Кадр из фильма «Солнечный удар»
Кадр из фильма «Солнечный удар»

Впрочем, вру, не спешу — я посмотрел фильм четыре дня назад, на первом утреннем сеансе и не бросился тут же к компьютеру: кино вообще и фильм Михалкова в частности — удовольствие, а писанина — нет. Я бы вообще ограничился устными восторгами, если бы не одна забавная (мне, во всяком случае, она кажется таковой) мысль, которую хочется зафиксировать письменно. Про время и повелительное, хозяйское отношение к нему великих режиссеров. 20 лет назад на Каннском фестивале случилась битва века: между «Утомленными солнцем» и «Криминальным чтивом». Победил, как вы, вероятно, помните, Тарантино («Золотая пальмовая ветвь»), Михалков занял почетное второе место (Гран-при). Вы вряд ли забыли и рассказанную в Pulp Fiction историю про часы, семейную реликвию, которую бесноватый ветеран Кристофера Уокена, оказавшись у вьетконговцев в плену, хранил в заднем проходе. Тогда, 10 лет назад, этот анекдот несколько терялся в нажористом коктейле Квентина (рядом с Zed's dead, baby, Zed's dead, танцевальным конкурсом и адреналином в сердце), теперь (может, в связи с юбилеем фильма) представляется знаковым: не «время, вперед», а «fuck время», время, знай свое место; зря, что ли, Тарантино заставил его течь так прихотливо, чтобы воскресали мертвецы. Чудо воскрешения Михалков продемонстрировал в продолжении «Утомленных солнцем», а в «Солнечном ударе» предъявляет счет времени. Здесь часы (или, как говорит смекалистый волжский пацан Егорий, «чясы») — важный действующий предмет, и обходится с ним Михалков (руками героев, естественно) еще жестче Тарантино. Я не стану раскрывать сюжетных ходов — обстоятельный и четкий, как движение пароходного двигателя, фильм интригующе скроен — но про один эпизод разболтаю: в нем фокусник (Авангард Леонтьев) растирает часы рискнувшего блеснуть перед дамой главного героя в металлическую труху. Только фокусник — с повадками проходимца, остановить время не в его силах (разве что подсунет вместо уничтоженных дорогих офицерских часов свои, с заедающей крышкой). Зато Михалков, оживляя прошлое сразу в двух временных пластах и создавая два мифологических пространства — блаженной России до 1913-го и растерзанной двумя войнами после 1917-го, — умело играет в бога. В его распоряжении камера, проверенный источник бессмертия — что понимают уже его персонажи, старый плут из провинциального фотоателье (Александр Адабашьян, постоянный соавтор-сценарист и герой эффектных потешных эпизодов) и неунывающий юнкер (Александр Мичков, актер — открытие «Солнечного удара»), носящийся по лагерю разбитых солдат с завиральной идей запечатлеть всех в позах победителей, для вечности.

Кадр из фильма «Солнечный удар»
Кадр из фильма «Солнечный удар»

Фокусы, шампанское, солнце, Волга-Волга, удивительная незнакомка и желание, накрывающее как солнечный удар, — в 1907-м, году-мираже, стилизованном то под бойкий дореволюционный водевиль, то под этнографические фотографии Прокудина-Горского. Этот сон об исчезнувшей России тот самый офицер, чьи часы погибли в плошке горе-факира, видит наяву в грязно-сером 1920-м, будучи пленным солдатом разгромленной врангелевской армии; здесь предательство, срезанные погоны, идеалы, ставшие тухлятиной, и проклятый вопрос «Как все это случилось?». Михалков будто бросает своим недоброжелателям мозговые кости: устами одного из героев клянет русскую литературу, вечно недовольную любой российской властью (персонально достается «пьяни и картежнику» Некрасову). Допустима и версия, что революционеров из благонравных детей делает теория Дарвина: только поверьте, что все, даже сам царь, от обезьяны, — и прощай, великая Россия. Ну да не место здесь напоминать, что великая была и весьма немытой. И Михалков, полагаю, не собирался по пунктам объяснять про Октябрь. «Солнечный удар» — не историческое исследование, но соблазняющий гедонизмом fiction (хоть и основанный на реальных событиях) — пусть это будет первой причиной для похода в кино.

Кадр из фильма «Солнечный удар»
Кадр из фильма «Солнечный удар»

1. Я сейчас формулирую очевидное, тем не менее: за, мягко говоря, неоднозначной общественной и публицистической активностью Михалкова легко подзабыть, что он — один из последних представителей большого авторского кино ХХ века. Особое удовольствие от «Солнечного удара» доставляет осознание того, что сейчас никто, ни у нас, ни у них, не способен снимать с такой висконтиевской статью (кстати, один из эпизодов напоминает — подозреваю, что умышленно, — «Смерть в Венеции», в другом с совершенно постмодернистским прищуром цитируется «Броненосец "Потемкин"»). Притом стиль и взгляд Михалкова опознаются по одному кадру, одной фразе — тоже примета того авторства, что почти утрачено в цифровую эру. Упреки в «клюкве» и «лубке» режиссеру предъявляла еще официозная советская критика, у нынешней, э-э, либеральной общественности есть достойные предшественники. Лучшее доказательство, что водораздел между гражданами пролегает не в области идеологии, а в области эмоций; тем, кто предпочитает империю чувств, в фильме Михалкова уютно. Вся эта «икорка разноцветная», может, и лубок, но такой свой, родной, чарующий — потому что этот автор (в отличие, о, ужас, от большинства действующих российских режиссеров) про радость, не про тоску.

Кадр из фильма «Солнечный удар»
Кадр из фильма «Солнечный удар»

2. Мало кто из режиссеров так же свободен в обращении с материалом — любым, сколь угодно трагическим. Михалков озорничает и шалит, даже с наступлением на экране окаянных дней, а уж на речном пароходе 1907 года хулиганит от души. Никто бы больше не решился на такой отчаянный и сентиментальный эпизод, как погоня за шарфом, унесенным ветром-разбойником, у Михалкова же выходит легко и бесстыдно.

3. Михалков-художник в разы мудрее и объемнее Михалкова-публициста — потому что на экране нет абстракций, а есть живые люди. Вот пара революционеров, по сути — карателей: венгр Бела Кун и еврейка Розалия Землячка, урожденная Залкинд, классовые враги героев, разрушители, утопившие Россию в крови красного террора. Но эта горячечная террористка в исполнении Мириам Сехон так хороша, что понятно, отчего неуклюжий венгр смотрит на нее, распахнув рот и приговаривая: «Богина!» На экране нет монстров, а есть живые люди.

Кадр из фильма «Солнечный удар»
Кадр из фильма «Солнечный удар»

4. В фильме присутствует страннейшая эротическая сцена. В ее второй части Михалков, вполне в духе неведомого грядущего века технологий, заменяет объятия любовников кадрами работающих пароходных механизмов. В первой же части этого эпизода с наступающим веком индустриализации встречается неоромантическая мистика; связь, которой герои боятся и которой не способны избежать, напоминает прозу Густава Майринка: страх и секс, соленая влага на теле незнакомки, встреча с которой ставит под угрозу все привычное существование, если не жизнь.

5. В «Солнечном ударе» много незатертых и совсем свежих актерских лиц. Даже на главные роли Михалков рискнул пригласить не звезд, более того, почти инопланетян: латышского актера Мартиньша Калиту (озвучивает его, если слух меня не подвел, Евгений Миронов, может быть, немного чересчур узнаваемый) и Викторию Соловьеву, переехавшую в Москву из Киева.

Кадр из фильма «Солнечный удар»
Кадр из фильма «Солнечный удар»

6. Фильм идеально выдерживает горько-сладкую ноту ускользнувшего, утраченного, недоговоренного, звучащую только в лучших ретророманах. «Будет память, пока не выдохнется, а потом суп с котом». «Того, что случилось, никогда не было и более никогда не будет».

7. На финальных титрах сам Михалков в сопровождении Кубанского казачьего хора поет романс «Не для меня» (который многие принимают за народную песню) — тот, что напевал герой Станислава Любшина в «Пяти вечерах» (и тот, что стал основной музыкальной темой великого спектакля Петра Фоменко «Одна абсолютно счастливая деревня»). Поет Михалков не то чтобы профессионально, но здорово.

Кадр из фильма «Солнечный удар»
Кадр из фильма «Солнечный удар»

8. В самом начале я сказал, что ответа на «Как все это случилось?» мы не получим; не считать же убедительной версию глобального солнечного удара. То, на что легко списать жар тела, лихорадочный адюльтер, не применимо к глобальному катаклизму, переломавшему мир сто лет назад. Это какая-то даже глупая идея. Но такая залихватская! Все беды и радости — от куража, от солнечных бурь, горячей страстной крови. Заканчивается плохо, но разве это значит, что не стоило начинать?