Фото предоставлено автором
Фото предоставлено автором

Детство и юность Николай Быстров провел на Кубани, молодость — в горах Афганистана. Вот уже 18 лет он снова на родине — если считать родиной то место, где ты родился. А если родина там, где ты стал самим собой, то Исламуддин Быстров потерял ее безвозвратно — как миллионы россиян потеряли в 1917 году свою Россию. Нет больше того Афганистана, в котором солдат Николай Быстров стал моджахедом Исламуддином, где он обрел веру и товарищей, где он женился на прекрасной женщине, где у него был могущественный покровитель, который доверял ему свою жизнь, и где у его собственной жизни был смысл — в верности и в служении.

«Вы, наверное, на жену захотите посмотреть? — спрашивает Быстров по телефону. — Она же у меня афганка». Жена-афганка, на которую обычно приезжают «смотреть», представляется тихой и пугливой женщиной в шароварах и платке, подающей чай гостям и быстро исчезающей на кухне. Но Одыля меньше всего похожа на тех женщин, которых мы привыкли видеть в репортажах из Афганистана. В квартире на Рабочей улице Усть-Лабинска меня встречает веселая и уверенная в себе красавица в красной атласной блузке и узких брюках, с макияжем и бижутерией. Двое сыновей играют в компьютерную стрелялку — я вижу, как на экране мигают контуры раненых солдат в камуфляже. Дочь идет на кухню заваривать чай, а мы садимся на диван, покрытый белым леопардовым плюшем.

«Мы тоже двоих успели уложить, — Быстров начинает рассказ о своем афганском плене: армейские “деды” отправили его в самоволку в ближайший кишлак за продуктами, а моджахеды устроили засаду. — Но мне повезло, что я попал к Ахмаду Шаху Масуду, в партию “Джамет-Ислами”. Другая партия, “Хезб-ислами”, хотела меня отобрать, была перестрелка, семь человек между ними погибло”. Одыля закидывает ногу на ногу, обнаруживая на щиколотке блестящую подвеску, и с вежливым равнодушием готовится слушать боевые истории мужа. “Я вообще не знал, кто такой Шах Масуд, — говорит Быстров. — Прихожу, а они там сидят в своих афганских шароварах, в чалмах, плов едят на полу. Я захожу раненый, грязный, перепуганный. Выбрал его, перехожу толпу прямо через стол (а это же грех!), здороваюсь, а меня сразу за руку хватают. “Откуда ты его знаешь?” — спрашивают. Говорю, я его не знаю, просто увидел человека, который выделяется среди других». Ахмад Шах Масуд по прозвищу «панджшерский лев» — лидер самой влиятельной группы моджахедов и фактический правитель северных территорий Афганистана — отличался от других моджахедов некоторыми странностями. Например, он любил читать книги и предпочитал лишний раз не убивать. Собрав пленных из разных районов, он предложил им вернуться на родину или перебраться на Запад через Пакистан. Почти все решили идти в Пакистан, где вскоре и погибли. Быстров заявил, что хочет остаться с Масудом, принял ислам и вскоре стал его личным охранником.

Мальчишек прогнали из комнаты — только младший иногда совершает набеги за конфетами. Дочь Катя вернулась с кухни с чашкой зеленого чая, Одыля кидает в чай сухой имбирь и отдает мне. Интересуюсь, читает ли она, что пишут про мужа. «Политика меня не интересует, — говорит Одыля на хорошем русском, но с заметным акцентом. — У меня же дети! Мне интересно, как готовить вкусную еду, воспитывать детей и делать ремонт». Быстров продолжает: «Масуд же не простой человек: он лидером был. Я русский, а он мне доверял. Все время с ним был, в одной комнате спал, с одной тарелки ел. Меня спрашивали: может, ты за какую-нибудь заслугу получил его доверие? Какая глупость. Я заметил, что Масуд не любил тех, кто шестерит. И никогда не убивал пленных». Услышав суждение о благородном Масуде, Одыля перестает скучать и вступает в беседу: «У Масуда были причины, чтобы не убивать. Я же работала офицером, обменивала пленных».

Одыля — таджичка из Кабула. В 18 лет она пошла работать — была, как она говорит, «и парашютистом, и машинистом», поступила на службу в Министерство безопасности. «Масуд вот что неправильно делал: мы ему четыре человека давали, а он нам — только одного, — говорит она. — Другие лидеры оппозиции тоже меняли, потому пленных и не убивали, чтобы своих спасти. А если, например, какой-нибудь генерал, большой человек в плен попадал, то мы отдавали за него десять пленных». Николай подтверждает ее слова: «Они просили обмен с моджахедами и за одного своего отдавали четырех наших». Я начинаю путаться, сколько было «наших», один или все-таки четыре, и Одыля поясняет: «Я афганка, была на стороне правительства, а он, русский, на стороне моджахедов. Мы коммунисты, а они — мусульмане».

Когда Одыля организовывала обмен пленных, а Николай, ставший Исламуддином, ходил с Шахом Масудом по Панджшерскому ущелью, Быстровы еще не были знакомы. В 1992 году моджахеды захватили Кабул, президентом стал Бурхануддин Раббани, а министром обороны — Шах Масуд. Одыля рассказывает, как некий моджахед, ворвавшись вместе с другими в министерство, потребовал, чтобы она немедленно переоделась: «Я жила свободно. Ни паранджи, ни платка у меня не было. Короткая юбка, одежда без рукавов. Пришли моджахеды и сказали: “Одевай штаны”. Я говорю: “Откуда у меня штаны?!” А он свои снимает и отдает — у него снизу другие были, типа лосин. И платок, говорит, быстрее одевай. Но у меня не было платка, поэтому они дали шарф, который сами носят на шее. Потом я иду по городу, а пули сыплются со всех сторон, прямо возле ног падают…»

Фото предоставлено автором
Фото предоставлено автором

После того как власть поменялась, Одыля продолжала работать в министерстве, но однажды к ней пристал какой-то мужчина, и она ударила его ножом. «Начальник сказал, что отправит меня в Россию, чтобы я больше никого не ранила. Мол, там хороший закон, ты не сможешь никого убить. Я говорю, не надо, я люблю Афганистан и свой народ. Он же меня за руку схватил, мне надо было с ним идти?!» — «Нож при себе всегда носила», — гордо комментирует Быстров, но, видя мое недоумение, поясняет: взял за руку — значит, хотел увезти. Одыля продолжает: «Начальник мне и говорит: “Давай тогда замуж выходи”. Я говорю, выйду, если найду хорошего человека. Он спрашивает: “Какого человека ты хочешь?” — “Того, кто никогда не будет меня бить и будет делать все, что я хочу”». Одылю перебивает Николай: «Ни фига себе! Ты мне таких условий не ставила!» Одыля спокойно парирует: «Я просто рассказала, какая у меня была мечта. И начальник сказал, что у него есть такой человек. “Он каждый день за тобой следит, так что веди себя нормально. Закрой ноги и шею, потому что он очень сильно верит, пять раз в день молиться ходит”». Я на мгновенье отрываюсь от старших Быстровых. Рядом с отцом сидит, не шелохнувшись, дочь Катя: она впервые слышит историю знакомства родителей.

Слишком набожный, по меркам кабульцев, моджахед Исламуддин на первой же встрече так напугал Одылю, что они не смогли договориться: «Он на меня смотрел как лев, меня это убивало». Быстров вспоминает: «Я же женщин столько лет не видел, в кишлаках они в паранджах ходят и прячутся все время. А она такая высокая, на каблуках, красивая...  Пришла, я сижу напротив нее, а у нее ноги ходуном ходят. А потом я как начал возить ей подарки! Просто засыпал ее подарками». Одыля почти возмущена: «Когда человек хочет жениться, он обязан засыпать подарками!» Николай быстро соглашается, и Одыля продолжает: «Вот у меня выходной, я выхожу на крышу, смотрю, а в нашем дворе стоит машина крутая, и окна у нее черные. Иду на работу — и там она стоит. Мне сказали, что это машина Ахмада Шаха Масуда. Боже мой, кто Шах Масуд, а кто я? Очень боялась». — «Это была машина министерства обороны. Бронированная, — поясняет Николай. — Я в ней сидел, пока она по крышам лазила». — «Это судьба так соединяет», — заключает Одыля.

Невесту для своего Исламуддина нашел сам Масуд. Одыля оказалась его дальней родственницей по линии отца. Подробностей их родственных связей мы никогда не узнаем, достаточно того, что отец Одыли был родом из Пандшерского района, а значит, из того же племени, что и Масуд, и, следовательно, его родственник. Одыля не сразу поняла, что преследовавший ее на бронированном автомобиле министерства обороны моджахед Исламуддин когда-то был русским Николаем. Он хорошо выучил не только фарси, на который то и дело переходит в разговоре с женой, но и повадки моджахедов. Пришлось только волосы красить, чтобы местные не раскусили его происхождения и не убили. «Глаза голубыми оставались», — говорит Одыля. «Да, я блондин. А там был среди чужих, — соглашается Быстров. — А знаете, кто мне зубы делал? Арабы! Если бы они знали, что я русский, убили бы сразу».

Коммунистка вышла замуж за моджахеда, и гражданская война в отдельно взятой семье закончилась. Масуд забыл про коммунистов и начал воевать с талибами. Он стал национальным героем Афганистана и настоящей телезвездой, любимцем иностранных политиков и журналистов. Чем больше людей стремилось пообщаться с Масудом, тем больше было работы у Исламуддина: он отвечал за личную безопасность, досматривал всех гостей независимо от ранга, отбирал оружие и часто вызывал их недовольство своей дотошностью. Масуд посмеивался, но порядок, заведенный верным Исламуддином, нарушать никому не позволял.

Слух о том, что Масуда охраняет русский, дошел и до российских дипломатов и журналистов. Они то и дело спрашивали Быстрова, не хочет ли он вернуться домой. Масуд готов был его отпустить, но Исламуддин, только что получивший красавицу-жену и статус личного охранника министра обороны, возвращаться не собирался. «Если б не женился, не вернулся бы», — говорит Одыля. «Точно», — кивает Быстров. Пока я глотаю третью чашку зеленого чая с имбирем, они рассказывают, как переехали в Россию. Одыля забеременела, но однажды оказалась рядом с пятиэтажным домом в тот момент, когда он был взорван. Она упала на спину, от падения неродившийся ребенок умер, а Одыля попала в больницу с сильными повреждениями и кровопотерей. «Знаете, как я ей кровь искал? Кровь у нее редкой группы. Кабул бомбят, никого нет, а мне кровь надо. Я как раз с работы в больницу иду с автоматом, она там лежит, а я говорю: “Эй вы, если она умрет, я вас всех перестреляю!” У меня же автомат на плече был». Одыля снова недовольна: «Ну ты же обязан был это сделать, я же твоя жена!» Николай опять соглашается. После травмы врачи запретили жене беременеть в ближайшие пять лет. Тяжелее всех эту новость переживала ее мать, которая была старше Одыли всего на четырнадцать лет. Мать сказала ей, что не нужно слушать врачей, мол, все и так будет хорошо. И Одыля снова забеременела. Учитывая военное положение и отсутствие условий, врачи не гарантировали хорошего исхода и выдали направление в Индию, где у пациентки были шансы выносить и родить ребенка — их старшую дочь Катю. Она по-прежнему здесь и слушает наш разговор, не произнося ни слова. Одыля показывает на Быстрова: «Это был 1995 год, в это время как раз умерла его мать, но мы об этом тогда еще не знали. Я пришла домой с этим направлением, и мы стали думать, куда ехать». Николай был готов переехать в Индию, но Одыля решила, что ему пора повидать родных, и предложила вернуться в Россию. «Он же на свадьбе клятву давал, что не увезет меня. Так по закону положено, — говорит Одыля. — Но это же судьба». Она думала, что родит в России ребенка и приедет обратно. Вскоре после их отъезда власть захватили талибы, и оставшиеся в Кабуле родственники Одыли попросили ее не возвращаться.

«Афганистан — сердце мира. Захвати сердце, и ты захватишь весь мир, — Одыля превращается в настоящего оратора, как только речь заходит о талибах. — Но всякий, кто придет на нашу землю, тот штаны намочит и уйдет. Ну что, победили, когда русских выгнали? А русские победили, когда в Афганистан пришли? А американцы?» Слушая список Одыли, Николай спотыкается на русских и начинает спорить: «Скажи честно, Советский Союз победил бы, если бы остался. Моджахеды, которые воевали против правительства и Советского Союза, теперь жалеют, потому что им больше никто не помогает». Одыля отмахивается и продолжает свой пламенный курс истории Афганистана: «Потом талибы пришли, но и они не победили. И никогда не победят. Потому что воюют против народа, и у них нечистая душа. Они красили в черный цвет окна, ходили по домам и ломали детские игрушки, как будто это грех. Если ребенок не мог молиться, они прямо на глазах у родителей стреляли ему в голову. Я по интернету смотрю, какие они жестокие люди. Я понимаю: вера. Я тоже верующая. Но показывать ее зачем? Ты докажи, что ты мусульманин!» Одыля коверкает некоторые русские слова, и мусульманин у нее становится «мусульмоном», а Краснодар — «Краснодором».

Фото предоставлено автором
Фото предоставлено автором

Одыля ничего не знала о России, когда Быстровы решили покинуть Афганистан. «Я однажды увидела письмо мужу из России и удивилась, как такое можно читать. Как будто муравьев окунули в чернила и заставили бегать по бумаге», — рассказывает она. Скоропостижно поменяв Кабул на Кубань, беременная Одыля попала в станицу Некрасовскую под Усть-Лабинском. Она рассказывает про паспортистку, которую раздражала иностранка, не говорящая по-русски. Возраст Одыли по российскому паспорту больше биологического на пять лет: она была согласна на любую цифру, лишь бы скорее уйти из паспортного стола. И про то, как трудно было адаптироваться к климату, природе или еде. «У нас в Кабуле был зоопарк, в котором жила одна свинья, — говорит она, произнося “зоопарк” как “зоопорк”. — Это была единственная свинья на весь Афганистан, и я считала ее диким животным, экзотическим, как тигр или лев. И вот мы переехали в Некрасовскую, я была беременна, встала ночью в туалет, а во дворе свинья хрюкает. Бегу домой испуганная, русские спрашивают Ислама: "Что она там увидела?" А я в ответ хрюкаю! Страшно было очень».

Когда прошел бытовой шок, наступила очередь шока культурного. «Меня все раздражало, — говорит Одыля. — Дома ты просыпаешься под "Аллах Акбар", тебе и будильник не нужен. Все живут дружно, и ты не чувствуешь, что рядом чужие люди. Никто никогда не закрывает двери на замок, а если какой-то человек падает на улице, все бегут его спасать — это совсем другие отношения. А как русские за столом сидят? Наливают, наливают, наливают, потом напиваются и начинают песни петь. Мы поем песни, но только на свадьбах и других праздниках — не за столом же! Ну я понимаю, другая культура. Пока ты научишься этому всему, нелегко».

«Я из столицы, а ты из кишлака!» — то и дело говорит Николаю Одыля. Тот усмехается. Для Быстрова адаптация тоже оказалась непростой задачей: за 13 лет отсутствия он так прочно врос в Афганистан, а его родина так сильно изменилась, что вместо возвращения он получил, наоборот, эмиграцию. Из родственников на Кубани осталась только сестра. Ни работы, ни денег Быстровы найти сразу не смогли. Помог Руслан Аушев и Комитет по делам воинов-интернационалистов: им подарили квартиру, потом предложили подработку. Николай на полгода снова превращался в Исламуддина, чтобы по заказу Комитета заниматься поисками останков пропавших без вести бывших «афганцев», а также живых, тех, кто, как и он сам, превратились за эти годы в настоящих афганцев. Сегодня известно о семи таких людях. У них сложившаяся жизнь, жены, дети и хозяйство, возвращаться на родину никто из них не собирается, и «нечего им в России делать», говорит Быстров. Впрочем, тут же спохватывается и излагает миссию Комитета: «Но, конечно, наша задача — всех вернуть».

Полгода в Афганистане заканчивались, и наступали месяцы без денег и работы. Устраиваться заново каждые полгода, чтобы потом снова увольняться и ездить в командировки, невозможно, поэтому последние четыре года Быстров в Афганистан не ездит. Он работает на одну из самых заметных афганских общин в России — краснодарскую. Разгружает фуры с игрушками, которыми те торгуют. Работа тяжелая и «не по возрасту», но другую искать пока не собирается. Мечтает, чтобы работа на Комитет стала постоянной, но у Комитета пока нет такой возможности — было время, когда у него вообще не находилось денег на экспедиции в Афганистан. И, пока никто не сделал ему достойного предложения, Быстров, говорящий на фарси и пушту, знакомый со всеми полевыми командирами Северного Альянса и прошедший за Масудом весь Афганистан пешком, предпочитает грузить игрушки. Кажется, кроме зарплаты, краснодарские афганцы дают ему ощущение связи со второй, более значимой родиной. «Я с Афганистаном связан», — просто говорит он.

Пока Николай ездил в командировки по заданию Комитета, Одыля сидела дома с тремя детьми, торговала на рынке бижутерией, работала парикмахером и маникюршей. За это время она подружилась со всеми соседями, но частью сообщества так и не стала. «Я не хожу в Россию. Я хожу в больницу, в школу и домой, — говорит она. — Кто-то из земляков меня спрашивает: “Как ты там в России, язык выучила, ездишь везде?” Ты что, говорю, я вообще никуда не хожу и ничего не видела».

В прошлом году в их доме появился компьютер с интернетом, и Одыля восстановила постоянную связь с родными и с Афганистаном. Она постоянно общается по скайпу и в социальных сетях, ходит на форумы, где публикует свои мысли с помощью «гугл-переводчика». Одыля френдит меня в «Фейсбуке», и моя лента тут же покрывается поэтическими цитатами на фарси, фотоколлажами с розами и сердцами и изображениями блюд афганской кухни. Иногда там появляются фоторепортажи о нищих афганских детях или портреты Масуда. Но того Афганистана «золотого века», в который Быстровы хотели бы вернуться, больше не существует. Того, в котором женщина может разбираться в политике, но предпочитать домашнее хозяйство, быть мусульманкой, но носить короткие юбки, делать ремонт в квартире и постить в сетях поэзию на фарси. Они складывают такой Афганистан из кусочков воспоминаний, домашней афганской кухни, картинок с цитатами из Корана, развешанных по стенам их усть-лабинской квартиры.

Живя в замкнутом мире между школой, поликлиникой и рынком и в виртуальном мире социальных сетей, Одыля не знает русского слова «мигрант» и не чувствует никаких угроз в адрес своей мусульманской семьи. «Наоборот, мусульман все должны любить. Мы никого не обижаем, — говорит она. — Если кто-то сказал плохое слово, нам нельзя его повторять. Ну, если руку на тебя поднимают, ты, конечно, должен защищаться». С самого начала дети воспитывались так, чтобы, не теряя родительской религии, вписываться в местную культуру и говорить без акцента. Их младший сын Ахмад танцует в детском казачьем ансамбле, средний сын Акбар только что закончил музыкальную школу, а Катя учится в медицинском колледже. Одыля собирается оформлять им афганское гражданство, но не хочет раньше времени учить их своему языку. Зато недавно дети начали изучать арабский по скайпу с учителем из Пакистана. «Потому что, если ты не умеешь читать Коран, то зря ты вообще его учишь, — говорит Одыля. — Надо же понимать, что означает фраза “Ла лахи ила ллахи уа-Мухаммаду расуулу ллахи”» («Нет бога кроме Аллаха, и Мухаммад его пророк». — Прим. ред.).

С момента их переезда в Россию прошло восемнадцать лет. Два года назад у Одыли умерла мать. Вскоре после этого ее собственное здоровье стало ухудшаться: ее преследовали головные боли, частые обмороки. Хороших врачей, ради которых они когда-то покинули родину, в Усть-Лабинске нет, а платные приемы в Краснодаре Быстровым не по карману. В прошлом году с помощью Комитета Одыля съездила в Москву на обследование. Врачи, помимо прочих хворей, диагностировали депрессию и рекомендовали съездить на родину, но Быстров пока не решается ее отпускать. В этом году они всей семьей собираются впервые доехать до моря — ехать примерно 160 километров.

9 сентября 2001 года, за два дня до теракта в Нью-Йорке, к Масуду пришли очередные люди с телекамерами. Исламуддин к тому моменту уже шесть лет жил в России. Журналисты оказались смертниками, и Масуд взорвался. Для Быстрова его смерть оказалось главной в жизни трагедией. Он часто говорит журналистам, что если бы не уехал, то смог бы предотвратить смерть Масуда. Впрочем, если бы не Масуд, то Николай не женился бы на Одыле и не уехал. Вероятно, его бы вообще убили вскоре после пленения. Выходит, национальный герой Афганистана, с его нехарактерным для моджахедов гуманизмом, собственноручно лишил историю счастливого конца. Не только свою собственную, но и историю страны, которая теперь почти полностью находится под контролем талибов.

На следующий день после нашей первой встречи краснодарские работодатели срочно вызвали Быстрова разгружать фуру, и он лишился единственного выходного на неделе. Мне пора было улетать, поэтому остаток разговора мы провели по скайпу. Спрашиваю, кто убил Масуда. Он мотает головой и делает знаки руками: мол, знаю, но не скажу. Напоследок прошу Одылю сфотографировать мужа и прислать фотографии. «Она в компьютерах лучше разбирается, чем я, — снова заглядывает в скайп жены Быстров. — Я только убивать умею».