Не могу сказать, что я собирал картины по какому-то принципу. Временной период был, конечно, ограничен — «передвижники» меня не интересовали, авангард начала века был недоступен, поэтому я собирал современное искусство. При этом меня мало привлекали работы официальных художников: вещи, сделанные «на заказ», иногда могут быть прекрасными, но не в данном случае — не те были заказчики. Так я пришел к нонконформизму. Но и здесь главным было нечто такое, что я долго не мог для себя сформулировать и что, в конечном итоге, определяло выбор. Мне нравились вещи странные, необычные, мне казалось, что художник должен создавать в работах свой особый мир, с примесью, если угодно, некой «сумасшедшинки». Действительно, кому интересен психически абсолютно нормальный художник?

Вообще-то мотивом к собирательству послужило не просто увлечение изобразительным искусством и, упаси Бог, не снобистское желание быть причастным к «вечным ценностям». Мое собирательство носило, скорее, исследовательский характер. Хотелось понять, что же действительно ценно в искусстве, зачем вообще это делается. Почему кто-то, вместо того чтобы идти на завод и «вытачивать детали» или идти в операционную и делать операции, берет в руки «детские игрушки» — карандаши, кисти — и начинает изображать что-то на плоскости. В чем смысл искусства (прошу прощения за пафос)? Чем выдающиеся произведения отличаются от посредственных и вообще никаких?

Нашел ли я ответы на эти вопросы? Могу честно ответить — нет. Но что-то, какие-то смутные догадки у меня все же возникли в результате моего более чем двадцатилетнего эксперимента. Конечно, искусство — это игра. В то же время искусство — серьезная болезнь. И вот в этой болезненной игре для меня приоткрылись некоторые смыслы. Главный из них — искусство, по большому счету, занимается вопросами жизни и смерти. Тогда я для себя и сформулировал «экклезиастический» подход — искусство должно напоминать о смерти. Или о жизни — ведь это одно и то же. Искусство, с моей точки зрения, отнюдь не рисование картинок, более или менее удачных. Я вообще почти исключил для себя всякие рассуждения о качестве живописи. Меня волнует другое — я ищу вещи, которые напоминали бы о бренности этого мира, о его молекулярной, в сущности, структуре, о быстротечности и хрупкости жизни, и только в сопоставлении с этим мы можем ощутить ее красоту. Без смерти жизнь потеряла бы всякий смысл. Вот об этом нам рассказывают большие художники, используя холст и краску, бумагу и карандаш.

Важно, конечно, как это делается. Но здесь «как» настолько связано с самим наличием смыслов, что не стоит об этом и говорить.

Есть, однако, еще более важный вопрос, и это, как мне сегодня кажется, ключ, позволяющий приоткрыть дверцу. Самый главный вопрос — «кто?». Кто стоит за произведением? Каков масштаб этой личности? Длинен ли путь, пройденный, прожитый автором? Ведь искусство — это тоже проживание, переживание, жизнь, которая обязательно закончится.

Картины из коллекции Михаила Алшибая

Анатолий Слепышев. Вакханалия, 2001

Анатолий Слепышев — художник, занимающий позицию где-то на грани официального и неофициального искусства. Его многочисленные пейзажи с фигурами всегда окутаны некой таинственной дымкой, да и само действие фантастично и как будто происходит во сне.

Борис Биргер. Натюрморт, 1965

Борис Биргер входил в «группу восьми» (или девяти), в которой помимо него состояли Владимир Вейсберг, Николай Андронов и Наталия Егоршина, братья Никоновы, Михаил Всеволодович Иванов и еще кто-то. Эта группа также занимала позицию где-то на периферии МОСХа, их иногда условно называют «левым» МОСХом. Странные натюрморты Биргера с одинокими сосудами (стакан или бутылка) на столике, напоминающем своей формой земной шар, вызывают у меня мысли об одиночестве человека во Вселенной. Позже Биргер стал известен своими многочисленными портретами творческой элиты Москвы. В каком-то смысле ранние работы Биргера противоположны светлым натюрмортам Владимира Вейсберга, и я иногда называю его «черным Вейсбергом». На самом деле работы Биргера вовсе не черны, им присущ густой «замес» цветов и оттенков, но в целом они создают впечатление темного рембрандтовского колорита.

Борис Свешников. Гусеница

Как и многие другие в моей коллекции, Борис Свешников — тоже художник абсолютно фантастический. Более того, его фантазии, если в них всмотреться, внушают даже страх своей инфернальной составляющей. Гробы, удивительные, порой омерзительные животные, странные уродливые люди, совершающие какие-то непонятные, немотивированные действия. Борис Свешников создал свой мир фантастических и страшных образов и событий. Может быть, корни этого — в его собственном тюремном опыте (Свешников был осужден по политической статье в 1948 г.), а может быть, таково было изначально устройство его души.

Валентин Воробьев. Шествие, 1966

Валентин Воробьев — фигура в достаточной степени одиозная, прежде всего благодаря двум его книгам, вышедшим в последнее время: «Враг народа» и «Графоман». Это воспоминания о московском искусстве конца 50-х — начала 70-х годов. В мемуарах художника есть целый ряд неточностей, ошибок, порой, может быть, и прямого искажения некоторых событий, но они удивительно живо написаны, их легко читать, и в целом, как мне кажется, для человека, интересующегося искусством этого периода, они представляют несомненную ценность. Работы, которые Воробьев делал в те годы в России, очень органичны для искусства нонконформистов.

Вячеслав Калинин. Раки, 1966

Несмотря на то, что работа датирована 1966 годом, сам Слава Калинин утверждает, что она написана раньше, году в 1962-м, и что это — чуть ли не первая его картина. Этот небольшой холст — один из наиболее удачных ранних опытов художника, который впоследствии стал широко известен своими работами, населенными полуфантастическими персонажами из московской жизни. Горячечные видения в алкогольном бреду перемешаны в его картинах с православными мотивами, и это — одна из черт авторского почерка Калинина. В 2008 году в Третьяковской галерее прошла большая ретроспективная выставка художника, ныне живущего в США.

Владимир Немухин. Воздушный змей, 1987

Эта работа патриарха московского нонконформизма несколько раз появлялась в исследованиях под другими названиями, но здесь я решил назвать ее «Воздушный змей». Название связано с воспоминанием самого Владимира Николаевича о том, как он увидел странный летящий объект, что-то вроде воздушного змея, а когда предмет наконец упал на землю, то оказалось, что в «хвост» его вплетена игральная карта. Впечатление от этого, вроде бы незначительного, происшествия и стало поводом для написания картины. Карты — «фирменный» знак Владимира Немухина, занимающий в его изобразительной семиотике центральное место.

Владимир Пятницкий. В саду, 1962

Владимир Пятницкий — один из наиболее любимых мною московских художников 60-70-х годов. Его изощренно фантастический мир хорошо виден в этой небольшой работе. Кто эта странная девица в ярко-красной кофте? Мне, конечно, известен прототип, но важно ли это в данном случае? Лицо на заднем плане — сам Пятницкий. А все действие происходит в фантастическом саду, в то же время чем-то напоминающем московский дворик.

Владимир Вейсберг. Лежащая обнаженная

Нежные, полупрозрачные обнаженные Владимира Вейсберга в действительности — математически точно рассчитанные модули. Может быть, в них проявилось болезненное желание описать этот мир и самое совершенное его создание — женское тело — с помощью формул, а возможно, это — совсем о другом.

Михаил Шварцман. Лик, 1972

Эта неоконченная работа — последний из «ликов», исполненных Шварцманом. С начала 70-х годов он целиком посвятил себя созданию «иератур» — абстрактных по форме композиций, в которых автор воплощает свое представление о мире.

Ольга Потапова. Композиция

Будучи супругой Евгения Леонидовича Кропивницкого, Ольга Ананьевна Потапова находилась в самом центре событий мира «неформального» искусства. Она не так известна, как ее муж и, тем более, зять — Оскар Рабин. Однако Ольга Потапова — тонкий и точный художник, а ее небольшие, «тихие» композиции я считаю «жемчужинами» русского искусства 60-х годов.