Уже столько лет прошло, но у меня все еще сложное отношение к Ричарду Никсону. Меня, как и многих других, Вьетнам и «Уотергейт» до сих пор не оставляют равнодушной. Усложняют это отношение и кухонные дебаты в 1959-м Никсона с моим прадедом. Я теперь живу в Нью-Йорке, и из-за этих споров — чьи внуки, Хрущева или Никсона, будут жить при капитализме или коммунизме — моя жизнь очень тесно переплелась с его именем. Я, что называется по-английски, die-hard либеральный демократ, но для республиканцев как любимая игрушка: в конце концов, даже если Никсон и проиграл Вьетнамскую войну, он все же выиграл холодную у Хрущева, который обещал построить коммунизм к 1980 году; вместо этого Советский Союз развалился, а я уехала в Америку.

Меня неожиданно пригласили на рождественский прием. К Никсонам, на Мэдисон-авеню. Приятно. За десять лет до этого, будучи студенткой Принстона, только приехавшей в Нью-Йорк, я, как многие неравнодушные к роскоши русские, проводила много времени в этом «шубном» районе. Теперь, окончательно американившись, я преподаю в прогрессивном нью-йоркском университете New School на юге Манхэттена. Да и живу в соседней Ист-Виллидж, поэтому верхний Ист-Сайд кажется мне слишком чистым, чопорным и скучным. К тому же, как я уже говорила, все, связанное с Никсоном, вызывает у меня почти осязаемую неприязнь.

В приглашении упоминалось, что будет Генри Киссинджер. С ним у меня тоже все сложно, хоть и по другой причине: слишком уж выдающаяся личность. Не то чтобы я считала выдающимся то, что он сделал: бомбежку Кампучии в 1969 году — просто потому, что она была на пути к Вьетнаму, — выдающимся деянием назвать сложно. Это в чем-то как со Сталиным — фигура ужасающая настолько, что зачаровывает.

На лифте поднялась на второй этаж — и остолбенела: из квартиры выходил хозяин в сопровождении Киссинджера. Это несправедливо: ни секунды подготовиться, и вот так сразу — Киссинджер! Что скажу, что он ответит? Когда я встречала великих демократов, Джорджа Кеннана, например, я всегда сохраняла самообладание. Когда же я встречаю знаменитого республиканца, забываю дышать — не то что говорить! Kак-то я поделилась этим соображением с ныне уже покойным Кеннаном, и он объяснил, что они мне просто напоминают советскую партийную номенклатуру. В большинстве своем республиканцы не умеют слушать. Как Никсон, который после «Уотергейта» сказал, что все, что делает президент, всегда легально, они не допускают ни малейших сомнений в своих словах и поступках.

Мы с Киссинджером оказались лицом к лицу. Словно, зажмурившись, окунаешься в холодную воду (чуть не написала — «холодную войну»). С трудом я открыла глаза и поздоровалась. Впрочем, беспокоилась я зря: у великого господина Киссинджера на меня времени не было. «Это Нина Хрущев», — представил меня хозяин, несколько подчеркнув для Киссинджера фамилию. Мы уже встречались с десяток раз, но я никогда не была уверена, знает ли он, кто я такая. Оказалось, и в этот раз не знал.

«Чем вы здесь занимаетесь? Живете в Штатах сейчас?» — спросил он, наверное, десятый раз за время нашего «знакомства». Как и раньше, я с улыбкой кивнула. На самом деле, несколькими годами ранее он написал хорошее письмо, поддержав получение мной статуса легального иммигранта, или гринкарты, выражаясь более формально. Это была хорошая возможность лично поблагодарить его. «Спа…» — начала было я, но он, отвернувшись, явно не собирался заводить беседу. Можно было выдохнуть: первый этап пройден.

Я вошла в квартиру — и... чуть не потеряла сознание. Все было зеркальное: стены, потолок, даже пол был стеклянный. И в отражениях люди умножались в десятки, сотни раз! И все республиканцы. Мужчины в строгих, идеально сидящих костюмах, ярких (в основном консервативно красных; знали бы они, как коммунистически выглядят в этой красноте) галстуках; с избытком кожи на подбородке, словно компенсирующим утянутые пластическими операциями лица их жен. Теперь это действительно было как прыжок в прорубь, глубокое погружение.

Стала искать хозяйку. Она была точно такой, какую я привыкла видеть на фотографиях: стройная, правильная. На ней было хорошо подобранное короткое платьице — серебристо-серое, блестящее, холодное и элегантное. Она выглядела как девочка, папина девочка. Это свойственно детям великих. Они часто не могут выработать свою индивидуальность (не по своей вине, а под неподъемным гнетом своих великих отцов) и остаются детьми не только в рамках семьи, но и в более широком смысле — для окружающего мира. Я и сама в первую очередь всегда правнучкa, а уже затем кто-то еще.

Хозяйка была очень мила. Она особенно озаботилась представлением меня всем, кому, как она считала, меня нужно было представить. Конечно, не потому что мне было бы приятно познакомиться с этими людьми, но чтобы показать, что мы теперь все друзья и прошлые политические ссоры позади. Холодная война закончилась, а пятидесятилетней давности споры если и не забыты, то вспоминаются разве что с доброй улыбкой. «Ах, этот Никита!» А как она меня представляла: «Это Нина Хрущев. Они с нашим Кристофером несколько лет назад вместе устраивали мероприятие в библиотеке Никсона в Калифорнии».

Во-первых, моя фамилия Хрущева, а не Хрущев! Во-вторых, мы ничего вместе не устраивали! После моего выступления тогда еще школьник Кристофер подарил мне книгу своего деда «Лидеры», в которой была глава, посвященная моему прадеду. И все! Тем не менее я улыбнулась и вежливо ответила: «Да, мы поцеловались на сцене и тем самым прекратили холодную войну». «Очаровательно», — реагировали мои новые знакомые, после чего возвращались к более привычной теме — десятилетней давности импичменту Клинтона, благодаря которому Буш-младший и Дик Чейни взяли бразды правления в 2000 году.

«Жалко, что не удалось совсем избавиться от Клинтона», — посетовал один гость. Затем следовал общий ностальгический вздох: закончилась золотая пора республиканцев с избранием этого ужасного мусульманского мужчины, Барака Хуссейна Обамы. Они считали попранной высшую справедливость: внезапно Республиканская партия США перестала находить утешение в Божьей воле. Другой весьма уважаемый господин с обвисшими щеками сказал: «Бог использовал нашу партию как инструмент для установления справедливости, а теперь такое! За импичмент Никсона мы раздавили Клинтона. И после этого страна все равно выбирает Обаму! Они дорого за это заплатят». Я собиралась возразить — сказать, что Обама не мусульманин, что он родился в Америке, — но не стала. Никто не интересовался моим мнением. Господин с обвисшей кожей прервал свой монолог: «Хорошо, что вы дружите с Кристофером», — и вернулся к прежним собеседникам. «Ничего страшного, — успокаивала я себя, — пожилые люди не видят особой разницы между сорока- и тридцатилетними, мы все для них молодежь». И все равно чувствовала себя глупо: внук Никсона младше меня лет на десять.

Мне была нужна передышка, глоток воздуха, не загрязненного натянутыми улыбками и зеркальными отражениями. Пробираясь в соседнюю комнату, я натолкнулась на хозяйку. С чрезвычайно доброжелательной улыбкой она предложила показать мне квартиру. Ответный кивок я сопроводила не менее приветливой миной. Мы вошли в комнату, где Никсон проводил встречи, когда бывал в городе (его основной офис тогда был в Калифорнии). «Это историческая комната», — поведала мне хозяйка, но я не прониклась. У меня была передозировка республиканством, консерватизмом, расизмом и ханжеством. Глядя на фотографии, которые она мне показывала, я думала: «Ну, Никсон, ну и что?» К тому же хозяйка так усердно пыталась придать осмотру фотографий историческое значение, с нотками музейного экскурсовода в голосе, что чем больше от меня ожидалось преклонение перед величием момента, тем больше я чувствовала себя Саддамом Хусейном под давлением — и не уступала.

Следующая комната была белая. Вся! — стены, диваны, стулья, занавески с вышитыми павлинами, цветы, картины, ковер. У этих людей какая-то одержимость — возможно, наследственная: в одной комнате стекло, в другой абсолютная белизна. Я встречала белые комнаты и раньше, причем чаще в домах республиканцев. Они помешаны на белых комнатах. Что должна символизировать эта белизна: чистоту традиций, целомудренность, моральные принципы, абсолютную истину?.. Меня знобило. Я опять словно окунулась в холодную воду. Пора было выбираться.

В зеркальной комнате меня вновь поймала хозяйка: «Нина, позвольте вас представить жене Нельсона Рокфеллера». Эта высокая величественная дама с преобладанием красного цвета в наряде была весьма рада знакомству. Как и я. Нам обеим было приятно познакомиться, хотя ей очевидно не было никакого дела до меня. После стольких лет в Штатах я так и не привыкла к этим «пустым» знакомствам, светской болтовне, бессодержательному общению. Русские, вполне возможно, эмоционально тяжеловаты — традиционная претензия американцев, — но их общение хотя бы имеет какой-то смысл.

Потом меня представили ее сыну, мистеру «не помню имени» Рокфеллеру. В высших политических кругах Нью-Йорка Рокфеллеров очень много. «Этот, по крайней мере, симпатичный», — отметила я. Он к тому же был моего возраста, в отличие от остальных присутствовавших, в основном принадлежавших к старшему поколению. Оживленная возможностью небольшого флирта, я была готова продолжить беседу, но меня позвали знакомиться с господином Форбсом. У этого человека была совершенно необыкновенная улыбка — она не исчезала ни на секунду. И снова эта взаимная радость знакомства. Но потом разговор перестал клеиться. Я стала лихорадочно предлагать новые темы — мы оба учились в Принстоне, а общая alma mater обычно сближает, — но все тщетно, он лишь улыбался в ответ.

«Кошмар, — выругалась я про себя, — ты же когда-то был кандидатом в президенты! Тебе стоит поучиться очарованию, открытости и разговорчивости. Выпускаешь известный деловой журнал, поработал бы над собой. Журналистика требует умения трепаться, улыбки здесь недостаточно!» Исчерпав ресурсы своей изобретательности, я стала отодвигаться от господина Форбса и к своему удовольствию снова наткнулась на молодого Рокфеллера. Наконец, повезло! Я включила обаяние, насколько это было возможно после многократных прыжков в холодные республиканские воды, и с некоторой долей кокетства заметила: «Слава богу, я вернулась в свою возрастную категорию».

Но, как и господин Форбс, Рокфеллер ничего не ответил. Он просто улыбался. Чему, интересно? Что эти люди, больные? В этой квартире мне было холодно — от равнодушия зеркальных отражений, пустых формальных улыбок, строгости белизны. Срочно домой!

При выходе хозяйка раздавала уходившим гостям небольшие серебристо-серые коробочки шоколада Godiva. Как и все здесь, коробочки бесконечно умножались в отражениях, вызывая жутковатое чувство другой реальности. Я тоже получила коробочку — было чудесно со мной увидеться, спасибо мне, что зашла. Мы поцеловались, не касаясь щеки, настала моя очередь благодарить ее: «Спа…», но она уже переключилась на следующего, вручение коробочки, прощание, фиктивное целование. Исторический прием закончился. На улице было минус двадцать, но я не стала застегивать пальто: мне наконец-то стало тепло.

В этом году неожиданно снова пришло приглашение от Никсонов. Там значилось, что будет Джон Маккейн. Вернувшись из Киева, с Евромайдана, сенатор хочет поделиться впечатлениями о «марше демократии» по Восточной Европе. Фраза из времен холодной войны. Маккейн, республиканец никсоновского типа, всегда рад свести счеты с уже давно не существующими советами и с демократами, обвинив их в неосоциализме. Обама робеет и надеется на Путина в разрешении сирийского кризиса, в то время как храбрый Маккейн отправляется на Украину, чтобы еще больше запутать отношения между Востоком и Западом. В 1972 году Никсон так же отправился в Китай с дружеским визитом к Мао Цзэдуну — не в последнюю очередь для того, чтобы показать коммунистам, что он, капиталист, мастер использовать разногласия в социалистическом лагере.

Мне захотелось снова пойти к Никсонам. Я собиралась напомнить Маккейну, что холодная война давно в прошлом и европейский выбор Украины не должен сводиться к соперничеству республиканцев и демократов в попытке переиграть Путина. Я начала выводить аккуратное «да» на приглашении, но холодная на ощупь серая блестящая бумага напомнила прохладный прием пятилетней давности. Зачем напрягаться, республиканцы же все равно не слушают? Подумав еще минутку, я черкнула небрежное «нет».