Нина Агишева: Кабаре на «Титанике»
Кабаре становится главным жанром нашей сцены. Чем глубже уходит под воду «Титаник», тем громче играют музыканты. И не желающие ничего замечать пассажиры весело отплясывают на палубе. Все хотят жить — и разве можно упрекнуть их за это? Хотя вода уже по щиколотку… Нет-нет, это май 1947 года. Нюрнберг.
Перед тем как идти на спектакль «Нюрнберг» в Российском молодежном театре, я пересмотрела великий фильм Стенли Крамера и подумала: бедные актеры, как же они будут играть роли Берта Ланкастера, Максимилиана Шелла, Марлен Дитрих и Джуди Гарленд? Что еще можно сказать про фашизм, когда там уже все сказано? Оказывается, время совершенно изменило акценты в знаменитой киноповести Эбби Манна, за которую он получил «Оскар», и это безошибочно почувствовал режиссер Алексей Бородин. Никакого пафоса, как остроумно заметил сам постановщик, позиция «вот я сейчас встану на табуретку и скажу правду» смешна. Все все знают и устали от слов — здесь он, кстати, абсолютно совпадает с цехом молодой (или новой) режиссуры. Нужно что-то другое.
И появляется ресторан, в котором стараниями художника Станислава Бенедиктова безошибочно узнаешь немецкое питейное заведение всех времен. Вышколенные официанты, бесшумно расставляющие кружки с пивом, музыканты на эстраде, где ненавязчивую музыку сменяют малопристойные номера, вызывающие бурную реакцию подвыпивших посетителей, и танцы, и общее пение, когда громко, не в лад, но кружки дружно ударяются о стол так, что пиво плещет наружу. Здесь и будет происходить действие: инспирированный американскими оккупационными войсками суд над юристами, работавшими при Гитлере. Два года как кончилась война, главные преступники уже наказаны, позор пережит, и теперь в Нюрнберге все ждут снисхождения не к убийцам — к судьям, которые, выполняя приказ верховной власти и исключительно из патриотических соображений, подписывали неправедные приговоры. Например, о стерилизации человека, признанного слабоумным. Или о казни еврея, обвиненного в связи с арийкой, что потом, правда, не подтвердилось. И только полковник Лоусон, освобождавший Дахау, будет требовать для этих судей самого сурового приговора.
Забегая вперед, скажем, что тогда ему удалось добиться своего. Четверо судей были приговорены к пожизненному заключению. Но к 1958 году все нацисты, осужденные американцами в Нюрнберге, вышли на свободу, чему в значительной степени способствовала блокада Западного Берлина советскими войсками и победа коммунистов в Чехословакии. То есть театр вслед за Эбби Манном исследует очень интересный момент: подсудимые, конечно, виноваты, но есть очень много обстоятельств, которые их как бы оправдывают. Верховная власть, которой они присягали, военное положение, враги кругом… Особенности международной обстановки. И вот уже трудно, почти невозможно назвать черное черным, а белое — белым. Здесь зал замирает. Потому что думает о том, что происходит не в Нюрнберге 47-го года, а в Москве 2014-го.
Поразительно, как из разговоров за кружкой пива, из ничего, кажется, не значащих реплик возникает достоверная историческая картина и поднимаются самые сложные философские и политические вопросы. Умение негромко, но твердо и убедительно сказать о сущностных проблемах российской общественной жизни — это фирменная черта Алексея Бородина и возглавляемого им театра. Все помнят восхитительную трилогию на темы русской истории «Берег утопии», которую театр ставил вопреки всему: автору Тому Стоппарду, до премьеры не верившему, что это возможно, чиновникам, убежденным, что молодой зритель заскучает на разговорах о Белинском и Герцене и валом повалит из театра. Между тем «Берег утопии» до сих пор собирает полные залы и зрители в течение девяти часов (!) увлеченно разгадывают, как мы дошли до жизни такой и виноваты ли в этом революционеры. Тогда для театра это был не просто спектакль — им жила вся труппа, все вкладывали силы. То же самое произошло теперь: успех «Нюрнберга» — это успех не только ведущих актеров, но и массовки, которая так поет в бетховенском «Фиделио» и так танцует во время карнавала, будто играет последний спектакль в жизни, и рабочих сцены, которые как по волшебству превращают ресторан в зал судебного заседания.
В фильме и сценарии Эбби Манна есть ключевая сцена: знаменитый юрист Эрнст Яннинг, автор законов Веймарской республики и многих учебников по праву, признает на суде свою вину в том, что подписывал все спущенные сверху приговоры. Он произносит важные слова: «Наша вина не в том, что мы знали обо всем, что творит Гитлер, а в том, что мы не хотели этого знать». В спектакле Яннинга, произносящего этот монолог, никто не слышит… Люди вокруг прогуливаются, переговариваются, напевают, они заняты своими делами. Никто ничего не хочет знать.
Патриотизм, объединяющий нацию, делает людей слепыми. И вот в ресторане у микрофона стукачку сменяет жертва — теперь они уже не враги, а представители одной и той же нации, которая просто хочет покоя и мирной жизни и даже готова ради этого петь по-английски. Нация эта, правда, уже без всяких американцев в 1985 году сама осудила своих юристов, сотрудничавших с Гитлером: бундестаг постановил, что «народная судебная палата была не судом в истинном смысле слова, а инструментом террора и упрочения нацистской диктатуры». Именно это нацию, наверное, и спасло. В отличие от тех стран, где ни покаяния, ни наказания не было и не предвидится.
Не хочу преуменьшать художественные достоинства постановки, но сегодня она воспринимается прежде всего как спектакль-высказывание, спектакль-поступок. Отсюда и оглушительная овация в финале после слов судьи: «Мы — это то, во что мы верим и что защищаем, хотя защищать это и невозможно».
И еще два впечатления, дополнивших премьеру РАМТа: выходившие из театра зрители сразу же оказывались в толпе веселых людей, которые шумно радовались световому спектаклю на фронтоне Большого театра (в Москве проходит «Фестиваль света»). Открыв ай-фон, прочла, что на 13 ноября назначено заседание Верховного суда, на котором по иску Минюста будет рассматриваться вопрос о ликвидации правозащитного общества «Мемориал». Кабаре продолжается.