Карта и территория

Мир устал от меня.

Да и я от него.

Шарль Орлеанский

Вскочив со стула, Джефф Кунс энергично простирает руки. Напротив него, словно собираясь что-то возразить, на белом кожаном диване, небрежно застеленном шелковым покрывалом, ссутулился Дэмиен Херст — хмурый, с побагровевшим лицом. Оба в черных костюмах — у Кунса в тонкую полоску — и белых рубашках с черными же галстуками. Между ними на журнальном столике красуется ваза с засахаренными фруктами, на которую ни один из них не обращает ни малейшего внимания. Херст потягивает легкий «Будвайзер».

В огромном окне позади них до самого горизонта простирается вавилонское нагромождение гигантских параллелепипедов. Ночь ясная, небо абсолютно чистое. Похоже на Дубай или Катар. На самом деле обстановка навеяна рекламной фотографией отеля «Эмирейтс» в Абу-Даби из немецкого глянцевого журнала.

У Джеффа Кунса слегка поблескивает лоб. Жед затушевал его и отступил на пару шагов. Кунс ему определенно не давался. Вот Херста — того легко было ухватить: его можно было сделать брутальным, циничным (в смысле «плевать мне на всех вас с высокой колокольни моего бабла»); еще его можно было изобразить «художником-бунтарем» (однако ж богатым), продолжающим «тревожную работу о смерти»; и наконец, в его лице было что-то бульдожье-кровавое, что-то такое типично английское, что делало его похожим на заурядного болельщика «Арсенала». В общем, из разных аспектов его облика можно было составить целостный, обобщенный портрет типичного для своего времени британского художника. В то время как у Кунса, казалось, просвечивает второе дно, некое неразрешимое противоречие между обычной беспринципностью торгаша и экзальтацией аскета. Вот уже три недели Жед ретушировал выражение лица Кунса: вот он вскакивает со стула, руки простерты вперед — как будто во что бы то ни стало ему надо в чем-то убедить Херста. Это было так же трудно, как нарисовать порнографа-мормона.

У Жеда были фотографии Кунса в одиночестве, в компании Романа Абрамовича, Мадонны, Барака Обамы, Боно, Уоррена Баффета, Билла Гейтса… Ни одна из них не позволяла понять суть Кунса, везде он был тем самым продавцом «шевроле» с открытым верхом, каким хотел казаться миру. Хоть ты тресни. Впрочем, фотографы уже давно приводили Жеда в отчаяние, в особенности «великие фотографы» с их претензией раскрыть в своих фотографиях истинную сущность модели. Да какое там раскрыть — скачут перед вами как угорелые и с довольным кудахтаньем щелкают себе наугад затвором, а потом выбирают из сотен снимков несколько наименее отвратительных — именно так работают все эти так называемые великие фотографы. Жед был лично знаком с некоторыми и не испытывал к ним ничего, кроме презрения, — креативности в них столько же, сколько в будке моментальной фотографии.

На кухне, в нескольких шагах позади него бойлер разразился серией сухих щелчков. Жед застыл, парализованный ужасом. Было уже 15 декабря.

За год до того, примерно в то же время этот бойлер пощелкал-пощелкал да и вырубился. За несколько часов температура упала до трех градусов. Жеду с трудом удалось немного не то чтоб поспать — так, покемарить. Около шести утра он, истратив последние несколько литров горячей воды из водонагревателя, мало-мальски привел себя в порядок и, ожидая водопроводчика из компании «Сантехнические работы любой сложности» — они пообещали прислать кого-нибудь, как только рассветет, — приготовил себе кофе.

На сайте «Сантехнические работы любой сложности» обещали «вывести сантехнику в третье тысячелетие». «Неплохо было бы для начала присылать сантехников вовремя», — бурчал Жед часов в одиннадцать, мечась по ателье в попытках хоть как-нибудь согреться. В то время он работал над портретом отца, который должен был называться «Архитектор Жан-Пьер Мартен оставляет руководство своей компанией». Из-за упавшей температуры последний слой краски будет сохнуть медленнее. Жед как обычно собирался поужинать с отцом в Рождество, через две недели, и надеялся закончить картину до того. Если сантехник не появится в ближайшее время, его план скорее всего сорвется. Честно говоря, это не имело большого значения, он и не собирался дарить отцу эту картину — так, просто показать. Почему он вдруг стал придавать этому такое значение? В тот момент он явно был на грани нервного срыва, слишком много работал, начал шесть картин одновременно, пахал вот уже несколько месяцев как каторжный; ужасно глупо. К трем часам дня он решил снова позвонить в «Сантехнические работы любой сложности». Там было глухо занято. И только после семи вечера ему удалось дозвониться. Приемщица ссылалась на увеличение объема заказов в связи с внезапно грянувшими холодами, но клялась прислать кого-нибудь буквально завтра утром, вот ей-богу. Жед положил трубку, затем забронировал себе номер в отеле «Меркюр» на бульваре Огюста Бланки.

Назавтра он опять весь день прождал водопроводчика из «Сантехнических работ любой сложности», равно как и умельца из «Водопроводчики: дешево и сердито», до которых ему чудом удалось дозвониться. «Водопроводчики: дешево и сердито» обещали «соблюдать ремесленные традиции высокого сантехнического искусства», однако тоже оказались не в состоянии прислать кого-нибудь в назначенное время.

На картине Жеда его отец стоит на возвышении, вокруг него собралось около пятидесяти сотрудников, из которых, собственно, и состояла его компания. Он со страдальческой улыбкой поднимает бокал. «Отвальная» происходит в его архитектурном бюро: это огромный, двадцать на тридцать метров, openspace с белыми стенами и гигантскими окнами. Компьютеры для проектирования соседствуют с козлами, на которых громоздятся макеты заказов. Большую часть служащих составляют архитекторы с внешностью типичных «ботаников» — разработчики проектов в 3D. Ближе всех к отцу, у самого возвышения, стоят трое архитекторов лет сорока. Композицию Жед позаимствовал с малоизвестной картины Лоренцо Лотто — все трое пытаются поймать взгляд его отца, избегая при этом смотреть друг на друга. Зритель немедленно понимает, что каждый надеется сменить отца во главе архитектурного бюро. Отец смотрит куда-то поверх голов, его взгляд выражает желание в последний раз собрать вокруг себя свою команду, смутную веру в будущее, но особенно — безграничную грусть. Грусть от того, что он покидает созданное им предприятие, дело, которому он отдал все силы, грусть перед неизбежным: зритель тут же понимает, что перед ним человек конченый.

Ближе к вечеру Жед тщетно попытался дозвониться в «Зе Пломб», у которых в режиме ожидания играла Skyrock, тогда как «Водопроводчики: дешево и сердито» выбрали музычку из популярной юмористической радиопрограммы «Смех и песенки».

К семи часам вечера он опять оказался в отеле «Меркюр». За окнами темнел бульвар Огюста Бланки. На боковой аллее бомжи развели костер.

Следующий день прошел примерно так же — он набирал номера сантехников и бесконечно слушал музыку, ждал, ежась от пробирающего до костей холода, рядом с картиной, которая отказывалась сохнуть.

Решение явилось утром 24 декабря в лице хорвата-мастера на все руки, которой жил неподалеку, на авеню Стефан-Пишон — Жед совершенно случайно заметил вывеску по дороге из «Меркюра». Да, не занят, можно прямо сейчас. Это был черноволосый коротышка с тонким, гармоничным лицом без кровинки и усами, какие носили в начале прошлого века. На самом деле он слегка походил на самого Жеда — если сбрить усы.

Едва войдя в квартиру, он тут же направился к бойлеру. Возился долго: снял распределительный щиток, ощупал тонкими пальцами всю сложную траекторию трубопроводов. Бубнил что-то о вентилях и сифонах. И вообще производил впечатление человека, хорошо разбирающегося в жизни.

После четвертьчасового исследования он вынес вердикт: он может починить бойлер, это да, подлатать — это не штука, и делов-то всего на пятьдесят евро, не больше. Но на самом деле это будет не настоящий ремонт, а так, тяп-ляп, несколько месяцев, может, продержится, ну или даже лет, при хорошем раскладе, но он бы не дал гарантии надолго, вообще говоря, он не много бы поставил на будущее этого бойлера. Жед вздохнул. Чего-то подобного он и ждал, признался он. Он хорошо помнил день, когда девять лет назад решил купить эту квартиру. Он как живого увидел перед собой крайне самодовольного здоровячка риелтора, который нахваливал необыкновенный свет, не пытаясь при этом скрыть, что квартира требует кое-какой «косметики». Жед тогда подумал, что ему следовало бы стать риелтором. Ну, или гинекологом. И так достаточно общительный коротышка-риелтор впал в настоящий лирический экстаз, узнав, что Жед художник. Впервые, воскликнул он, ему посчастливилось продавать мастерскую художника настоящему художнику! На мгновение Жед испугался, что он сейчас заявит о своей солидарности с настоящими художниками против бобо и прочих обывателей-буржуа, которые взвинчивают цены, препятствуя настоящим художникам покупать мастерские художников, но, мол, что же делать, не переть же мне против рынка, войдите в мое положение… Но, к счастью, этого не произошло, здоровячок-риелтор ограничился тем, что скинул ему десять процентов, возможно, именно такую сумму он с самого начала собирался уступить в результате торга.

Надо понимать, что «мастерская художника» представляла собой чердак с большим окном — окно было отличное, это правда — и несколькими темными подсобками, в которых тесновато было бы даже кому-то вроде Жеда, чьи гигиенические потребности были невелики. Вид, однако же, действительно был роскошный: он простирался над площадью Альп до бульвара Венсан-Ориоль, до наземной линии метро и дальше — до этих четырехугольных крепостей, построенных в середине 1970-х в полном противоречии с эстетикой всей парижской архитектуры, и именно это больше всего и нравилось Жеду.

Хорват починил бойлер, взял свои пятьдесят евро. Он не предложил выписать квитанцию, да Жед этого и не ждал. Едва дверь закрылась, снова раздался отрывистый стук. Жед высунул голову.

— Кстати, мсье, — сказал слесарь. – Счастливого Рождества. Я просто хотел пожелать вам счастливого Рождества.

— А да, — смущенно откликнулся Жед. – И вам счастливого Рождества.

И только тогда он сообразил, что проблема такси становится практически неразрешимой. Как он и предполагал, компания «Атут» наотрез отказалась ехать в парижский пригород Ренси, компания «Спидтакс» обещала самое большее отвезти его до тамошнего вокзала или, так уж и быть, до мэрии, но никак не в сторону района Сигаль. «Меры безопасности, сами понимаете, мсье…» — проворковал сотрудник с легким намеком на упрек. «Наши водители ездят только в абсолютно безопасные районы, мсье», — сокрушенно-ровным тоном сообщила в свою очередь администратор «Машин Фернана Гарсена». Жед мало-помалу начинал чувствовать себя виноватым в том, что хочет встретить Рождество в таком неуместном для этого районе, как Сигаль, и, как это происходило ежегодно, ощутил приступ раздражения по отношению к отцу. Тот упрямо отказывался покинуть добротный дом, окруженный огромным парком, который вследствие перемещения народных масс постепенно оказался в центре одного из самых опасных районов, по правде говоря, уже некоторое время контролировавшегося местной бандой.

Жеду пришлось укрепить ограду сада, сделать над ней электрическую решетку, установить систему видеонаблюдения, сигнал которой шел прямо в комиссариат. И все это для того, чтобы его отец мог бродить в одиночестве по двенадцати неотапливаемым комнатам, где никогда никто не появлялся — только Жед накануне Рождества. Близлежащие магазины уже давно исчезли, и без машины нечего было даже и думать появиться на соседних улицах — впрочем, на машины, останавливавшиеся на красный свет, тоже частенько нападали. Мэрия Ренси пошла навстречу отцу Жеда и прислала ему помощницу по хозяйству — склочную злобную сенегалку по имени Фатти, которая сразу невзлюбила его, отказывалась менять простыни чаще раза в месяц и, вероятно, подворовывала, отправляясь за покупками.

Как бы то ни было, температура в комнате мало-помалу повышалась. Жед сфотографировал картину на мольберте, так, во всяком случае, будет что показать отцу. Снял брюки и свитер. Плюхнулся на лежащий на полу матрас, служивший ему кроватью, и завернулся в покрывало. Дыхание понемногу выровнялось. Перед его мысленным взором появились медленно, лениво плещущиеся в мутных сумерках волны. Он попробовал направить свои мысли в зону спокойствия, изо всех сил настраивая свой дух на еще одно Рождество в компании с отцом.

Эта мысленная подготовка принесла свои плоды, и вечер прошел в нейтральной зоне, можно даже сказать, полудружелюбной. Уже давно это было самое большее, на что приходилось рассчитывать.

На следующее утро, около семи, предположив, что бандиты тоже напраздновались накануне, Жед пешком отправился на вокзал Ренси и благополучно добрался до Восточного вокзала в Париже.

На протяжении следующего года подлатанный хорватом бойлер кое-как держался, но однажды вновь принялся «чихать». Картина «Архитектор Жан-Пьер Мартен оставляет руководство своей компанией» уже давно была закончена и пылилась в запасниках галериста Жеда, дожидаясь его персональной выставки, организация которой что-то забуксовала. Сам Жан-Пьер Мартен — к величайшему удивлению сына, который уже давно перестал заговаривать с ним на эту тему, — решил оставить особняк в Ренси и переехать в дом престарелых с медицинским обслуживанием в Булони. Таким образом, их ежегодный рождественский ужин на этот раз должен был состояться в ресторанчике «У папаши» на авеню Боске. Жед выкопал его в «Парископе» — там шаблонно предлагались прелести «традиционной французской кухни», и в общем и целом обещание они сдержали. Санта-Клаусы и украшенные гирляндами елочки усеивали полупустой зал. За столами сидели в основном группки пожилых — чтобы не сказать, очень пожилых — людей, которые старательно, добросовестно и даже с некоторой яростью перемалывали зубами блюда «традиционной французской кухни». В меню значились кабан, молочный поросенок, индейка. На десерт, естественно, подавали рождественский торт по старинному французскому рецепту за счет заведения; вежливые неприметные официанты разделывали его в гробовом молчании, словно операция производилось где-нибудь в ожоговом центре. Жед, конечно, свалял дурака — и он отдавал себе в этом отчет, — пригласив отца в подобное заведение. Этот сухой серьезный мужчина с вытянутым суровым лицом аскета никогда не умел предаваться гастрономическим радостям, и в тех редких случаях, когда они вместе ели в городе, отец всегда выбирал один и тот же суши-бар. Было что-то трогательное и бессмысленное в попытке устроить ему гастрономический праздник, который, впрочем, не задался, да и которого у него никогда не было — его жена, когда была жива, ненавидела готовить. Но это же Рождество, и потом — чего делать-то? Его отец, похоже, стал безразличен к вопросам одежды, читал все меньше и меньше и вообще перестал интересоваться чем бы то ни было. Он был, по словам директрисы дома престарелых, «в разумных пределах вовлечен в жизнь коллектива», что, вероятнее всего, означало, что он едва здоровался с соседями. Покамест он методично жевал своего молочного поросенка — примерно с тем же выражением лица, с каким жевал бы кусок резины. Не было ни малейшего признака того, что он собирается нарушить повисшее над столом гробовое молчание. Возбужденный (не надо было брать «Гевюрцтраминер» к устрицам, он понял это, едва сделав заказ, белое вино вечно сбивало его с панталыку) Жед лихорадочно искал что-нибудь, что сгодилось бы в качестве темы для разговора. Будь он женат, будь у него хотя бы подружка, ну хоть какая-нибудь женщина, все было бы совсем по-другому — на всех этих семейных посиделках о женщинах говорить проще, чем о мужчинах, это в каком-то смысле их изначальное предназначение, даже если детей еще нет и в помине, они присутствуют как бы в потенциале, маячат на горизонте разговора, а старики всегда интересуются своими внуками, это общеизвестно, для них это связано с природным циклом или еще чем-то в том же духе, короче, в их старых головах рождается некое чувство, что вот, мол, сын — это, естественно, смерть отца, однако ж для деда внук — это возрождение или, на худой конец, реванш, и вот этого хватило бы для разговора, уж во всяком случае рождественский ужин можно было бы продержаться. Жед иногда думал, что хорошо бы на время этих рождественских ужинов нанимать девушку из эскорт-услуг, устраивать небольшой спектакль — для этого ее надо было бы всего лишь проинструктировать за пару часов до ужина, ведь отец, как и большинство мужчин, не сильно интересовался подробностями жизни других людей.

В романских странах в качестве темы для разговоров мужчин среднего и старшего возраста прекрасно подходит политика; у низших сословий политику может заменить спорт. У людей, подверженных влиянию англосаксонских ценностей, роль политики обычно выполняют экономика и финансы. Дополнительным сюжетом может стать литература. Но ни Жед, ни его отец по-настоящему не интересовались экономикой, да и политикой не больно-то. Жан-Пьер Мартен в целом одобрял действия властей, а у его сына не было на сей счет собственного мнения. Как бы то ни было, это позволило им, перебирая министерство за министерством, продержаться до момента подачи сыров.

При виде сыров отец Жеда слегка оживился и принялся даже расспрашивать насчет творческих планов. К сожалению, на этот раз Жед чуть сам все не испортил, потому что свою картину «Дэмиен Херст и Джефф Кунс делят художественный рынок» он больше не чувствовал, топчась на одном месте. Была некая сила, которая несла его год или два и которая понемногу сокращалась, истощалась, улетучивалась, но с какой стати рассказывать об этом отцу, он-то тут при чем, да и никто ни при чем, перед настоящей откровенностью люди всего-то и могут что напустить на себя печальный вид; на самом деле все эти человеческие взаимоотношения — полная чушь.

— К весне я готовлю персональную выставку, — наконец выдавил Жед. — Правда, сейчас мы несколько буксуем. Франц, мой галерист, ищет писателя для каталога. Он подумывает заказать текст Уэльбеку.

— Мишелю Уэльбеку?

— Ты знаешь, кто это? — удивился Жед. Он никогда бы не подумал, что его отец все еще интересуется какой бы то ни было культурной продукцией.

— В доме престарелых есть небольшая библиотека, я прочел несколько его романов. Мне кажется, он хороший писатель. Читается легко, и к тому же он достаточно верно описывает наше общество. Он тебе ответил?

— Нет, нет еще... — теперь мысли Жеда неслись вскачь. Если уж такой человек, как его отец — настолько глубоко парализованный безнадежной рутиной, настолько далеко ушедший по темной дороге, по аллее Теней смерти, — заметил существование Уэльбека, значит, в этом писателе безусловно что-то есть. Он наконец осознал, что зря не стал наседать на Уэльбека по электронной почте — ведь просил же его об этом несколько раз Франц. Время-то поджимало. Учитывая даты «Арт-Базеля» и лондонской ярмарки «Фриз», выставку надо организовать в апреле, на худой конец, в мае, а Уэльбека за две недели слабать текст не заставишь, он все ж таки известный писатель, даже всемирно известный, Франц, во всяком случае, так считает.

Возбуждение отца улеглось; теперь он жевал сыр — с тем же отсутствием энтузиазма, что и молочного поросенка. Наверное, мы предполагаем у пожилых людей повышенный интерес к еде, потому что нам хочется убедить себя, что по крайней мере хоть это им осталось; на самом же деле в большинстве случаев вкусовые наслаждения угасают бесповоротно, так же как и все остальное. Остаются проблемы с пищеварением и рак простаты.

Слева, в нескольких метрах от них, три старушки лет восьмидесяти, похоже, готовились приступить к фруктовому салату — возможно, в память о семейных ужинах и своих покойных мужьях. Одна из них потянулась к бокалу шампанского, но ее рука бессильно упала на стол. Она тяжело дышала от усилия. Через несколько секунд она решила повторить попытку, рука чудовищно дрожала, лицо исказилось от напряжения. Жед с трудом усидел на месте, он был не в состоянии ей помочь. Даже официант, с расстояния в несколько метров озабоченно наблюдавший за этой операцией, не мог ей помочь. Эта женщина уже общалась с Богом напрямую. Вероятно, ей было ближе к девяноста, чем к восьмидесяти.

Наконец, чтобы все было чин по чину, подали десерт. Отец Жеда безропотно приступил к рождественскому торту по традиционному французскому рецепту. Уже недолго осталось. Когда они оказывались вдвоем, время текло как-то странно: хотя они ничего друг другу так и не сказали и само молчание, прочно установившееся за их столом, должно было создавать ощущение непреодолимой тяжести, при всем при этом казалось, что секунды и даже минуты проскальзывают молниеносно. Через полчаса — за это время его голову не посетила ни одна мысль — Жед проводил отца до стоянки такси. Было всего десять вечера, но Жед знал, что другие обитатели дома престарелых смотрят на его отца как на счастливчика: повидать хоть кого-то, хоть на пару часов в канун Рождества. «Повезло вам с сыном», — уже несколько раз замечали ему. Попав в дом престарелых, он, бывший просто взрослым, немедленно — и необратимо — превратился в старика и оказался в положении школьника-пансионера, каким когда-то был Жед. Иногда ему дозволялись посещения: это было счастье, ему можно было выйти в большой мир, наесться печенья и посмотреть на клоуна Рональда Макдональда. Но гораздо чаще никаких посещений не было, и он печально слонялся в одиночестве между гандбольными воротами, по битумному покрытию обезлюдевшего пансионата. Он ждал освобождения, взлета.

Вернувшись в свою мастерскую, Жед удостоверился, что бойлер все еще работает, в комнате тепло, даже жарко. Он разделся, растянулся на матрасе и тут же уснул, без единой мысли в голове.

Жед резко проснулся среди ночи, часы показывали 4.43. В комнате стояла удушающая жара. Его разбудил шум, шедший от бойлера; это был не привычный уже стрекот, на этот раз аппарат издавал протяжный низкий, практически ультразвуковой гул. Жед резко распахнул покрытое инеем окно на кухне. Ледяной воздух заполнил мастерскую. Шестью этажами ниже рождественская ночь огласилась омерзительным хрюканьем. Жед тут же захлопнул окно. Скорее всего, во двор забрели клошары, в надежде на следующее утро разжиться остатками рождественских ужинов, скопившимися на помойке. Ни один из обитателей дома не решился позвонить в полицию, чтобы избавиться от них, — как-никак Рождество. Обычно в конце концов эта неблагодарная миссия доставалась жиличке со второго этажа — даме с крашенными хной волосами, лет шестидесяти, которая носила свитера из ярких лоскутов, — Жед предполагал, что она, должно быть, психоаналитик на пенсии. Но в последние дни он ее что-то не видел, возможно, уехала в отпуск — если только не померла скоропостижно. Клошары останутся на несколько дней, вонь от их испражнений заполнит двор, открыть окно будет невозможно. С жильцами они вели себя вежливо, даже подобострастно, но между собой дрались свирепо, и обычно все заканчивалось так: среди ночи раздавались агонизирующие вопли, кто-то звонил в «скорую», которая, приехав, обнаруживала какого-нибудь типа в луже крови с наполовину оторванным ухом.

Жед приблизился к агрегату, который подозрительно замолчал, предусмотрительно поднял заслонку, ведущую к распределительному щитку. Аппарат тут же выдал короткую руладу, словно бы почувствовал опасность внешнего вторжения. Желтая лампочка мигала быстро и непереводимо. Осторожно, миллиметр за миллиметром, Жед повернул влево ручку, регулирующую температуру. Если все кончится плохо, у него еще сохранился номер телефона того хорвата. Но работает ли он еще водопроводчиком? Он тогда без обиняков признался Жеду, что «не собирается всю жизнь мыкаться в слесарях». «Срубив капусты», он мечтал вернуться домой, в Хорватию, а именно на остров Хвар, и открыть там свое дело — сдавать в аренду водные мотоциклы. Между прочим, последним заказом, который вел его отец перед уходом на пенсию, был тендер на строительство дорогого курортного комплекса в Стари-Граде на Хваре, который становился все более престижным направлением. В прошлом году там можно было встретить Шона Пенна и Анджелину Джоли. Жед почувствовал легкое разочарование при мысли об этом человеке, который хочет оставить свою профессию, выйти из благородного сословия ремесленников ради того, чтобы выдавать идиотские шумные агрегаты мерзким, набитым баблом типам с рю де Фезандри.

«Но о чем же на самом деле идет речь? — интересовался интернет-портал острова Хвар и тут же сам себе отвечал примерно в таких выражениях: — Вы найдете здесь лавандовые поля, оливковые рощи и виноградники в причудливой гармонии, и путешественник, который хочет приобщиться к природе, вместо роскошного ресторана отправится в маленькую конобу (таверну), где взамен шампанского отведает местного домашнего вина, споет старинные народные песни и вырвется из опостылевшей рутины». Наверно, именно на это и польстился Шон Пенн. Жед представил себе мертвый сезон, еще теплый октябрь, бывшего сантехника, сидящего над тарелкой ризотто с дарами моря, — естественно, его выбор можно понять или, по крайней мере, оправдать.

Сам того не желая, Жед подошел к картине «Дэмиен Херст и Джефф Кунс делят художественный рынок», стоящей на мольберте посреди мастерской, и опять почувствовал раздражение, еще более горькое. Он осознал, что голоден, хотя ведь он съел целый рождественский ужин — закуски, сыры, десерт, все было как положено, но его донимали голод и жара, в мастерской совсем нечем было дышать. Он вернулся на кухню, открыл банку каннеллони с томатным соусом и стал поглощать их один за другим, угрюмо разглядывая неудавшуюся картину. Кунс явно получился недостаточно легким, недостаточно воздушным — возможно, ему следовало пририсовать крылья, как богу Меркурию, размышлял Жед. А в этом полосатом костюме и с улыбкой торгаша он смахивает на Сильвио Берлускони.

По классификации самых богатых художников издания ArtPrice, Кунс шел вторым номером в мире. Не так давно Херст, младше его на десять лет, лишил его первенства. Что же касается Жеда, то лет десять назад он занял 583-е место — но семнадцатое среди французов. После чего он, как выражаются комментаторы «Тур де Франс», «был отодвинут в самый низ таблицы», прежде чем его имя вообще исчезло оттуда. Он прикончил каннеллони, нашел бутылку с остатками коньяка, зажег галогеновую лампу на полную мощность и направил ее в центр картины. Вблизи даже ночное небо никуда не годилось: не было в нем той роскоши, той тайны, с которыми ассоциируются ночи Аравийского полуострова, надо было использовать лазурь, а не аквамарин. Говно, а не картина. Он схватил мастихин, выколол глаз Дэмиену Херсту, с трудом расковырял дырку — он писал на очень прочном холсте из плотного льна. Схватив липкое полотно, он одним движением разорвал его, опрокинув мольберт; тот приземлился на пол. Немного успокоившись, он посмотрел на свои липкие от краски руки, залпом допил коньяк и двумя ногами прыгнул на картину. Он топтал ее и размазывал ногами по полу, который быстро стал скользким. В конце концов Жед потерял равновесие и упал, больно ударившись затылком о мольберт. Он срыгнул, его стошнило, и неожиданно он почувствовал себя гораздо лучше. Морозный ночной воздух гладил его лицо, и он счастливо закрыл глаза; похоже, он дошел до конца цикла.