в беспорядочные половые связи с играющими на банджо волоокими мулатками. Читаю блоги на «Снобе», и мне кажется, что с тех пор почти ничего не изменилось и что Россия все живет языческой мечтой о веселой загробной жизни, все учит неправильные глаголы и ставит где не надо определенные артикли, все ищет горшок золота, на который указывает радуга обывательских надежд.

Для подавляющего большинства, не только в России, но и во всем мире, английский язык — не цель, но средство. Для невероятно малого меньшинства, к которому я с детства принадлежу, он — цель, причем цель, лишь вульгаризированная утилитарным использованием, подобно королевской печати, которой в «Принце и нищем» мальчик колол орехи. Сленг для изучающих английский от Бомбея до Бухареста представляет собой святой Грааль идиоматичного мышления, ибо прогресс смотрит в будущее и говорит на его новоязе. Я же, наоборот, изучал английский, отслеживая этимологию каждого слова к общим для всех европейских языков корням, мечтая говорить даже не на средневековом английском Чосера, а на некоем баснословном, никем не понимаемом, но универсальном и близком к латыни староязе. Иными словами, мой первый конфликт с милой современностью состоял в том, что наши мечты были о разных эсперанто: у меня о шалаше из соломы и глины (лат. cella — «келья», от celare — «скрывать», на индоевропейской базе kel-, из санскр. cala — «хижина», греч. kalia — «гнездо», kalyptein — «накрывать», koleon — «чехол», kelyphos — «ракушка», лат. сlam — «втайне», гот. cuile — «подполье», староангл. holu — «стручок», heolstor — «убежище»), а у нее о мотеле со всеми удобствами, видом на Вегас и занавесками из полиэфирного волокна цвета дикого золотарника.

Я не совсем одинок. В прошлом году средних лет американец по имени Аммон Шей закончил чтение 20-томного Оксфордского словаря и написал об этом книгу. Прочитав 59 миллионов слов, определяющих и иллюстрирующих 300 000 и набранных убористым шрифтом на 21 370 страницах, Шей признался журналистам, что с тех пор, как он взялся за словарь, «личная жизнь у меня застопорилась». Зато он насладился 30 000 цитатами из Шекспира и разделом слов на не-, вдвое превосходящим по длине «Властелина колец» Толкина.

Сам легендарный словарь, по сравнению с которым современный ему Даль кажется лаконичным примечанием к определению одержимости, родился на закате викторианской эпохи благодаря таким эксцентрикам, как Шей, который в юности работал уличным музыкантом, дальнобойщиком и гондольером. Главный редактор словаря построил в своем поместье дом из гофрированного железа со специально укрепленным полом, который все равно провалился под весом картотеки, а его наиболее плодовитым сотрудником стал американец, отбывавший пожизненное заключение в психиатрической больнице, куда он попал за убийство прохожего, которого, как ему показалось, он узнал. По ночам незнакомец, объяснил он судье, лез в щели между половицами в снимаемой им на окраине Лондона келье.

Богатство словаря сравнимо лишь с человеческим воображением на последней стадии безумия. Может, русского человека и не удивишь словом «теплынь», но не пытайтесь сыскать его в ваших обшарпанных Мюллерах и Гальпериных, ибо apricity — для избранных. Не ищите и «прель» — petrichor, а ведь сколько лапши мы понавешали на уши англичанам в обмен на литровые «Джонни Уокер» из магазина «Березка», уверяя их вместе с их конопатыми женами, что ни в одном языке, кроме нашего, тургеневского, таких божественных слов нет и быть не может! Ну, а accismus? Оно означает жеманный отказ от предложения, например, печенья, когда одна дама уверяет другую, что не голодна и, кроме того, при ее обмене веществ съеденное вечером дурно сказывается на состоянии кожи. А yepsen — это количество содержимого, которое умещается в сдвинутых ладонях, не просто handful — «пригоршня», а двойная пригоршня.

А что же те англичане, которых мы столь немилосердно мутузили Тургеневым и шпыняли Пастернаком: «Возмужалостью тянет из парка, и реплики леса окрепли»? Англичане грустно улыбались, соглашались, кивали, и ни один из них не хрястнул бутылкой об стол, воскликнув: «Идиоты!  Лесостепные шовинисты! Звон бубенцов издалека! Чего вы несете? Наш язык возник при слиянии двух речевых бассейнов, грубо говоря, немецкого и французского, впитав в себя все диалекты Европы, содержавшие хоть унцию красоты или мудрости, так что в нашей стране образованный человек способен выразить свою мысль с любой степенью точности, ассоциативности, выспренности... Вы вообще понимаете, что такое точность? На вашем пещерном языке вы можете сказать "олень", а разделав тушу животного, назвать его "олениной", вот и вся недолгая, в то время как наш олень называется по-саксонски, пока он в лесу, и по-нормански, когда он попадает на господский стол, за которым, кстати, его будут резать шеффилдской сталью, а не рвать руками, как холопы саксонцы! У вас норманская теория — всего лишь академическая догадка о происхождении древнерусского государства, а нам она привычна, как нож и вилка. Так что не хорохорьтесь, черт вас возьми! В нашем Оксфордском словаре для определения слова set потребовалось 60 000 слов, потому что оно имеет 430 (!) отдельных значений. У нас есть особый глагол to lant, ах, да не ерзайте вы, он правильный, означающий разбавлять пиво конской мочой. Куда уж богаче!»

Нетрудно найти ахиллесову пяту подобной филиппики, и, быть может, именно поэтому наши гости грустно молчали. «Образованный человек»!  Разве это, статистически говоря, описывает человека, говорящего по-английски? На несколько миллионов людей с британским университетским образованием приходится более миллиарда людей, говорящих по-английски в том смысле, что они могут спросить, где уборная, и спеть «Все, что нужно, это любовь» с пакистанским акцентом. Да и британское университетское образование — лекарство от невежества, что ли? Сомневаюсь, что у англичан, ныне заканчивающих Оксфорд и Кембридж, не говоря уже о так называемых «краснокирпичных» университетах, словарный запас превышает 15 000 слов, против 300 000 в Оксфордском словаре и 80 000, если не ошибаюсь, в двухтомном Гальперине 1972 года издания, нашем самом полном англо-русском словаре. А миллиард «англоязычных» обходятся и двумя тысячами, если не двумя сотнями.

Ну и что из этого, возразят мне. Что мешает оксбриджскому отличнику или просто бывшему безработному, как Шей, сесть и по-настоящему овладеть языком? Такое возражение так же наивно, как мнение, что в условиях советской государственной системы бесплатного медицинского обслуживания ничто не мешало одному конкретному врачу достигнуть вершин профессии, завоеванных его коллегами в США. Да, хорошие врачи были, но говорить всерьез о паритете с американской частной медициной не могли даже врачи, лечившие Брежнева. Система подавляла талант к лечению людей, как она поощряла талант к изобретению пушек, и идти против нее даже прирожденному врачу было не по силам.

Миллиард «англоязычных» в мире, увы, часть этой системы. Миллиард давит на считанные миллионы, как пневматический пресс, сплющивая литературную культуру англоязычных стран в словесную фольгу, годящуюся разве что на конфетные фантики. Продукт Оксбриджа, скажем, начинающий журналист, не может не спросить себя: «Для кого стараться? На какого читателя рассчитывать? Как писать на родном языке?» И услышать в ответ: «Тебе суждено писать для людей, недостаточно владеющих языком, чтобы позавидовать словарному запасу кухарки викторианской эры. Такие всемирно известные компании, как IBM или General Motors, рекламные агентства, их представляющие, газеты и журналы, печатающие их рекламу вперемежку со статьями об их успехах, не могут отличить слова "это" от слова "его", несмотря на то что одно из них вот уже 300 лет как содержит энклитический апостроф. Знаменитые писатели, выпускающие роман за романом, не знают девяти слов из десяти на любой наугад открытой странице Оксфордского словаря. Поэтому не выпендривайся. Пользуй тот словарный запас, что у тебя есть, и даже подсократи его процентов на сорок, а не то останешься на всю жизнь белой вороной».

Дилемму, которую я здесь описываю, я испытал не раз на собственной шкуре. Пишущий на забытом Англией и миром английском подобен не столько белой вороне, сколько диссиденту советской эпохи, доказывающему с пеной у рта, что Декларация прав человека — документ, а не плод его изнуренной бесстыжими бабами в зарубежных фильмах фантазии. Набреди русский читатель, скажем, Лескова на такое слово, как «вентер», он постарается отгадать его смысл. Или откроет Даля, чтобы прочитать, что это слово — синоним «мерёжи» и означает определенного типа рыболовную снасть. В любом случае ему и в голову не придет осерчать на писателя, использовавшего слово, которое лично ему неведомо. Так и французский, и немецкий, и итальянский читатель, ибо за спиной у них не стоит миллиард дикарей, готовых спросить «Где уборная?» по-французски, по-немецки и по-итальянски. А за спиной англоязычного читателя они стоят, и его ярость в ответ на незнакомое ему слово воскрешает образ нетрезвого домоуправа, преследующего вышеупомянутого диссидента, чтобы ударить его подручным отрезком трубы с прилипшей к ней паклей и пятнами сурика.

Не так давно в одном из блогов на «Снобе» я прочитал о просьбе одной чрезвычайно рафинированной дамы рекомендовать учителя английского языка. Я задумался: «Интересно, понимает ли любезная Ирина, что все это значит? И у Митрофанушки был учитель, а ведь сегодняшний Оксбридж, не говоря уже об американских университетах, — сцена из "Недоросля", в которой бывший кучер, подобно великому Сталину, выдает себя за корифея языкознания. Человека нужно срочно предупредить!»