Николай Усков: Екатерина Великая. Первая русская революция

Екатерина Великая правила Российской империей дольше всех — 34 года*, хотя не имела никаких прав на престол. Современники называли события 1762 года «революцией», так о них, например, пишет участница заговора и подруга Екатерины, княгиня Дашкова. В результате этой «революции» власть над 18-миллионным русским народом перешла к принцессе Софье Августе Фредерике фон Анхальт-Цербст, а ее муж, внук Петра Великого, был убит. 34 года отечественной истории — это почти половина советского периода — невозможно игнорировать, поэтому Екатерина всегда занимала в массовом историческом сознании существенное место. Впрочем, отношение к ней было неоднозначным. Немецкая кровь, убийство мужа, многочисленные романы, вольтерьянство — все это мешало восторгаться императрицей самозабвенно, cо всей патриотической дурью. Эту неловкость прекрасно передал Пушкин в одном незаконченном стихотворении:

Старушка милая жила
Приятно и немного блудно,
Вольтеру первый друг была,
Наказ писала, флоты жгла,
И умерла, садясь на судно.

Екатерина, действительно, лишена аскетического героизма Петра Великого — он-то по расхожей легенде умер, простудившись при спасении простых моряков из ледяной воды. На самом деле никого царь не спасал, а просто давно страдал от совершенно негероической уремии, усугубленной алкоголизмом. Петр уходил из жизни долго и мучительно. По свидетельству современников, он кричал несколько дней подряд так громко, что шарахались даже прохожие на улице. На этом фоне обычная для интеллектуала смерть от инсульта, пусть и в нужнике, выглядит скорее подарком судьбы, которая неизменно была благосклонна к Екатерине, не подвела ее и в последнюю минуту. Стульчаком императрице, как говорят, служил трон польских королей, что несколько компенсирует неэлегантность ситуации, хотя, признаться, звучит маловероятно. Обнаруженная слугами Екатерина так и не пришла в сознание. Она скончалась через 36 часов, лежа на матрасе, который расстелили на полу ее спальни.

Петр Шамшин «Петр Великий спасает утопающих на Лахте», 1844 год

Гравюра Исаака Крукшенка «Смерть указывает Екатерине на плоды ее деяний», 1796 год

Главный водевиль нашей истории

Личная жизнь Петра Великого подверглась не меньшей мифологической цензуре, чем его кончина. В общественном сознании император оставался верен своей боевой подруге — «Катеринушке» и отвлекался от ее обильных прелестей лишь ради государственных дел большой важности. Среди этих дел, впрочем, случалось немало юных созданий, не исключено даже, что не все они были женского пола. Однако то, что дозволялось мужчине, не прощали женщине. Екатерина Великая давно стала героиней главного водевиля русской истории, хотя каталог ее амурных увлечений никак не больше петровского. На фоне же сериала «Секс в большом городе» жизнь Екатерины вообще выглядит весьма целомудренно. Для женщины ее внешности, ума и положения шесть значительных романов за всю жизнь — ничего особенного и по меркам галантного века, и по меркам нашего времени. Да, ее последняя страсть к юному Платону Зубову — когда они познакомились, ему было 22 года, а ей 60, — вызывала немало упреков у современников и историков. То, что прощали престарелым мужчинам, совершенно не собирались спускать пожилой женщине. Однако Екатерина, несмотря на все толки, кажется, сохраняла отменное здравомыслие. Как-то она сидела в Царскосельском парке с подругой, камер-юнгферой Перекусихиной. Мимо прошел мужчина, пренебрежительно взглянул на двух пожилых дам и даже не приподнял шляпы. В грузной особе с чепцом на голове, вероятно, трудно было узнать парадный портрет государыни. Перекусихина была возмущена, а Екатерина заметила: «Ну, что ты хочешь, Марья Савишна! С нами не приключилось бы этого двадцать лет тому назад; устарели мы с тобой — сами и виноваты».

Знаменитый фаворит Екатерины — светлейший князь Григорий Потемкин — едва ли когда-нибудь вернет себе серьезное отношение обывателей. Быть может, самый выдающийся администратор в истории России навеки останется лишь эксцентричным баловнем судьбы, ролевой моделью для всех стриптизеров, официантов и массажистов из Нахопетовки. А ведь к 1774 году 35-летний Потемкин уже был генерал-поручиком, камергером и кавалером Святого Георгия 3-й степени, то есть сделал и без того блестящую карьеру, когда начался их роман с Екатериной. Любопытная деталь: Потемкин, кажется, единственный герой-любовник в новой истории, обремененный знанием древнегреческого языка.

Неизвестный художник «Князь Григорий Потемкин», XIX век

Иван Эггинк «Князь Платон Зубов», XIX век

Тот, кто полагает, что в покоях императрицы разворачивались оргии, конечно, ошибается. При абсолютно официальном статусе фаворита, личная жизнь императрицы была весьма жестко регламентирована представлениями о приличиях, которые покажутся нам смехотворными. Например, неловкость могли вызвать забытые князем Потемкиным платок или табакерка, да шумный восторг собачки, учуявшей при прислуге запах любимого хозяина в постели. Впрочем, императрица с удовольствием замечает: «Все на свете и даже собака тебя утверждают в сердце и уме моем». Екатерина избегала навещать светлейшего, когда в его покоях находились другие люди: «Я было пошла к тебе, но нашла столь много людей и офицеры в проходах, что возвратилась». Государыню мог смутить даже личный слуга князя: «Я приходила в осьмом часу (утра. — Н. У.), но нашла вашего камердинера, с стаканом против двери стоящего». Или вот еще: «Я к вам прийти не могла по обыкновению, ибо границы наши разделены шатающимися всякого рода животиною». Вероятно, сексом или просто близостью иногда приходилось пренебречь вовсе, утешаясь лишь приятными воспоминаниями: «Я пишу из Эрмитажа. Здесь неловко, Гришенька, к тебе приходить по утрам. Здравствуй, миленький издали и на бумаге, а не вблизи, как водилось в Царском селе». Перед нами вполне обычная жизнь людей, которые не хотели давать пищу пересудам, унижающим их чувства и высокое достоинство.

Впрочем, народная фантазия подчас превращала водевиль «Екатерина и ее любовники» в софт-порно с участием представителей сферы услуг. Первый «печник» нашей мифологии, появившийся задолго до пасторали «Ленин и печник», — якобы жертва харассмента любвеобильной царицы. Все это, конечно, вымысел, как и россказни об испытаниях мужественности, которые будто бы проводили фрейлины государыни с кандидатами на ее ложе. Переписка с близкими друзьями — бароном Гриммом и князем Потемкиным — свидетельствует скорее об искренних чувствах императрицы. Даже к непродолжительным связям она относилась очень серьезно и трепетно, а к себе — с неизменной самоиронией. С годами в чувствах Екатерины закономерно сквозило больше материнского, чем просто женского. Скоропостижная смерть молодого Ланского вызвала у нее тяжелую депрессию: «Я погружена в самую мучительную скорбь, моего счастья не стало…» — признается Екатерина барону Гримму 2 июля 1784 года. «Я надеялась, что он будет опорой моей старости… Это был юноша, которого я воспитывала», — продолжает она в письме от 7 июля 1784 года.

Кандидат исторических наук Ольга Елисеева замечает: «Ничего скандального, кроме самого факта существования у Екатерины фаворитов, частная жизнь монархини не содержала. Если бы не обертка из пикантных анекдотов, она и вовсе показалось бы скучной благодаря своей размеренности». Большинство этих анекдотов восходят к одному источнику — памфлету французского наблюдателя Шарля Массона, который находился на русской службе в 80–90-е годы XVIII века. Исследователи усматривают в его «Секретных записках о России» как след нанесенных ему частных обид, так и отзвуки антирусских настроений, характерных для правящих кругов Франции, традиционной союзницы Турции. Сегодня мы бы назвали памфлет Массона эпизодом «информационной войны». Другому французу Екатерина как-то призналась: «Да, вы не хотите, чтобы я выгнала из моего соседства ваших детей-турок. Нечего сказать, хороши ваши питомцы, они делают вам честь. Что, если бы вы имели в Пьемонте или Испании таких соседей, которые ежегодно заносили бы к вам чуму и голод, истребляли бы и забирали бы у вас в плен по 20 000 человек в год, а я взяла бы их под свое покровительство? Что бы вы тогда сказали? О, как бы вы стали тогда упрекать меня в варварстве!» Массон пока что упрекал ее в разврате: «Екатерина, старуха Екатерина», возмущается он, устраивала оргии, «пока ее армии били турок, сражались со шведами и опустошали несчастную Польшу». Как видим, француз педантично перечислил всех традиционных союзников Франции в Европе.

Опасная императрица

Советская историография добавила Екатерине своих классовых тумаков. Она стала и «жестокой крепостницей», и деспотом, хотя на фоне ее романовских родственников едва ли заслуживала столь сильных эпитетов. Советские историки полюбили цитировать Пушкина, который как-то назвал Екатерину «Тартюфом в юбке и короне», дескать матушка произносила много либеральных сентенций, оказавшихся враньем и лицемерием. Дошло даже до того, что «великим» в нашей истории позволили остаться только Петру. Екатерину же подчеркнуто именовали не «Великой», а «Второй». Несомненные победы императрицы, доставившие России Крым, Новороссию, Польшу и часть Закавказья, были во многом узурпированы ее военачальниками — Суворовым, Румянцевым, Ушаковым, Кутузовым, которые в борьбе за национальные интересы якобы героически преодолевали козни двора.

В довершении всего неожиданный конфуз ожидал Екатерину в постсоветские времена, когда с нелегкой руки группы «Любэ» ей почему-то приписали продажу Аляски, к которой она, разумеется не имела никакого отношения: «Екатерина, ты была не права. Екатерина, ты была не права» — ревел из каждого утюга Николай Расторгуев, загадочным образом перепутавший Екатерину с Александром II. В свою очередь опьяненные свободой историки потихоньку стали реабилитировать двух самых неприятных для Екатерины персонажей — ее мужа, Петра III, и ее сына, Павла I. До этого они удачно вписывались в советскую концепцию вырождающегося царизма, а теперь из сумасбродов превратились в мудрых реформаторов, оклеветанных Екатериной и не понятых своим временем. Неизвестно, повлияли ли новые штудии на широкое общественное сознание, но просвещенная публика определенно укрепилась в представлении о лживости и лицемерии императрицы. Свой нешуточный литературный талант она действительно мастерски использовала для того, чтобы объяснить потомкам, почему отняла трон у одного и не отдала его другому.

Анна Розина де Гаек «Великий князь Петр Федорович и великая княгиня Екатерина Алексеевна», 1756 год

Неизвестный художник «Портрет великого князя Павла Петровича в детстве», XVIII век

Была ли Екатерина права или эти прекрасные люди стремительно расстались с короной и жизнью лишь по роковой случайности — вопрос, который лично для меня не существует. При всех воображаемых достоинствах Петра III и Павла I история выбрала не их. Получается, что в этом вопросе две дамы — муза истории Клио и делатель истории Екатерина — совпали в своих, конечно же, лживых и лицемерных оценках.

Характерно, что и на фоне патриотического подъема по поводу нового присоединения Крыма Екатерина отнюдь не вернулась триумфально на причитающееся ей место в русской истории. Увы, немка, состоявшая в переписке с Вольтером и Дидро, не подходит под задачи масштабной антиевропейской истерии никак, пусть даже именно она этот Крым к России присоединила. Екатерина и по происхождению, и по стилю жизни, и по своей риторике находится, скорее, в оппозиции к господствующей сейчас псевдовизантийской «чучхе», а потому по-прежнему остается в мрачном чулане русской истории совершенно невостребованной.

Симптоматично, что крупнейшее по сей день исследование царствования Екатерины Великой написано не русским ученым, а профессором Лондонского университета Исабелью де Мадариагой, в 1981 году. Сопоставимый по масштабам труд принадлежал ранее лишь профессору Дерптского университета Брикнеру и был опубликован аж в 1883 году в Берлине (!). Первый том незаконченного эпоса доктора исторических наук Бильбасова вышел было в России, но два других, по цензурным соображениям, так же были напечатаны в Берлине в 1900 году. Одно из самых продолжительных царствований русской истории оставалось темой сомнительной еще даже до коммунистической диктатуры.

В свое время князь Вяземский проницательно заметил о Петре I и Екатерине II: «Русской силился сделать из нас немцев: немка хотела переделать нас в русских». Екатерина, будучи немкой, действительно была патриотом своей новой родины, скрупулезно соблюдала все обряды православной церкви, пыталась вернуть русский национальный костюм в обиход двора, усердно учила русский язык, охотно говорила и писала на нем. Это было ее сознательным решением сразу по приезде в Россию в возрасте 15 лет — научиться русскому. Она даже занималась по ночам и однажды опасно заболела от переутомления. Царственная тетка, Елизавета Петровна, как и ее двор, предпочитали французский язык, которым великая княгиня, разумеется, тоже владела. Однако она хотела изъясняться по-русски и в результате часто была принуждена практиковаться в языке с горничными, полотерами, истопниками, конюхами и берейторами. Отсюда ее вкус к поговоркам, смачным оборотам народной речи, уменьшительно-ласкательным суффиксам и общая яркость высказываний при изрядной грамматической небрежности. «Вот каково иметь корзинку и белье» — называется одна из пьес императрицы и самодержицы Всероссийской — «вольное, но слабое переложение из Шакеспира».

Неизвестный художник «Портрет Екатерины II в шугае и кокошнике», 1772 год

Виргилиус Эриксен «Портрет Екатерины II в кокошнике», конец 1760-х годов

Екатерина, очевидно, владела русским языком много лучше своего великосветского окружения, а обширное русскоязычное наследие императрицы делает ее чуть ли не самым крупным литератором России XVIII века, хоть и не самым талантливым. Профессор Дэвид Гриффитс заметил: «Императрица рассматривала свою национальность не как раз и навсегда определенную данность, а как нечто поддающееся манипулированию и улучшению». Екатерина писала: «Тот, кто успевал в России, мог быть уверен в успехе во всей Европе. Это замечание я считала всегда безошибочным, ибо нигде, как в России, нет таких мастеров подмечать слабости, смешные стороны или недостатки иностранца; можно быть уверенным, что ему ничего не спустят, потому что естественно всякий русский в глубине души не любит ни одного иностранца».

Однако Екатерине ничего не помогло. Для массы потомков она так и осталась чужой. Кажется, что причина этого отчуждения кроется в том, что Екатерина предложила рациональную, тщательно продуманную альтернативу русской реальности, которую вполне правомерно считать революционной. И в этом качестве ее правление периодически воспринималось как опасный зигзаг нашей истории, грозящий в разные периоды и национальной деспотии, и национальной ксенофобии, и национальному шовинизму, задевающий подчас глубинные комплексы, страхи и привычки народа.

В конце концов то, что в массовом сознании личная жизнь императрицы обросла множеством скабрезных подробностей и заслонила ее политическую деятельность, свидетельствует о поисках потомками психологической компенсации. Ведь Екатерина нарушила одну из древнейших общественных иерархий — превосходство мужчины над женщиной. Фиаско царевны Софьи и победа Петра воспринимались как закономерные, восстанавливающие вековой порядок. Безликость Екатерины I и Анны Ивановны или безобидное легкомыслие веселой Елизаветы Петровны как будто подтверждали справедливость этой священной иерархии: курица не птица, баба не человек. А вот ошеломительные успехи Екатерины Великой, в особенности военные, вызывали недоумение, граничащее с раздражением, и нуждались в каком-то «но». Обескураженное сознание мстительно искало подтверждения ее «женской слабости» и находило его в любовных приключениях. Даже крупные ученые не избежали морализаторства и откровенно сексистских выпадов.

Екатерина давала повод для раздражения уже тем, что вопреки существующему порядку сама выбирала себе мужчин. Несколько десятилетий спустя письмо Татьяны Онегину было воспринято обществом как скандал: девушка бесстрашно делает первый шаг вместо того, чтобы киснуть, как положено, и ждать. Женщина воспринималась как объект отношений, субъектом мог быть исключительно мужчина. В случае Екатерины по понятным причинам традиционные роли менялись. Не только свою национальность императрица не считала данностью, она пыталась преодолеть и границу собственного пола, забегая на типично мужскую территорию.

В своих «Записках» Екатерина не забывает упомянуть, что ее отец ждал мальчика, что она «была честным и благородным рыцарем, с умом несравненно более мужским, нежели женским». О ее «мужском уме» говорили многие современники, косвенно давая понять, что обычно женщинам ум не свойственен или он у них неправильный. «По императрице нельзя судить о слабом поле вообще», — оправдывает Екатерину одна современница.

Скакать верхом Екатерина выучилась в России, на родине это занятие считалось не вполне приличным для девочек. Причем будущая императрица сама захотела сесть в седло и любила совершать длительные прогулки в окрестностях Царского села и Ораниенбаума. Разумеется, с ружьем. Даже тогда ей было важно ездить по-мужски, и она это подчеркивает в своих воспоминаниях. Императрица Елизавета Петровна не одобряла мужской посадки, и потому Екатерина сама сконструировала седло, внешне напоминающее женское, но позволявшее сидеть по-мужски. Со двора великая княгиня выезжала как положено, боком, а, оставшись со своими слугами, перекидывала ногу и скакала по-мужски. По-мужски Екатерина, облаченная в мундир Семеновского полка, восседает на своей любимой лошади Бриллианте и на знаменитом парадном портрете работы Виргилиуса Эриксона. В таком виде она в свое время отправилась арестовывать мужа. Теперь этот «мужчина»-императрица взирал на подданных и дипломатов в тронном зале Большого Петергофского дворца. Этот портрет там и сейчас висит.

Екатерина отнюдь не все делала напоказ, для произведения эффекта. Полагаю, таковым было ее самоощущение, она внутренне не хотела мириться с навязанными обществом архаическими стереотипами о женской доле. Так, утром ей в кабинет подавали кофе без сливок и поджаренные гренки в сахаре. Ими она угощала своих собачек, а кофе выпивала сама — он был очень крепким. Его варили из одного фунта на пять чашек. Лакеи потом добавляли воды в осадок и переваривали для себя, после них хватало еще истопникам. Однажды Екатерина с удовольствием заметила, что у ее статс-секретаря, попробовавшего кофе, началось сильное сердцебиение и он едва не лишился чувств. Екатерина очевидно бравировала своим пристрастием, поскольку в то время кофе считался исключительно мужским напитком, дамам полагалось пить шоколад. Так, в Лондоне женщин вообще не допускали в кофейни.

То же самое касалось табака. Правда, его тогда модно было не курить, а нюхать. Ее муж не одобрял неприличного для женщины пристрастия, поэтому Екатерина часто была принуждена брать табак тайно, под столом, из табакерок, подсунутых ей друзьями. Освободившись от мужа, она имела табакерки повсюду, чтобы ни на секунду не расставаться с любимой привычкой. Для нее даже сеяли табак в оранжереях Царского села. Екатерина, безусловно, была женщиной другой эпохи, новой женщиной, которая бросала вполне революционный вызов архаическому обществу. Ей это припомнят. Курица — не птица.

Кофейник и сахарница, 1760-е годы. Эти кофейник и сахарница стоят на столике в кабинете Екатерины II в Петергофе

Табакерка с изображением Екатерины II в образе Минервы, 1778 год

Избрание моих подданных

Я склонен согласиться с оценкой Дашковой екатерининского переворота. Эта была истинная революция, хотя сам термин тогда еще не приобрел ни своего мессианского значения, ни кровавого, он даже не предполагал массового участия низов. Тем не менее в самоощущении императрицы, очевидно, присутствовал момент народного избрания. Со слов Дашковой, Екатерина говорила, что обязана своим восшествием на престол «Всевышнему и избранию моих подданных». Дашкова подчеркивает, что свержение Петра «должно быть уроком для великих мира сего, что их низвергает не только их деспотизм, но и презрение к ним и к их правительствам, неизбежно порождающее беспорядки в администрации и недоверие к судебной власти и возбуждающее всеобщее и единодушное стремление к переменам».

Сама императрица в письме Станиславу Понятовскому, написанном по горячим следам, через месяц с небольшим после переворота, подчеркивает, что ее возвели на трон не только офицеры, но и солдаты. Так в заговор было вовлечено 30-40 офицеров и «около 10 000 нижних чинов». Тем самым Екатерина дает понять, что переворот не был кулуарным, дворцовым, ее поддержка была массовой. «Не нашлось ни одного предателя в течение трех недель», — восклицает императрица. Наоборот, нерешительность офицеров едва не погубила дело: «Рвение по отношению ко мне вызвало то же, что произвела бы измена». В войсках распространился слух, что Екатерину арестовали, «солдаты пришли в волнение». И только тогда заговорщики начинают действовать, так сказать, под давлением энтузиазма масс. Екатерина утром 28 июня, «не делая туалета» (только женщина подчеркнула бы это обстоятельство), покидает Петергоф и едет в Петербург, в Измайловский полк. «И вот сбегаются солдаты, обнимают меня, целуют мне ноги, руки, платье, называют меня своей спасительницей». Следующим стал Семеновский полк, он «вышел нам на встречу с криками виват». Затем императрица направилась в Казанскую церковь, куда прибыл, наконец, и главный гвардейский полк — Преображенский, полковником которого по традиции был император. «Мне говорят, — продолжает Екатерина, — мы просим прощения за то, что явились последними, наши офицеры задержали нас, но вот четверо из них, которых мы приводим к вам арестованными». Иными словами, солдаты арестовывают своих офицеров, чтобы присоединиться к «революции». Затем прибывает Конная гвардия: «Она была в бешенном восторге, — так что я никогда не видела ничего подобного, — плакала, кричала об освобождении отечества». Далее императрица отправилась в Зимний дворец, где уже собрался Синод и Сенат для принесения присяги новой государыне. Там был составлен манифест о ее восшествии на престол, который вполне объясняет слова «спасительница» и «освобождение отечества», употребленные императрицей вскользь. Манифест изображал свержение Петра как вынужденную меру, поскольку его правление представляло «угрозу православной вере», унижало армию и могло привести к порабощению страны Пруссией.

Иными словами, «революция», совершенная Екатериной, подавалась как национально-освободительная. Она верно уловила самый раздражающий общество момент в поведении своего мужа — его презрение к стране и православию. В результате внука Петра Великого считали больше немцем, чем чистокровную немку Екатерину. И это был результат ее собственных усилий: в глазах общества она сумела изменить свою национальную принадлежность и в конечном итоге получила право «освободить отечество» от иноземного ига.

Комично, но возведение немки на престол действительно сопровождалось немецкими погромами. Меньше всех повезло дяде императрицы, герцогу Георгу Людвигу Голштейн-Готторпскому. Он был братом матери Екатерины, но в глазах людей являлся прежде всего «голштинцем», которых Петр III, в прошлом сам голштинец, пестовал и продвигал. Георга Людвига били, порвали одежду и даже хотели зарезать байонетом, потом зарубить саблями и застрелить из ружья. Дядя Екатерины чудом уцелел, но его дворец разграбили. Датский дипломат Андреас Шумахер педантично перечисляет нанесенный ему урон: «Нарочно покрушили много красивой мебели и разбили зеркала, взломали винный погреб и ограбили даже маленького сына герцога. Только чистыми деньгами герцог потерял более 20 000 рублей… Озлобленные, неиствующие солдаты, не слушавшиеся никаких приказов, били, грабили и сажали под самый строгий караул всех, кто оказался во дворце или же только направлялся в него».

Екатерина в письме Понятовскому, конечно, не упоминает таких сцен народной поддержки. У нее все разворачивается чинно и благородно. По оглашении манифеста императрица выходит на площадь перед Зимним дворцом, — тогда это был скорее луг, — там ее ожидает более 14 000 человек гвардии и полевых полков. «Как только меня увидели, поднялись радостные крики, которые повторялись бесчисленной толпой». Так в изложении Екатерины впервые появляется народ — «толпа». Шумахер, морщась, называет этого участника разворачивающей драмы «чернью». «В подобные минуты, — сокрушается он, — чернь забывает о законах, да и вообще обо всем на свете, и от нее много досталось иностранцам в этот памятный день. Один заслуживающий доверия иностранец рассказал мне, как в тот день какой-то русский простолюдин плюнул ему в лицо со словами: “Эй, немецкая собака, ну где теперь твой бог?”»

После всех случившихся в нашей стране революций и потрясений разгул черни на улицах Петербурга в июне 1762 года, как его изображает Шумахер, может, конечно, вызвать только улыбку: «Солдаты уже 28-го вели себя очень распущенно… большинство из тех, кого куда-либо откомандировывали, захватывали себе прямо посреди улицы встретившиеся кареты, коляски и телеги и уже на них ехали далее. Видел я, как отнимали и пожирали хлеб, булочки и другие продукты у тех, кто вез их на продажу. 30 июня беспорядков было еще больше. Я не могу не вспомнить об этом ужасном дне без порывов глубочайшей признательности Всевышнему за то, что он простер свое покровительство в этот день на меня и многих других. Так как императрица разрешила солдатам и простолюдинам выпить за ее счет пива в казенных кабаках, то они взяли штурмом и разгромили не только все кабаки, но также и винные погреба иностранцев, да и своих; те бутылки, что не смогли опустошить, разбили, забрали себе все, что понравилось… Многие отправились по домам иностранцев якобы поздравить со вступлением на престол императрицы и требовали за такие старания себе денег. Их приходилось отдавать безо всякого сопротивления. У других отнимали шапки, так что тот, кто не был хотя бы изруган, мог считать себя счастливцем».

Так по Петербургу впервые в нашей истории будут носиться «чернь» и солдатня, разъезжать на конфискованных транспортных средствах, грабить прохожих, врываться в дома богатых обывателей, громить винные склады и кабаки, срывать шапки с прохожих.

Императрица уже на закате жизни, работая над воспоминаниями о перевороте, отведет народу чуть больше места в этой истории, чем в самом первом ее изложении, предназначенном Понятовскому: «Радость солдат и народа была неописуема… Провожаемая восклицаниями бесчисленной толпы, императрица прибыла в Зимний дворец…

Императрица верхом во главе войск и артиллерии совершила свой въезд в Петербург при неописуемо радостных восклицаниях бесчисленного народа… С триумфом прибыла она в Летний дворец… В следующие два дня крики радости продолжались непрерывно, но не было ни крайностей, ни беспорядков — дело очень необычное при столь сильных волнениях». Разумеется, Екатерина лукавила, а Шумахер — нет: он был, кажется, действительно напуган и даже не забыл упомянуть про съеденные чернью булочки. Так или иначе, в «революции» Екатерины «нижние чины», «толпа», «чернь», «простолюдины», «народ» играли немалую роль, и это обстоятельство, несомненно, стало частью самоидентификации императрицы, получившей власть «от Всевышнего и избранием своих подданных».

«И все же… среди дикого разгула озлобленных солдат и неистовствовавшей черни ни один человек не погиб», — соглашается с Екатериной Шумахер. Правда, одна жертва у «революции» 1762 года все же была. Речь, разумеется, о Петре III. Еще 30 июня императрица приказывает генералу Суворову, одному из своих будущих орлов, отыскать «между пленными» лекаря Петра III Лидерса, любимого арапа царя Нарцисса, обер-камердинера Тимлера, «да велите им брать с собою скрипицу бывшего государя, его мопсинку собаку». Таким образом, будущий герой Измаила и покоритель Варшавы пока что был вынужден искать «мопсинку», негра, врача, камердинера и скрипку свергнутого государя.

Правда, Екатерина не разрешила допустить до Петра его любовницу Елизавету Воронцову. Она пишет Понятовскому, что не выполнила настойчивой просьбы мужа, «боясь произвести скандал и усилить брожение среди людей, которые его караулили». Едва ли Екатерина ревновала. Может быть, она боялась лишних глаз, в конце концов любовница ее мужа была сестрой близкой подруги — Дашковой, да и, вообще, Воронцовы — талантливая, нужная, влиятельная семья. Приняла ли Екатерина решение убить мужа уже тогда, или это подразумевалось само собой и не предполагало никаких ее прямых распоряжений? «Наш очень занемог, — пишет Алексей Орлов Екатерине 2 июля, — и схватила его нечаянная колика, и я опасен, чтобы он сегодняшнюю ночью не умер, а больше опасаюсь, чтоб не ожил». Петр все-таки «ожил», но ненадолго. 6 июля Алексей Орлов сообщил императрице о смерти государя: «Свершилась беда. Он заспорил за столом с князем Федором; не успели мы разнять, а его уже и не стало. Сами не помним, что делали, но все до единого виноваты, достойны казни».

Шляпа императора Петра III и мундир офицера лейб-гвардии Семеновского полка, в котором Екатерина якобы была в день переворота 28 июня 1762 года

Неизвестный художник «Портрет Екатерины Романовны Дашковой»

Виргилиус Эриксен «Портрет графа А. Г. Орлова-Чесменского», между 1770-1783 годами

Екатерина сохранила эту записку Алексея Орлова, будущего генерала-аншефа и героя Чесменского сражения. Ее прочтет несчастный Павел, этот русский Гамлет, уже после своего воцарения и скажет: «Слава Богу!» Причастность Екатерины к убийству Петра, подлинная или воображаемая, вероятно, мучила не только Павла, но и, собственно, Екатерину. В мемуарах Дашковой императрица восклицает: «Вот удар, который роняет меня в грязь». Подруга и участница переворота якобы отвечает государыне: «Да, мадам, смерть слишком скоропостижная для вашей и моей славы».

Убийство Петра III, а затем и Ивана Антоновича в 1764 году кажутся неизбежными. Заключенного в Шлиссельбург Ивана Антоновича, правнука царя Ивана, свергнутого его теткой Елизаветой, следовало убить при первой попытке освобождения. Таков был приказ, отданный екатерининским вельможей Никитой Паниным, воспитателем Павла и одновременно последним тюремщиком Ивана Антоновича. Заговор честолюбивого подпоручика Мировича, пытавшегося освободить Ивана и стать при нем тем, чем стал Григорий Орлов при Екатерине, помог избавиться от опасного претендента на трон. Ивана Антоновича заколола его стража.

Я не буду вдаваться в бесперспективные споры о том, причастна императрица к убийствам своего мужа и кузена или нет. Очевидно, что эти две смерти были ей выгодны. И она об этом прекрасно знала и помнила всю жизнь. Так, Екатерина благодарит Панина сразу после смерти Ивана Антоновича: «Я исполнена глубокой признательности за меры, которые вы приняли и которых, безусловно, нельзя было избежать. Провидение оказало мне очевидный знак своей милости, придав такой конец этому предприятию». Политическая логика требовала от Екатерины устранения всех Романовых, которые, в отличие от нее, обладали кровными правами на российский престол. Ценность для императрицы представлял только один Романов — ее сын, Павел Петрович. Впрочем, она не считала его достойным власти, по крайней мере пока была жива сама. Ее попытки передать трон, минуя сына, любимому внуку Александру свидетельствуют о том, что императрица едва ли руководствовалась исключительно властолюбием, когда держала сына подальше от трона. Печальная участь Павла скорее подтверждает оправданность ее беспокойства.

* В русской истории дольше Екатерины II правили только Иван III (43 года) и Иван Грозный (37 лет).

Счастье не так слепо, как его себе представляют

Будучи монархом, Екатерина никогда не признала бы приоритет личных способностей над правами монаршей крови, но прозрачно на это намекала:

«Счастье не так слепо, как его себе представляют. Часто оно бывает следствием длинного ряда мер, верных и точных, не замеченных толпою и предшествующих событию. А в особенности счастье отдельных личностей бывает следствием их качеств, характера и личного поведения. Чтобы сделать это более осязаемым, я построю следующий силлогизм:

Качества и характер будут большой посылкой;

Поведение — меньшей;

Счастье или несчастье — заключением.

Вот два разительных примера:

Екатерина II,

Петр III».

Стефано Торелли «Коронация Екатерины II», 1763 год

Неизвестный художник «Путешествие Екатерины II в Крым», конец XVIII века

Революционность такого подхода, быть может, не вполне очевидна, если не осознавать, что эти слова написаны около 1794 года. Во Франции шестой год бушует революция. «Старый порядок», который в том числе по долгу службы, олицетворяла императрица Всероссийская, решительно сломан в одной из ведущих европейских держав. Год назад казнен король Людовик XVI. Декларация прав человека и гражданина, провозглашенная в 1789 году, категорически отвергла идею превосходства по крови и установила равенство всех людей от рождения, естественность их прав на свободу вплоть до восстания, свержения и убийства тирана.

Логика личной судьбы делала Екатерину единомышленником французских революционеров: она ведь тоже свергла тирана, власть cкорее заслужила, чем унаследовала, приняла от «народа», а не по праву крови. Впрочем, официально императрица категорически осуждала Французскую революцию. Тем не менее, говоря о политиках, никогда не стоит воспринимать их слова буквально. Неслучайно программный политический трактат Екатерины — «Наказ» Уложенной комиссии 1767 года — был запрещен в дореволюционной Франции, притом что до смерти императрицы он выдержал 25 изданий на девяти языках. Все царствование Екатерины свободно печатались романы и ставились пьесы, в которых народ свергал тиранов. В трагедиях Вольтера, опубликованных в России, но запрещенных во многих странах Европы, встречались весьма яркие апологии борьбы за свободу, против угнетения и рабства. И это совершенно никого не смущало, напротив, ими зачитывалась сама Екатерина.

С началом революции императрица вовсе не поспешила опустить железный занавес. Французский дипломат с недоумением сообщает о том, как встретили в Петербурге новость о взятии Бастилии: «Французы, русские, датчане, немцы, англичане, голландцы — все поздравляли друг друга на улицах, обнимались, как будто освободились от невыносимых цепей». Газеты подробно освещали ход событий в Париже, публиковали речи депутатов и декреты конвента. «Санкт-петербургские ведомости» даже напечатали Декларацию прав человека и гражданина. В Петербурге свободно продавалась масса революционных брошюр. Начальник Сухопутного кадетского корпуса устроил в библиотеке специальную выставку революционной литературы, которая вызвала немало споров среди воспитанников. В присутствии самой императрицы в Эрмитажном театре исполняют «Марсельезу», правда, кажется, без слов. Ее первый перевод на русский выполнил воспитанник шляхетского корпуса Глинка, спокойно купивший французскую газету с текстом песни в книжной лавке.

Настоящая цензура начнется только после казни короля в 1793 году. Впрочем, едва ли императрица внутренне переменилась, как утверждали советские историки, дескать испуг перед революционной гильотиной сдул с деспота всю пудру. Вдали от посторонних глаз Екатерина была вынуждена спорить даже с собственным сыном. Читая новости про Французскую революцию, Павел воскликнет: «Что они все там толкуют! Я тотчас бы все прекратил пушками!» На это Екатерина заметила по-французски: «Ты жестокая тварь. Или ты не понимаешь, что пушки не могут воевать с идеями? Если ты так будешь царствовать, то недолго продлится твое царствование».

Луи Эрсан «Людовик XVI, раздающий милостыню крестьянам Версаля зимой 1788 года», 1817 год

Эдвард Уорд «Королевская семья Франции в тюрьме в 1792 году», 1851 год

Надо сказать, что казнь Людовика Екатерина предсказывала с некоторым злорадством уже в 1789 году. Как помним, ее отношение к Франции и лично к Людовику было омрачено соперничеством двух держав. Франция ревниво следила за сохранением европейского баланса сил и стояла за многими внешнеполитическими кризисами России, в частности, обеими русско-турецкими войнами. Впрочем, не она одна. События в Париже, устранившие Францию из числа великих держав, Екатерину скорее радовали. Падение же короля, особенно после того, как он пошел на компромиссы с чернью, она воспринимала как вполне заслуженное. Очевидно, что все громогласные призывы императрицы начать общеевропейскую войну с якобинской заразой были не чем иным, как дымовой завесой. Она ничего не сделала для реальной борьбы с Французской революцией, но всячески подталкивала другие европейские державы к этой авантюре. Императрица признается своему статс-секретарю Храповицкому: «Я ломаю голову над тем, чтобы подвигнуть венский и берлинский дворы в дела французские… Есть соображения, которых нельзя высказать; я хочу вовлечь их в эти дела, чтобы развязать себе руки; у меня много предприятий неконченных, и надобно, чтобы они были заняты и мне не мешали».

Карикатура «Неудачное посредничество Австрии и Франции в переговорах между Екатериной и Турцией»

Карикатура «Святая Екатерина и Святой Георгий»

Под «предприятиями неконченными» Екатерина подразумевала Польшу и свой давний «греческий проект». Так, пользуясь случаем, она за один 1795 год увеличила территорию Российской империи на 120 тысяч квадратных километров бывших польских земель. Следующим должен был стать Константинополь. Родившийся в 1779 году второй внук Екатерины был крещен Константином, чтобы, по замыслу бабки, однажды возглавить греческую империю со столицей в Константинополе. Его даже учили говорить по-гречески. Но тогда планы Екатерины искусно торпедировала Франция. В 90-е годы про Францию как великую европейскую державу можно было забыть, другие страны в той или иной степени были отвлечены от русской проблемы, нейтрализованы ловкостью нашей дипломатии или не желали с Россией ссориться. «Вся политика заключается в трех словах, — писала Екатерина, — обстоятельство, предположение, случайность».

Впрочем, императрица чувствовала, что ее шансы на невероятный бросок империи тают с каждым годом. В Европе, быть может, никто лучше нее, совершившей собственную революцию в 1762 году, этого еще не понимает: Франция скоро снова станет ведущей державой континента — и тогда прощай Константинополь. В 1794 году Екатерина пишет своему другу и многолетнему корреспонденту, барону Гримму: «Если Франция справится со своими бедами, она будет сильнее, чем когда-либо, будет послушна и кротка, как овечка; но для этого нужен человек недюжинный, ловкий, храбрый, опередивший своих современников и даже, может быть, свой век. Родился он или еще не родился? Придет ли он? Все зависит оттого. Если найдется такой человек, он стопою своею остановит дальнейшее падение, которое прекратится там, где он станет, во Франции или в ином месте».

К этому времени Наполеон Бонапарт уже достиг звания бригадного генерала. Любопытно, что у Екатерины был шанс встретиться с Наполеоном. В 1788 году он, тогда еще 19-летний лейтенант, искал должности офицера в екатерининской армии, но не согласился перейти на русскую службу с потерей одного чина. В год смерти императрицы, в 1796-м, генерал Бонапарт отправится в свой итальянский поход, а еще через три года станет первым консулом республики. Узкая лазейка истории, в которую могло просочиться гигантское честолюбие Екатерины Великой и поглотить Константинополь, навсегда захлопнется для России.

Душа республиканки

«Человек недюжинный, ловкий, храбрый, опередивший своих современников и даже, может быть, свой век» — Екатерина по собственному опыту хорошо знала предмет — роль личности в истории. «Счастье не так слепо, как его себе представляют». Неслучайно она скажет в шуточной эпитафии, что обладала «веселостью от природы, душою республиканки и добрым сердцем». А в письме барону Гримму, вернувшемуся из путешествия в Рим, где он часто вспоминал о Екатерине, заметит: «Поскольку вы нашли там столь мало древних римлян, это вам напомнило о душе самой республиканской из всех, которые вы знаете, и по случайности это я». Екатерина, усердная читательница Плутарха, Тацита и других римских историков, ставила себя в один ряд с республиканскими деятелями Древнего Рима, трибунами, диктаторами и императорами, которые достигли высшей власти личным подвигом, военными и государственными заслугами — республиканскими добродетелями, а не правом рождения. В этом смысле она ощущала свое родство и с предсказанным ею Наполеоном. Но совершенно не видела близости ни в тетке, императрице Елизавете, ни в муже, ни в собственном сыне, государях по рождению.

«Душа республиканки» была, конечно, укутана горностаевой мантией и придавлена большой императорской короной весом под два килограмма, с 4936 бриллиантами и 75 жемчужинами — творением знаменитых ювелиров Георга-Фридриха Экарта и Иеремии Позье. Но даже в таком блистательном обрамлении она потрясла и перевернула всю российскую жизнь. Неслучайно профессор Леонтович начал свою классическую «Историю либерализма в России» с царствования Екатерины Великой. Крупный знаток XVIII века профессор Каменский считает Екатерину при этом «самым успешным реформатором во всей истории российского реформаторства, ибо ей удалось почти полностью реализовать задуманное, реализовать настолько, насколько это вообще было возможно в конкретных исторических условиях ее времени без риска нарушения политической стабильности».

Внук Екатерины, Александр I обещал править «по законам и по сердцу своей премудрой бабки», но вскоре после Отечественной войны 1812 года оставил попытки что-либо переменить в стране и погрузился в ипохондрию, столь презираемую Екатериной. Ее правнук, великий реформатор Александр II, который воздвиг знаменитый памятник императрице в Санкт-Петербурге в 1873 году, был убит террористами, так и не доведя начатое до конца. Вступивший на престол меньше чем через сто лет после смерти Екатерины Николай II проведет весьма радикальные либеральные реформы. В частности они позволят, наконец, снять цензурный запрет на публикацию «Записок» Екатерины. Впрочем, Николай II, очевидно, не был либералом, но и жестоким деспотом стать не сумел. В ситуации острейшего кризиса Первой мировой войны, обессилев и погрузившись в ненавистную нашей героине ипохондрию, он просто выронил власть из своих рук.

Революция 1917 года, кажется, отдаст пальму первенства антиправительственным либералам. Их традиция берет начало тоже в царствование Екатерины, с Радищева, так называемого дедушки русского революционного движения. Впрочем, вскоре революция 1917 года сметет и их. Правительственные и антиправительственные либералы вернутся в нашу политическую жизнь только в эпоху перестройки, их противостояние, ослабленное в правление Ельцина, снова обострится при Путине. И, глядя на происходящее, самое время задать вопрос, каким образом Екатерине Великой удалось достичь невероятных внешнеполитических побед, много превосходящих успехи Петра, осуществить продуманные, планомерные внутренние реформы, при этом не обескровить казну, не пасть жертвой заговора, не выронить власть и не выкупаться в реках крови. Ведь это редкий революционный период русской истории, к которому не применимо наше вечное «лес рубят, щепки летят». Напротив, императрица вступила на российский престол, когда население России составляло 18 миллионов человек, к моменту ее кончины оно достигло 36 миллионов. Захват Екатериной власти даже не сопровождался обычными в таких случаях ссылками в Сибирь сторонников потерпевшего поражение клана. Французский дипломат граф Шуазель-Гуфье назвал Екатерину «доброй женщиной». И это, пожалуй, то, чем она была. Россия, которой якобы так нужна «твердая рука», совершенно преспокойно обходилась без нее на протяжении одного из самых продолжительных периодов своей истории и, кажется, самого успешного.

Революция, переворот, реформа

Прежде чем я продолжу мой рассказ, остановлюсь на терминах, за которые наверняка зацепятся некоторые читатели-педанты. Поскольку о терминах не спорят, а договариваются, попробую с вами договориться. Под «революцией» у нас обычно принято понимать что-то глобальное, связанное со сменой «общественно-экономических формаций». Эти чудища ума были порождены марксистами вовсе не с целью изучения истории, а для обоснования неизбежной победы коммунистической революции, то есть для захвата власти. В результате теория общественно-экономических формаций загоняла живую, бесконечно разнообразную реальность человеческой истории в довольно тесные однотипные клетушки. В них было убого, тускло и безлюдно. Неслучайно книги марксистских историков — самое скучное чтение на свете.

Поскольку я отказываюсь от общественно-экономических формаций как чуждых истории клише, — в конце концов историк не собирается захватывать власть, ему просто интересно, как оно там было на самом деле, — то и в термин «революция» я вкладываю совершенно другой смысл. Это насильственное изменение власти, в ходе которого нарушается прежний легитимный порядок и создается новый. Он сам является обоснованием своей легитимности, потому что претендует на качественное улучшение жизни людей.

Переворот отличается от революции тем, что обоснованием захвата власти считается восстановление справедливости — например, трон должен принадлежать не Ивану Антоновичу, седьмой воде на киселе, к тому же в пеленках, а дочери самого Петра, Елизавете, полногрудой, пышущей здоровьем бабе. Переворот, таким образом, есть восстановление попранной легитимности. Строго говоря, таковыми в русской истории можно считать лишь три события — воцарение Лжедмитрия I в 1605 году в качестве чудом спасшегося царевича Дмитрия Ивановича, разрыв кондиций Анной Ивановной в 1730 году ради восстановления своих законных самодержавных прав и приход к власти Елизаветы Петровны в 1741 году. Переворот не возлагал на своего инициатора никаких дополнительных обязательств. Например, взяв власть, обе государыни уже исполнили свой долг и теперь могли преспокойно строить ледяные дома, щекотать карликов, развлекаться с любовниками, устраивать машкерады, танцевать, охотиться и бдительно следить за парижскими модами. Одна Елизавета Петровна оставила 15 тысяч платьев. Правление Лжедмитрия оказалось слишком коротким, около года, чтобы судить о нем обстоятельно. Но характерно, что мятеж против царя начался как раз в разгар пышных свадебных торжеств Дмитрия Ивановича и Марины Мнишек, доселе в Москве невиданных. Некий промежуточный казус представляет собой отставка Никиты Хрущева в 1964 году. С одной стороны, в ней есть элемент насилия, но с другой — все легитимные процедуры были соблюдены, и Леонид Брежнев занял кресло первого секретаря ЦК КПСС, чтобы восстановить якобы попранные Хрущевым нормы коллективного руководства. Восстановив нормы, Леонид Ильич с удовольствием предался радостям жизни, в результате мы получили одно из самых благостных и буржуазных правлений в нашей истории. По своей смерти товарищ генеральный секретарь оставил коллекцию автомобилей, которая насчитывала от 49 до 324 единиц. Эдакий мальчиковый ответ пятнадцати тысячам платьев Елизаветы Петровны.

Константин Маковский «Агенты Дмитрия Самозванца убивают Федора Годунова», 1862 год

Валерий Якоби «Шуты при дворе императрицы Анны Иоанновны», 1872 год

Евгений Лансере «Елизавета Петровна в Царском Селе», 1905 год

В свою очередь реформатор отличается от революционера тем, что не нарушает легитимный порядок, проще говоря, он не захватывает власть, но коренным образом меняет политику, осуществляет глубокие структурные преобразования жизни. Таковы были Иван Грозный, Петр Великий, Александр II, Николай II, Сталин, Горбачев. В отличие от них, Екатерина захватила власть, чтобы свергнуть тирана и установить новое, справедливое, как она считала, правление, которое должно было оправдать ее пребывание на троне. Ее, как помним, называли «спасительницей», а осуществленный императрицей захват власти — «освобождением отечества». Манифест 7 июля 1762 года возвещал: «Ревность к благочестию, любовь к Нашему Российскому Отечеству; а притом усердное всех Наших верноподданных желание видеть Нас на оном Престоле, и чрез Нас получить избавление от приключившихся, а больших еще следовавших Российскому Отечеству опасностей понудили Нас к тому, и Мы Сами не могли не иметь на совести Нашей праведнаго страха, что есть ли бы заблаговременно не исполнили того, чего от Нас самая должность в разсуждении Бога, Его Церькви и веры Святой требовала, тобы пред страшным Его судом отвечать за сие принуждены были: для чего Он Всевышний Бог, который владеет Царством, и кому хочет дает Его, видя праведное и благочестивое оное Наше намерение самым делом, так оное благословил что Мы восприяли Самодержавно Наш Престол, и освободили от помянутых опасностей Наше Отечество без всякаго кровопролития, и имели удовольствие видеть, с какою любовью, радостью и благодарением оной о Нас Божий промысел все верноподданные Наши приняли, и с каким усердием торжественную Нам в верности, о которой Мы и прежде сего совершенно уверены были, учинили присягу».

Примерно так же был обставлен и переворот 1801 года, погубивший сына Екатерины и приведший к власти любимого внука, Александра I. «Буду править по законам и по сердцу своей премудрой бабки», — сообщает он в своем манифесте о восшествии на престол, то есть не так, как отец. В этом Александр находил оправдание отцеубийства, но, конечно, не извинение ему. Характерно, что в том же русле должен был развиваться и мятеж декабристов. Они намеревались учредить новый легитимный порядок, оправданный дарованием людям счастья. Забавно, что для народа декабристы заготовили и другую легитимацию своих действий, в логике обычного переворота, дескать, власть по праву должна вернуться старшему в семье, Константину Павловичу. И жене его, Конституции, — добавляли, с подачи своих офицеров, самые продвинутые из солдат, вовлеченных в восстание.

К революциям в русской истории относятся далее февраль и октябрь 1917 года, а также события 1991 года. Так называемую «первую русскую революцию» 1905–1907 годов придумали большевики, чтобы продемонстрировать наличие «буржуазных» революций в нашей истории, а соответственно, доказать готовность России к революции коммунистической. Я бы отнес события 1905–1907 годов к категории обычных волнений: эта серия разрозненных выступлений, лишенных вождя, даже не дотягивала до уровня бунта вроде разинского или пугачевского. Так или иначе, одним из непременных признаков революции является ее победа. События 1905–1907 годов не привели к смене власти.

Получается, что первую русскую революцию совершила именно Екатерина, если, конечно, не придавать чрезмерного значения мятежу Василия Шуйского в 1606 году, когда толпа «выкликнула» его царем. Страна сползала в Смутное время, и ничего революционного Шуйский совершить уже просто не мог, если вообще собирался. Екатерине же предстояло царствовать 34 года.

Самодержавие в борьбе за демократию

Я отправился в эти терминологические разъяснения еще и потому, что некорректно навязывать прошлому умозрительные модели настоящего. Предпочтительнее будет последовать за самообъяснением героев истории. И если современники говорили о событиях 1762 года как о «революции», а Екатерина считала себя «республиканкой», долг историка — разобраться в смыслах, которые они вкладывали в эти слова. Наши ассоциации с терминами «революция» и «республика» немного иные, но это, как говорится, наши проблемы, никак не Екатерины или Дашковой. Крайне осторожно следует употреблять и другие понятия из модернового политического лексикона, вроде «либерализма», «консерватизма», «реакции», «прогресса», «феодализма», «класса», которым еще предстоит стать в XIX веке тем, чем они являются сегодня.

Когда мы говорим о «либерализме» Екатерины, а потом не обнаруживаем в ее политике симпатий к демократии, это не значит, что Екатерина лицемерила. Она, как и ее образованные современники, конечно, понимала, что во Франции происходит нечто важное, но совершенно не готова была считать это «Великой буржуазной революцией». Императрица запаслась засахаренными фруктами и собиралась посмотреть, чем дело кончится. Пока что массовая резня, устроенная якобинцами, подтверждала самые худшие представления о демократии. Уже цитированное предсказание Екатерины о Наполеоне — не только следствие ее могучей интуиции, но и дань тогдашней политической науке. Злоупотребления свободой ведут к кровавой анархии, на смену которой обязательно придет тирания цезаря-демагога. Интуиция императрицы и наука, на которую она опиралась, оказались правы. Так и произошло, впрочем, не один раз с тех пор. Будет ли нам лучше, если мы назовем эти взгляды Екатерины «реакционными», а ее «либерализм» — маской?

К тому же казус «демократической» Польши, которую Екатерина разделила с Пруссией и Австрией, уже убеждал императрицу в несовершенстве демократии как способа правления. Демократия, по мнению государыни, ослабляла страну. Собственно, непосредственной причиной второго раздела Польши стала новая конституция, которая была принята польским сеймом 3 мая 1791 года. Она превращала Польшу из олигархии с бессильным королем во главе в абсолютную монархию. Екатерина была страшно раздражена: «Надо быть сущими ветрогонами, чтобы так пренебречь своим главным принципом… Король Польский им сказал, что соседи будто бы снова собираются разделить Польшу, и тут все вдруг согласились вручить ему власть самовластную». Иными словами, самодержавную императрицу бесит превращение Польши в «самовластную» монархию. Движут ею вовсе не симпатии к демократии, а страх обрести на своих границах сильное государство, которое будет нелегко сделать своею добычей.

Русские войска вступят в Речь Посполитую в 1792 году под лозунгом защиты древних демократических свобод страны, вроде нынешней «федерализации» Украины. Правда, Екатерина будет твердить, что борется с французской заразой на самых своих границах. Она очевидно лукавила, не могли же французские бунтовщики требовать абсолютной монархии. Но это лукавство поддержали другие бенефициары второго раздела Польши — Австрия и Пруссия. Так образцово-показательные монархии Европы стали поборниками демократии, которую считали неэффективной, а потому выгодной для себя в Польше.

Аналогичным образом выглядела политика Екатерины и в отношении другого противника — Швеции, в ней также существовала конституционная монархия. Екатерина расходует огромные средства на поддержание шведской оппозиции, сопротивлявшейся абсолютистским амбициям короля. Характерно, что дореволюционная французская политика преследовала совершенно противоположные цели. Людовик XV пытался восстановить абсолютизм не только в Швеции, но и в Польше, надеясь образовать барьер между Европой и усиливающейся Россией. Принцип был прост: «слабые» республики по границам, «сильные» монархии под боком у своих противников. Неудивительно, что Екатерина, озабоченная крушением европейского баланса сил после начала волнений во Франции, подозревает во французских беспорядках английские деньги и прусские интриги. Кому еще выгодна деградация Франции?

В самом начале екатерининской истории, в 1762 году, французский посол Бретейль рассуждает абсолютно в том же духе, только применительно к России. Не будем забывать, что Франция от души желала краха России: «Форма правления тяготит большую часть русских, беспременно все хотят освободиться от деспотизма… В частности, в доверительных беседах с русскими я не забываю дать им понять цену свободы и свободы республиканской — крайности по вкусу нации, ее грубому и жестокому духу. Я льщусь надеждой увидеть, как обширная и деспотическая Империя разлагается в Республику, управляемую группкой сенаторов. Самым счастливым днем в моей жизни будет тот, когда я стану свидетелем этой революции». Симптоматично, что Бретейль считает империю «прогрессивной», а республику связывает с «разложением», то есть ровно наоборот, чем это принято сегодня.

Словом, в XVIII веке быть «либералом» или иметь «душу республиканки» не обязательно означало считать себя демократом. По установившемуся тогда мнению, демократия была разумна только в маленьких странах. Для больших, вроде России, подходила исключительно абсолютная монархия. Что это: «консерватизм», «реакционность» или здравый смысл и жизненная опытность? В конце концов демократии в то время действительно нельзя назвать мощными, быть может, за исключением Англии. Но и она была монархией.

Впрочем, как политик-практик, Екатерина виртуозно использовала английскую демократию в собственных целях. Так, в 1791 году она столкнулась с угрозой ультиматума от британского премьера Уильяма Питта Младшего, обеспокоенного успехами России в войне с турками. Это был один из самых драматичных для нее моментов, когда даже Потемкин убеждал ее отступить. Почти в полной изоляции императрица проявила твердость, вероятно, потому что чувствовала уязвимость позиций самого Питта. Посол Екатерины в Лондоне, граф Воронцов, вступил в активные контакты с оппозиционной партией вигов. Он умело организовал кампанию в прессе, убедив английскую публику в гибельности потери русской торговли. Общее настроение выразил лорд Окленд: надо ли ввязываться в войну с Россией, чтобы «сломить гордость старой мегеры или сохранить за турками кусок пустынной земли между двумя реками»? На множестве домов по всей Англии появились надписи мелом: «Нет войне с Россией!» Питт, чье положение зависело от мнения избирателей, проиграл. Самодержавная Екатерина выиграла. Даже не буду формулировать те выводы в отношении демократии, которые наверняка сделала из этой истории «старая мегера».

Чтобы сохранить корректную дистанцию между нашим терминологическим аппаратом и реалиями XVIII века, нужно отказаться и еще от одного устойчивого клише, будто республика — это форма правления, соответствующая капитализму. К капиталу у Екатерины было двоякое отношение, и оно опять-таки базировалось на современной ей политической науке. С одной стороны, императрица была последовательным сторонником обогащения подданных, с другой — сдержанно относилась к правительственным потенциям коммерческого сословия. И вслед за своим политическим учителем Монтескьё считала Англию печальным примером «бессильного» правления. Причина в том, что коммерция a priori руководствуется частным интересом, а государство — общим. Об этом она писала в «Наказе» еще в 1767 году, за 24 года до своего столкновения с английским премьером Питтом. Именно частный интерес английских коммерсантов поможет ей сломать английскую внешнюю политику. Практика подтвердила теорию.

В XVIII веке демократию считали оправданной в Соединенных провинциях Нидерландов, Швейцарии, Венеции, Генуе, Лукке, Рагузе и некоторых немецких городах. Все эти государства занимались прежде всего торговлей. Древняя история будто бы доказывала, что такие государства могли достичь процветания, проводя исключительно политику мира и умеренности. Екатерина, как и большинство ученых ее времени, считала, что эти страны могли занимать только второстепенные позиции на международной арене. Они руководствовались соображениями выгоды, но не славы, а потому всегда стремились к поддержанию status quo. Французский писатель Шарль Сорель говорил, что республикам угрожают соседи, сами они не страшны никому. Екатерину такая участь совершенно не привлекала.

Поэтому внутри России императрица бдительно следила за тем, чтобы ее правительственное сословие — дворянство — коммерцией не занималось. Оно должно всецело подчинить себя государственному служению, а не личной корысти. В этой позиции Екатерины можно усмотреть разное. С одной стороны, мы видим признаки нынешнего постулата о недопустимости сращивания бизнеса и власти, вроде бы вполне «прогрессивного». Получается даже, что Екатерина действует вопреки логике марксизма: она вовсе не служит «своему классу» — дворянству, ущемляя его экономические интересы, а констатирует наличие некоего государственного класса с особой миссией и тем самым предвосхищает современные представления о месте бюрократии и шире — элиты в жизни общества. С другой стороны, императрица вроде бы проповедует старорежимные идеи о сословном делении общества. Правда, она их трактует не так «реакционно», как мы могли бы вообразить.

Вслед за Монтескьё Екатерина не принимает идеи равенства как отказа от сословной иерархии. Ей кажется, что равенство — это враг соревновательности. Без желания отличиться не может быть чести, доблести и стремления выделиться, а без них не получится и великого государства. Еще в «Наказе» 1767 года она называет дворянство «нарицанием в чести» и всячески противится стремлению своей знати закрыть доступ в сословие неблагородным элементам, прежде всего купцам и чиновникам. Для императрицы привилегии дворянства — не подарок судьбы, не данность, а следствие службы, награда в конкурентной борьбе за право быть наверху. Должны ли мы считать эту точку зрения снова «феодально-сословной» или речь идет, скорее, о современной концепции меритократии — власти лучших? Независимо от ответа на этот и другие риторические вопросы, разумнее не разбрасываться ярлыками, часто анахронистическими, а понять, на каком основании императрица и самодержица Всероссийская приписывала себе «душу республиканки». И в чем она проявилась, кроме захвата власти волею «народа» и убийства мужа-тирана?

Продолжение следует.

Читайте также:

Николай Усков. Существует ли русская нация?

Николай Усков. Почему Россия отстала от Европы