Догилева, Дымов и Кашин о домах детства. Продолжение проекта «Все о моем доме»

Татьяна Догилева, российская актриса театра и кино, народная артистка Российской Федерации. 20 мая 2014 увидела свет первая книга рассказов Татьяны Догилевой «Тогда, сейчас и кот Сережа», выпущенная в издательстве АСТ при поддержке журнала «Сноб». Один из рассказов книги — «Про соседа и белку» — о детских годах жизни в доме в Текстильщиках.

Я родилась в Текстильщиках. Сейчас Текстильщики практически центр Москвы, а тогда сразу за нашим большим домом начиналась деревенская жизнь. То есть по-настоящему деревенская, с совхозными полями и деревянными домами, с палисадниками и огромными кустами сирени, с ранней весенней невероятно вкусной редиской, которую бабушки выходили продавать к магазину. Но мы к той деревенской жизни не относились, мы были городские.

Вот и все. Никаких противоречий. Мир так устроен: мы — городские, а вокруг — деревенские. Мы городские, потому что живем в большом-большом доме, у нас вода, туалет, подъезды, двор огромный с клумбами и газонами, по которым нельзя ходить, беседки там разные, качели. И школа в большом пятиэтажном здании. Она так и называлась: городская школа №478. Это была очень хорошая школа, а по нынешним понятиям, так просто запредельно хорошая, просто лицей или гимназия. Но тогда эти слова были из прошлой, дореволюционной, как нам внушали, очень несправедливой и несчастной жизни. А сейчас, рассказывали мне с детского сада, у нас жизнь счастливая, благодаря революции рабочих и дедушке Ленину.

И дети во все верили. То есть даже и ни тени сомнения никакого не было, что все так и есть. Потому что мы действительно были совершенно счастливы. Про взрослых не скажу, может, им мир по-другому виделся. Хотя сомневаюсь: атмосфера в семье была бы другая, ребенок бы это почувствовал. Неприятности, конечно, случались, но в основном все было прекрасно.

И двор наш был ухожен и красив, и качели были залихватские, всегда хорошо смазанные маслом в нужных местах, чтобы не скрипели (это не дворники, а родители сами за этим следили), зимой устанавливалась в обязательном порядке силами ЖЭКа огромная деревянная горка, а забота родителей уже была в том, чтобы ее залить.

Те, вот как только горка устанавливалась, ждали подходящего денька холодного, а потом папы носили ведрами из квартир воду и заливали. И не пускали детвору раньше времени, чтобы заливку не испортить, чтоб лед был крепкий и гладкий. А потом уж веселье! До одури мы скатывались и скатывались, но все по очереди, никто вперед не лез. Даже и в голову не приходило такое. Все друг друга знали и родителей всех знали. Это с нашей стороны дома. Дом был в виде незакрытого прямоугольника и делился на две части, которые назывались «наша сторона» и «та сторона». На «той стороне» были свои горки и качели, свои дети и родители, мы их в лицо-то знали, но по именам уже нет.

А главное, двор был абсолютно безопасен. Там никто не мог обидеть ребенка, немыслимо это было, убили бы. Вот за двор уже было нельзя, там всякое могло произойти. И происходило, надо сказать. И хулиганство, и драки, и пьянки, да и девочке не дай Бог туда было без дела соваться. Мы это знали.

Но двор! Двор был нашим царством и раем! Целыми днями мы пропадали там, а мамы только кричали в окна: «Таня! Обедать! Никаких щас, немедленно!» Или по вечерам: «Домой!» И мы шли в наши коммунальные комнаты. Весь дом был из коммуналок, только коммуналки были каждая на две семьи всего. Это был новый показательный дом, который сначала предназначался для начальства всякого, а потом кто-то сердитый в правительстве велел отдать все рабочим. И отдали такой расчудесный дом рабочим.

А там много заводов было в Текстильщиках и окрестностях. На одном из них мой папа трудился, ему завод и выделил комнату в 17 квадратных метров, где мы проживали вчетвером: мама, папа, брат Володя и я. А во второй комнате жили наши соседи, семья Поповых, и тоже из четырех человек: дядя Толя, тетя Люся, дочь Наташа и маленький Витя. Прожили мы вместе от самого моего рождения до моих 14 лет, а потом отцу дали отдельную квартиру, и мы переехали в другой район, очень далеко от Текстильщиков. Но я ездила в свой старый двор, потому что не завела я себе на новом месте подружек, там все было как-то по-другому и все отвратительно.

Жизнь стала не такой уже прекрасной, вот и тянуло меня полюбоваться и еще раз восхититься нашим двором. И подивиться тому, какой разной может быть жизнь в одном и том же городе. Ну и конечно, к соседям заходила, в свою старую квартиру, которую семья Поповых теперь занимала полностью. Это было хорошо, что они так улучшили свои жилищные условия.

Да вот только беда пришла к ним в эту новую уже большую квартиру: дядя Толя заболел, и тяжело заболел. Дядя Толя был сам из казаков, откуда-то с самых казачьих мест, и его запросто можно было снимать в герасимовском «Тихом Доне»: невысокий, но весь коренастый, крепкий, яркие синие глаза и черные густые вьющиеся волосы, правда, хоть сейчас в кадр! И вот такой мужчина лет в сорок стал вдруг инвалидом «по сердцу». На работу больше не ходил, а все сидел дома и штамповал какие-то бирки на специальной машинке. Такие машинки раздавали для работы на дому инвалидам, государство раздавало. Я как-то тогда и не поняла, какая трагедия случилась с моим соседом. Когда приезжала, он был неразговорчив, но приветлив, посидит, послушает меня и молча к своей машинке: стук-стук-стук. А я с Наташкой о том, как мне плохо на новом месте.

А потом и дядя Толя повеселел. Да. Приезжаю в очередной раз к ним в гости, а у них белка по комнате скачет. Я просто обалдела от неожиданности. Вот так свободно по всей квартире носится и что-то верещит, какашки ее по всей комнате валяются, на это внимания никто не обращает, а она радостная такая, набегается — и на плечо к дяде Толе, он улыбается, а она трется о его щеку, ласкается, он ей что-то нежное шепчет и весь радостью светится…

Я восхитилась белкой, потому что мне животных заводить не разрешалось, несмотря на мое горячее желание. А я долго родителей просила, еще когда в коммуналке с Поповыми жила, но моя мама и тетя Люся отвечали: «За вами убирать надоело, а еще за кошкой какой-нибудь… Нет!» И тут вдруг и не кошка даже, а восхитительная белка, и ее даже в клетку не сажали, дядя Толя не разрешал, хотя клетка и имелась, но в коридоре стояла.

Вот так они и жили какое-то время: тетя Люся работала, Наташа и Витя учились, а дядя Толя целый день был дома с машинкой штамповочной и со своей любимой белкой. И я как-то привыкла к такому положению вещей и ничего ужасного не видела. Молодость жестока, мне не казалось, что дяде Толе надо как-то в чем-то сочувствовать, мне казалось, что он вполне даже и счастлив.

А потом вдруг сообщают, что дядя Толя умер. Это был шок для меня. Во-первых, моя жизнь так сложилась, что, только когда мне исполнилось 14 лет, умер кто-то очень мне хорошо знакомый, и я испугалась и отбросила от себя эту страшную информацию. А во-вторых, в моем сознании сложилась картинка, что вот так он и будет жить: штамповать бирки и радоваться своей белке.

И я даже на похоронах не была. Родители, конечно, поехали, а я нет. «Не хочу!» — сказала, вот так. Но после похорон через какое-то время приехала к своим бывшим, осиротевшим соседям. Сидим разговариваем о грустном, и вдруг я понимаю, что чего-то не хватает мне зрительно и эмоционально. Дяди Толи нет и еще чего-то…

И вдруг понимаю…

«А где белка?» — спрашиваю. А тетя Люся отвечает: «Так умерла белка. Как Толю похоронили, она есть совсем перестала, все только на его диване лежала грустная, шерсть повылазила, а потом и померла». Вот тогда я и заплакала. Сразу обо всем.

Вадим Дымов, предприниматель. Родился в Дальневосточном округе. Собственник нескольких компаний: колбасный завод «Дымов», сеть книжных магазинов «Республика» и «Суздальская керамика Дымов».

Я родился под Владивостоком, в городе Уссурийске на улице Ленинградской. Городок у нас был военный, сплошь воинские части. Напротив нашего дома был румынский полк, названный так потому, что, когда приехал Рокоссовский — тогда командующий Дальневосточным округом — и увидел выстроившийся перед ним полк, он спросил: «Что вы стоите, как пленные румыны?» Так и повелось…

Рядом с нами, прямо через забор находилось Высшее военное автомобильное училище, и мы, маленькие, лазили туда на полосу препятствий и общались с курсантами — наверное, оттуда любовь к военному ремеслу.

Жили мы в довольно большой по тем временам квартире в доме, который я, маленький, считал особенным, элитным. Вокруг были типовые пяти- и девятиэтажки, а наш был построен одним из первых на этой улице — говорили, что пленными японцами, — и внутри него было всего двенадцать квартир. Фасад украшали барельефы в виде колосьев, звезд и лавровых венков. Квартиры в этом доме давали только военным — так ее получил папа, и вокруг нас жили полковники и подполковники.

У нас было три комнаты и гигантский коридор, где мы с братом умудрялись играть в футбол. Интерьер квартиры был очень простой: на стенах — самые простые полки, а на них очень много книг. Все стены в книгах. Прибавьте сюда телевизор и диван — вот и вся обстановка.

В доме всегда была музыка, шумно, накурено; особенно по вечерам. На выходные к нам собирались все родные — тогда часто друг к другу в гости ходили, было очень здорово. А еще, поскольку дом был угловой, вообще все, кто мимо нас ехал или шел, к нам заходили — вешалка все время была забита плащами, а внизу стояли сапоги. Дома все время курили, играли в карты, на гитарах, громко разговаривали и пели.

Еще в доме у нас была кладовка. Туда складывали военный паек, который давали отцу. Ходить в кладовку надо было с фонариком — у отца почему-то так руки и не дошли провести туда свет, и это было счастье. Мы с братом часто залезали в кладовку, прятались там. Я всегда думал, что это одно из самых защищенных мест в доме. Внутри кладовки были банки с вишневым компотом, какими-то лечо Globus, болгарскими консервами, финиками и сигарами (их вообще на Дальнем Востоке было много). И если приноровиться, то можно было на одни банки встать, а рукой дотянуться до верхней полки. И там, в пыли всегда находились сокровища — например, завалявшаяся банка сгущенки, у которой можно было пробить две дырочки и всю ее высосать.

Еще я помню телевизор, который всегда плохо показывал. Мы с отцом вечно залезали на крышу и настраивали антенну. Он двигал антенну, а я стоял у телевизора и кричал: «Да! Нет!» — «Ну, что, показывает?» — «Нет, еще крути». Потом пришло время и купили цветной телевизор, модный, назывался «Березка», у которого мой брат подпалил ручки. Брат вообще все любил проверять на прочность. Один раз шторы запалил, и мы их тушили водой. Новый телевизор показывал каждый день ровно две программы, а в понедельник была «профилактика». Но смотреть реально было нечего, поэтому все читали.

Мы жили на первом этаже; и я помню, как в детстве, когда машины проезжали, они всегда светили мне в комнату. Засыпая, я пытался по фарам, шуму, гулу определить, какая машина едет. И я настолько привык к шуму улицы, что меня нельзя было и танком разбудить! Зато днем я мог по шуму точно сказать, едет ли «Икарус» — у нас ходили такие автобусы, «тройка» и «двойка», — и успевал выбежать из квартиры и запрыгнуть в автобус на остановке. Это было очень круто, и я этим страшно гордился.

Еще у нас была огромная чугунная ванна и титан. У нас на улице Ленинградской не было горячей воды, а зимы были жутко холодные. Котельные обслуживали военные, топили печи. И солдаты топили в этих кочегарках, но у них все что-то не выходило. Тогда родители собирались, организовывали походы, дежурства по теплу. И топить самим — это было очень интересно, хоть и холодновато. Потом появились электротитаны, но это уже было неинтересно.

Из этого дома мы уехали, когда мне был 21 год. Сначала я уехал учиться в Суворовское, потом в Высшее военное, затем вернулся, прожил в квартире еще года два, купил новую квартиру и переехал. Дом до сих пор стоит, и я всегда мимо него проезжаю с ностальгией: здесь моя школа, детство, первый класс; здесь очень уютный дружный двор. А из нашей квартиры сделали магазин: объединили несколько квартир, сделали проход на улицу, сделали какой-то магазин. Так что моя квартира теперь служит людям, и это приятно.

Олег Кашин, политический и общественный журналист, репортер, писатель. Родился в Калининграде, долгое время жил в Москве, в настоящее время живет в Женеве.

Дом — пятиэтажка 1979 года постройки. Кооперативный, кооператив назывался «Якорь», но это потому что город морской, а вообще в кооператив принимали людей из авиаотряда, у меня отец тогда в аэропорту работал.

Улица — Зеленая. Редкий случай, когда калининградская улица сохранила кенигсбергское название, у немцев было — Грюнхов вег.

Номер дома — 54-64, такая эксклюзивная калининградская история, тоже осталась с немецких времен: подъезды нумеруются отдельно, то есть нет общего номера дома, а у каждого подъезда свой номер. Сейчас этой традиции уже нет, в новых домах все как везде — дом, корпус, строение, подъезд. Это с приходом московских строительных компаний началось, совсем недавно.

Соседи — самое невероятное, что я помню всех, хотя оснований помнить вообще никаких, мы и общались мало, и не дружили совсем, но вот сейчас задумался и вспомнил всех.

Квартира номер один — большая семья и глава ее, предпенсионного возраста белорус, инженер из аэропорта и, судя по всему, кто-то вроде старшего по подъезду. Я не знаю, почему я так думаю, но с детства не было сомнений, что он здесь главный, и если что — то это к нему.

Квартира два — летчик; с его сыном, который года на три младше меня, я подружился в детском саду, когда уже после подготовительной группы меня и еще нескольких детей оставили при младшей группе такими няньками, странная такая педагогическая технология. Про этого летчика я прочитаю много лет спустя в газетах: его убьет и расчленит жена, ее я не помню совсем.

Квартира три — родителей не помню, но у них была дочка лет шестнадцати, такой настоящий подросток восьмидесятых — с химической завивкой, в штанах-бананах и с ленточкой поперек лба. К ней приходил бойфренд, кричал с улицы: «Анюта!», и поэтому я знаю, как ее звали.

Квартира четыре — тоже летчик, его жена и сын с то ли с ДЦП, то ли с чем-то вроде. Сын старше меня лет на пять, я его очень боялся. Он катался на трехколесном велосипеде со взрослыми, большими колесами и был очень физически сильный, однажды выдернул из асфальта железные качели и держал в одной руке, было страшно.

Квартира пять — летчик, его жена, воспитательница в моем детском саду и будущая его заведующая, и их сын, мой одноклассник, сейчас прокурор.

Квартира шесть — тоже семья летчика, но без особых примет и без детей, но какие-то богатые люди, судя по каким-то забытым теперь признакам.

Квартира семь — литовец моряк, капитан, с женой и взрослой дочерью, такой безумно солидный и уважаемый пожилой человек. Однажды мы столкнулись в подъезде, оба выносили мусор, оба с ведрами, и я попытался его обогнать, и он так молча меня ведром по ведру — стой, мол, не надо капитана обгонять.

Квартира восемь — одинокая женщина лет пятидесяти, где работала, не помню, но помню, что бурятка. Такой тест на национализм, видимо — почему-то помню соседей по национальности.

Квартира девять — такая загадочная богатая женщина, приехала из Хабаровска, сын в Израиле. Где работала, так никто и не узнал, у бурятки была версия, что проводница в престижных поездах. Моя мама с ней какое-то время дружила, потом она уехала к сыну.

Квартира десять — тоже семья какого-то мужчины из аэропорта, он, жена, сын и дочка — красивая брюнетка на год меня старше, мы не общались, но я, когда ее видел, всегда смущался, потому что, ну, положено так, если соседка девочка, смущаться. Сын был чуть ли не первым мужчиной-стюардом в авиаотряде, на него смотрели косо, считалось, что не мужская профессия.

Квартира одиннадцать — тоже семья, мама, папа и сын совсем маленький. Папа — то ли сантехник, то ли электрик, но такой продвинутый, одевался в импортное и слушал эмигрантский шансон. Жена в разное время работала милиционером, пионервожатой и еще кем-то — искала себя, в общем. Потом развелись.

Квартира двенадцать — мы, моя семья. Мама, папа и я, один у родителей.

Квартира тринадцать — такая гигантская семья, очень много детей, и я так и не выучил их всех по именам. Отец, единственный во всем подъезде, работал на заводе, мама была фотографом в фотоателье, я у нее часто фотографировался.

Квартира четырнадцать — моя учительница биологии и ее муж, надзиратель в тюрьме. Детей было двое или трое, квартира однокомнатная, дети играли на лестнице, и меня всегда ужасало, что они босиком — грязно же, как так можно?

Квартира пятнадцать, последняя — глава семьи матрос, его жена то ли уборщица, то ли мне казалась уборщицей, и сын на год меня младше. Матрос постоянно сверлил или стучал молотком, мой отец, сколько я себя помню, называл его дебилом, и я какое-то время был уверен, что Дебил — это его так зовут. Сын, когда вырос, сначала учился пить и блевал из окна, попадая (они жили над нами) на наш карниз, было неприятно. Потом он украл в школе компьютер, и его посадили. У матроса был голубой «Трабант», пластмассовый гэдээровский автомобиль, который догнивал во дворе, брошенный, уже и когда я уехал в Москву, и когда мои родители переезжали в новый дом.

Они переехали, и я уже из Москвы приехал к ним в гости — новый дом, красивый, хороший, все отлично. Мама спрашивает: ну как тебе? И я вдруг заплакал. Двадцать четыре года, московский журналист, герой социальных сетей — сижу и плачу, как дурак.

Борис Александрович Васильчиков, князь, русский общественный и государственный деятель, член Государственного совета, шталмейстер (1903), писатель-мемуарист. Родился 19 мая 1860 года в имении Выбити Новгородской губернии. Умер 13 мая 1931 во Франции, в городе Ментона. В книге воспоминаний он описал усадьбу Софьи Строгановой, прабабки Павла Голицина, которая была расположена в Марьино.

Графиня София Владимировна была владелицей всего строгановского майората, состоявшего из необъятных Пермских земель и заводов, дома на Невском, у Полицейского моста, Новой Деревни на Островах и проч., проч., и проч. Для своего летнего пребывания она построила дом-дворец в Марьине... Трудно себе объяснить, чем руководствовалась гр. София Владимировна, делая такой выбор для своей летней резиденции: Марьино было расположено в крайне непривлекательной местности, земли его состояли преимущественно из моховых болот, и на самом краю имения в 12 тысяч десятин, на берегу небольшой речки Тосно был выстроен дворец, так что с его балкона через речку можно было бросить камень на другой берег, который был уже чужой. Дом в сто с лишком комнат был построен в стиле начала XIX столетия, полукругом, с просторными и высокими парадными комнатами внизу, и маленькими, низкими жилыми комнатами наверху. Этот дом, с соответствовавшей ему грандиозной усадьбой, рассчитанной на строгановские средства, оказался тяжелой обузой для Голицыных, т. к. доходы имения далеко не покрывали расходов на его содержание и жизнь в соответствующих условиях, и это заставляло последнего владельца постепенно распродавать художественные предметы, которыми когда-то дом был заполнен и которые были извлечены основательницей Марьина из знаменитых строгановских коллекций дома у Полицейского моста.

Феликс Феликсович Юсупов, князь, граф Сумароков-Эльстон, родился 23 марта 1887 года в Санкт-Петербурге. Последний из князей Юсуповых, соучастник убийства Григория Распутина, автор воспоминаний о конце XIX века — «Конец Распутина» и «Мемуары». Умер 27 сентября 1967 года в Париже. В «Мемуарах» Юсупов описывает дом своего прапрадеда Николая Борисовича Юсупова, который находится на территории Архангельского.

Уход за парком требовал немалых усилий. Князь Николай, желая превратить Архангельское в райский сад, всякое землепашество запретил. Зерно для крестьян покупал у соседей, так что все князевы люди были заняты на работах в садах.

Парк был разбит на французский манер. Три террасы с мраморными статуями и вазами спускались к реке. Грабы окаймляли зеленый ковер посередке. Всюду — рощицы и фонтаны. У воды — четыре домика, вкруг каждого — двухсотметровая оранжерея. В Зимнем саду — мраморные скамьи, мраморные фонтаны меж апельсиновых деревьев и пальм. Тропические цветы и птицы говорят о вечном лете, а в окнах — в парке все в снегу.

В зоологическом саду — редкостные животные, выписанные князем из‑за границы. Государыня Екатерина подарила ему целое семейство тибетских верблюдов. Когда везли их из Царского в Архангельское, особый курьер ежедневно сообщал князю о состоянии их здоровья.

Как рассказывают, ровно в полдень из сада к барскому дому всякий день вылетал орел, а прудовые рыбки в жабрах имели по золотой серьге.

В 1812 году князь, бросив усадьбу, сидел в Турашкине, куда отступили гонимые французом войска. Долгое время известий о своем добре не имел. По окончании войны он вернулся в Москву. Оказалось, что московский дом цел и невредим, а Архангельское в состоянье плачевном. Статуи разбиты, деревья поломаны. Увидав, что боги с богинями безносы, князь воскликнул: «Свиньи‑французы заразили сифилисом весь мой Олимп!» В доме ставни и двери были сорваны, вещи перебиты и валялись на полу вперемешку. Гибель всего того, что так любовно он собирал, потрясла князя, даже заболел он от горя.

Сергей Голицын, писатель, мемуарист. Родился 14 марта 1909 года в семье потомков московского губернатора Владимира Михайловича Голицына. Был инженером-топографом, военным строителем, участником Великой Отечественной войны. Умер 7 ноября 1989 года. В книге «Записки уцелевшего» он вспоминает дом на Спиридоновке, принадлежавший их семье.

На первых порах я попал в старинный особняк на Спиридоновке, 18, ранее принадлежавший нашим дальним родственникам Самариным...

Самаринский особняк, одноэтажный, с антресолями, в свое время занимала одна барская семья; к 1922 году он битком набился враждовавшими или дружившими между собой жильцами. В антресоли вела внутренняя, скрипевшая ступеньками деревянная лестница с обломанными резными перилами, кончавшаяся площадкой; там стояли кухонные столы с посудой и с неизменной принадлежностью всех московских квартир — примусами, аппетитно шумевшими с утра до вечера.

С площадки вели три двери. За одной из них была маленькая комнатка, в которой жил старый холостяк — бывший капитан Полозов... за годы революции усы его поредели и сам он сильно потускнел. Дальнейшая его судьба сложилась печально: в середине двадцатых голов его посадили, сослали в Коми АССР, где он и умер.

За второй дверью жила студентка-медичка, скромная девушка, время от времени притаскивавшая домой части человеческого тела, отчего на площадке стоял острый запах, смешанный с чадом от примусов и подгорелых кушаний...

Третья дверь вела в просторную комнату, там же находилась широкая, на четыре человека, тахта, стояли старинные кресла и стулья, стояли, висели и просто валялись разные старинные вещи, цельные и разбитые — акварельные портреты самаринских предков, фарфоровые вазы и чашки, бронза и т. д. Окна выходили на крышу первого этажа, куда можно было в хорошую погоду вылезать.

Из этой комнаты шли две двери — за одной находилась маленькая спальня с двумя кроватями, комодом и шкафом. Все там было вычищено, аккуратно застелено, подметено. Другая дверь вела в просторную комнату, также с двумя кроватями со скомканными одеялами и грязными простынями и наволочками. Там стояла различная старинная мебель, цельная и поломанная, и грудами валялись многие антикварные предметы, снесенные сюда со всего самаринского дома; все было покрыто пылью и потеряло свой прежний, подчас художественный облик. В комнате витал резкий запах от кучи грязного белья, пахло табачным дымом и мочой. Источник последнего запаха сразу обнаруживался: он исходил от втиснутого в поломанное кресло, перевернутого майоликового бюста царевны Волховы, изваянного Врубелем, и превращенного — искусствоведы, ужасайтесь! — в ночной горшок.

В маленькой аккуратной спальне жили моя сестра Лина и девочки Бобринские. Эта комната называлась «раем». Первая, проходная комната называлась «чистилищем» — там спали моя сестра Соня и мой брат Владимир, уволившийся из Главморнина после последней для него экспедиции в Карское море; там же спали задержавшиеся до рассвета гости-мужчины. Комната со скверным запахом называлась «адом». <...>

Так образовалась своеобразная коммуна, которых тогда — с различными уклонами, от крайне левого до аскетически религиозного — было в Москве много».

Михаил Афанасьевич Булгаков, русский писатель, драматург. Родился 15 мая 1891 года в Киеве, умер 10 марта 1940 года в Москве. В рассказе «№13. — Дом Эльпит-Рабкоммуна» описывает дом №10 по Большой Садовой, где в квартире №50 он поселился после переезда в Москву. Эта же квартира фигурирует в романе «Мастер и Маргарита» как «нехорошая» — там и проходил «бал Сатаны».

Так было. Каждый вечер мышасто-серая пятиэтажная громада загоралась ста семьюдесятью окнами на асфальтированный двор с каменной девушкой у фонтана. На гигантском гладком полукруге у подъездов ежевечерне клокотали и содрогались машины, на кончиках оглоблей лихачей сияли фонарики-сударики. Ах, до чего был известный дом. Шикарный дом Эльпит…

Четыре лифта ходили беззвучно вверх и вниз. Утром и вечером, словно по волшебству, серые гармонии труб во всех 75 квартирах наливались теплом. В кронштейнах на площадках горели лампы… В недрах квартир белые ванны, в важных полутемных передних тусклый блеск телефонных аппаратов… Ковры… В кабинетах беззвучно-торжественно. Массивные кожаные кресла. И до самых верхних площадок жили крупные массивные люди. Директор банка, умница, государственный человек с лицом Сен-Бри из «Гугенотов», золотистые выкормленные женщины, всемирный феноменальный бассолист, еще генерал, еще… И мелочь: присяжные поверенные в визитках, доктора по абортам…

Большое было время…

И ничего не стало. Вот тогда у ворот, рядом с фонарем (огненный «№13»), прилипла белая таблица и странная надпись на ней: «Рабкоммуна». Во всех 75 квартирах оказался невиданный люд. Пианино умолкли, но граммофоны были живы и часто пели зловещими голосами. Поперек гостиных протянулись веревки, а на них сырое белье. Примусы шипели по-змеиному, и днем, и ночью плыл по лестницам щиплющий чад. Из всех кронштейнов лампы исчезли, и наступал ежевечерне мрак.

В нем спотыкались тени с узлом и тоскливо вскрикивали:

— Мань, а Ма-ань! Где ж ты? Черт те возьми!

Борис Зайцев, русский писатель, переводчик. Родился 10 февраля 1881 года в Орле, умер 28 января 1972 года в Париже. В своей книге «Воспоминания об Андрее Белом» описывает квартиру поэта

В самые страшные годы России вспоминается Белый более мирно.

Как будто ни с кем не ссорился. Увлекался антропософией... в Москве жил одно время во «Дворце искусств».

Этот «дворец» — дом гр. Соллогуба на Поварской, у Кудринской площади. Старый дом прославлен «Войной и миром». Там, где Наташа носилась резвыми своими ножками, поселился поэт Рукавишников — его избрал главой «дворца» Луначарский. Во «дворце» читались какие-то лекции, выступали товарищи, кажется, была и столовая, кое-кто поселился. Среди них — Белый, куда и позвал меня к себе в гости.

<...>

Не без волнения шел я, в сумерках зимнего дня, по старым, благородным залам, комнатам, коридорам и закоулкам соллогубовского дома. Он построен «покоем» с боковыми крыльями, обнимающими просторный двор (подводы с вещами Ростовых, бегущих от Наполеона... Раненый князь Андрей в коляске своей... Великая слава России).

В больших окнах, до полу, мелькнул этот двор. Из залы можно было выйти на балкон перед колоннами, — а там дальше опять плакаты с расписаниями лекций.

Белый встретил меня очень приветливо, где-то вдали, в своей комнате, выходившей окнами в сад… Комната в книгах, рукописях — все в беспорядке, конечно. Почему-то стояла в ней и черная доска, как в классе.

<...>

Снег синел в саду, скоро спустится зимняя московская ночь. Граждане выйдут воровать заборы. Иногда слышны будут выстрелы. Глаза Белого сияют, он откидывается назад, взор соколиный, в горле радостное клокотание м-м-м...

— Видите? Нижняя точка спирали? Это мы с вами сейчас. Это нынешний момент революции. Ниже не спустится. Спираль идет кверху и вширь, нас выносит уже из ада на простор.

Спираль долго еще выносила Россию на простор — море детских и юношеских гробов, море концлагерей, сотни тысяч погибших, раскулаченных... но мы с Белым в тот вечер искренне думали, что вот уже кончается Голгофа: наверно потому, что хотели этого. Спираль же украшала желание.