Захар Прилепин о романе Кристиана Крахта «Империя»
ИМПЕРИЯ ГОЛОГО ЧЕЛОВЕКА
Раздался протяжный гудок — ту-ту-у-у! — и пароход «Принц Вальдемар», — крахт, крахт, крахт, — пошел, пошел, пошел в свое плавание.
На пароходе плывет Август Энгельхардт из Нюрнберга — бородач, вегетарианец, нудист — он держит путь в Новую Померанию, чтобы купить землю для кокосовой плантации.
У Августа идея: он хочет преобразить человечество, которое погрязло в мерзости и враждебности. Сам он решил отказаться от всех продуктов питания, есть только кокосы (стать кокофагом), и всему остальному человечеству преподать пример подобной жизни. Человечество как раз собирается начать Первую мировую войну, чтоб затем, не насытившись, с небольшим перерывом перейти ко Второй мировой.
Впрочем, до этих ужасных дней Августу предстоит пережить множество приключений (его неоднократно обманут, обворуют, жестоко изобьют, попытаются склонить к мужеложеству, потом будут убивать, еще он заболеет проказой; короче, в принципе, вам должно быть интересно) и съесть огромное количество кокосов.
Пред нами — реинкарнация приключенческого и даже плутовского романа: только плут здесь не главный герой, а мир вокруг него. Энгельхардта на пути к эпилогу ожидает немало преград, это почти «Робинзон Крузо» или, скажем, «Остров сокровищ», только вместо Робинзона — наш голый Энгельхардт на своем острове (Пятница у него, кстати, тоже имеется), а вместо сокровищ — его, как в России бы сказали, обновленчество, его вселенская идея.
Человек интеллигентный, прочтя предыдущий абзац и пока не зная, кто такой Крахт (Крахт — это автор романа), может решить: «Дам старшему сыну почитать эту книжку...» — но, стойте, ловлю я этого читателя за рукав... Подождите!
Совсем забыл предупредить, что это роман на немецком языке. В некотором смысле это — немецкий роман.
О, эти немцы! Мы помним, как они любят труд. Труд читателя, например. Конечно, если ваш сын уже читает «Волшебную гору» Томаса Манна и получает от этого удовольствие, то дайте ему и Крахта. Однако переход от Стивенсона к Крахту будет куда сложнее.
Этот роман — эту тачку, груженную тяжелым слогом, ненарочитым авторским сарказмом, аллюзиями и реминисценциями, медленным, но твердым течением мысли, богатым словарем — ее надо везти самому. В нее нельзя, как в случае классического приключенческого романа, усесться на первой же странице и покатиться до самого финала. Нет-нет, вы сами будете, упираясь и потея, двигать тачку (роман) в гору. Крахт тоже сидит в этой тачке и, кажется, относится к вашему труду совершенно равнодушно.
Благо, роман небольшой.
...не большой, но второе же предложение романа состоит, я сосчитал, из 56 слов, и это даже не заявка на некоторое осмысленное излишество — Крахт так дышит, так пишет, так думает.
Энгельхардт, наконец, добирается до своего острова, и вот навскидку, фрагмент абзаца из романа по этому поводу. Читайте и следите за авторской рукой.
«Он выпрыгнул из каноэ в воду, прошлепал по воде остающиеся до берега метры и рухнул на колени в песок — так сильно его потрясло увиденное; черным гребцам в лодке, а также горстке туземцев, которые с флегматичным любопытством собрались на берегу (один, будто передразнивая себя и свою расу, даже воткнул в нижнюю губу осколок кости), Энгельхардт, наверное, представлялся в этот момент благочестивым священником, свершающим перед ними молитву; у нас же, людей цивилизованных, эта сцена скорее ассоциировалась бы с живописным полотном, изображающим высадку конкистадора Эрнана Кортеса на девственные берега острова Сан-Хуан-де-Улуа, — полотном, написанным совместно (будь такое возможно) Эль Греко и Гогеном, двумя художниками, которые своими экспрессивными рваными мазками сумели бы придать коленопреклоненному завоевателю Энгельхардту аскетичные черты Иисуса Христа».
Нравится?
Ну, давайте тогда еще ложечку.
«Вот они уже опустились на песок, и теперь флюид их гибкой подвижности застопоривается, превращается в автоматические телодвижения, которые, если смотреть со стороны, напоминают ритмичное дерганье абсурдной человеко-машины: эти двое похожи на сцепившихся полуголых кукол, которые, лежа на земле, завершают спастический парный танец; луна освещает оба подпрыгивающих полушария — покрытые светлым пушком ягодицы Лютцова, — и время от времени до губернаторской резиденции доносится стон (хотя ветра, как будто, нет)».
Лирического чувства, как вы уже поняли по этому «изысканному» описанию сексуального акта, автор лишен начисто — только сатирическое, пародийное, но не простонародно-пародийное, а профессорское: изысканное уже без кавычек.
Крахт, как мастер своего дела (а он мастер своего дела), скорей всего, может писать как угодно (или почти как угодно), но ему самому явно нравится кататься в своей тачке.
В романе нет ни одного диалога, товарищи двоечники. Все диалоги пересказывает автор, перемолов их в тяжеловесных абзацах.
От такого плотного текста, конечно же, можно (и даже, думаю, должно) получать удовольствие — вы же уже прочитали позднего Набокова, да? Эту выращенную в пробирке прозу гениального стилиста, интеллектуала, шахматиста, филологического забавника. Ну, так вот и Крахт прочитал Набокова.
Читатели его романа уже заметили, что имя одного из персонажей, появляющегося на последних страницах романа, Киннбоота, выспрашивающего у Энгельхардта сведения о его жизни, перекликается с именем персонажа романа Набокова «Бледный огонь» — Чарльза Кинбота.
Хотя дело, говорю, вовсе не в Киннбооте или Кинботе, а в том, что профессорский роман Крахта требует достойных студентов в собеседники (если, конечно, не собственно профессоров и коллег по ремеслу).
Повествовательная интонация Крахта может иной раз показаться невыносимо занудной, но за всем этим ученым багажом, естественно, скрывается непрестанная игра: герои носят имена персонажей комиксов (в России неизвестных, поэтому никто не заметит), мимоходом появляется Томас Манн (неназванный) и Джек Лондон (названный). Художник Эмиль Нольде — так вообще один из героев. Все они, как вы уже поняли, не случайны для автора, хотя для самого повествования вовсе не обязательны.
Роман нарочито старообразен, как будто только что кончилось Средневековье, и начинается Просвещение, и Крахт пророк его — просто в данном случае все наоборот: Просвещение, едва начавшись и, увы, не сделав человечество умнее на пути прогресса, полным ходом, как пароход — крахт, крахт, крахт, — движется к новому Средневековью с его кострами и казнями на площадях, с его толпами, людоедством, тиранами, воплями невинных и грохотом кованых сапог.
Да, там есть модернистская (впрочем, многократно использовавшаяся до Крахта) манера, когда повествованию придается некая кинематографичность — даже не в виде киноглаза или принципа монтажа, нет, а совершенно прямолинейная: Крахт периодически расставляет камеры, определенным образом наводит свет, усаживает героя, чтоб его было удобно рассмотреть, и обо всем этом прямым текстом сообщает читателю.
Но это, повторюсь, модернизм уже достаточно старообразный, и когда Крахт выставляет камеру и свет, сильно чувствуется, что участники съемочной группы родом из десятых годов прошлого века и снимают на огромные бобины, и камеры стрекочут, как тысяча жуков, или кого там.
То есть съемочная группа — современники главного героя, Августа Энгельхардта.
В самой фамилии его можно было бы нарочитым и досужим образом найти связь (или пародию на) с Энгельсом, только хард-Энгельсом, утяжеленным, хоть и голым. Наш ведь тоже бородатый мыслитель, автор книги «Беззаботное будущее», он тоже создает свою общину, имеет последователей (в основном глубоко нерадивых) и желает облагородить человечество. Кстати, слово «коммунист» в романе появляется (и русские тоже раза три проходят неподалеку).
Можно было бы провести такие аналогии, когда бы Август Энгельхардт, а также большинство героев романа не существовали бы в реальности.
Да-да, в прошлом веке был такой нудист, жил на острове в Новой Померании, и вокруг него периодически крутились всякие проходимцы.
Все на самом деле было чуть иначе, чем в книге, но теперь это уже не имеет значения. Отныне все будет так, как написано у Крахта. Потому что художественная реальность сильнее какой-то там скучной жизни, которую тем более никто толком и не видел.
Авторской волей Крахт одним героям укоротил срок присутствия на земле и убил их куда изысканней или даже мстительней, чем истинная их человеческая судьба, а другим срок жизни удлинил — например, главному герою. И удлинил намного, что концептуально.
В чем тут концептуальность? — возможно, спросите вы.
Черт его знает.
Может быть, автор элементарно, пока писал, полюбил своего героя, над которым, по большому счету, издевался с первых же страниц.
А может быть, автору хотелось, чтоб выпавший из XIX века птенец увидел венец цивилизационного развития — аэродром, с которого взлетают реактивные самолеты, и сосиску на подобной перине булке, которую преподносят Августу улыбчивые солдаты в элегантной форме — так наш кокофаг (человек, питавшийся кокосами половину столетия) совершает свое грехопадение, незадолго до смерти.
(А так бы жил вечно.)
Но, скорее всего, автор говорит: какой бы ни был фрик, идеалист и отщепенец Август Энгельхардт — его заблуждения куда милее заблуждений общемировых, приведших нас к-сами-знаете-чему и ведущих дальше все в тех же направлениях.
Роман предваряет восхитительный эпиграф из Марка Твена: «Голые люди имеют крайне малое влияние в обществе, а то и совсем никакого». Похоже, Крахту втайне хочется, чтоб голые люди имели влияние в обществе, хоть какое-то; а то от одетых людей слишком много вреда получается в итоге.
...Впрочем, не будем договаривать за автора, потому что, как все знают, автор говорит ровно то, что говорит, и нечего тут подрабатывать суфлером.
На Западе (о, этот свободный Запад! о!) нашлись читатели, которые на роман рассердились. Там, боже мой, главный герой становится (по крайней мере, на время) антисемитом — и пародийности этой линии (антисемит на фактически необитаемом острове!) мог не заметить только слепец (или крайне толерантный западный критик). К герою в гости прибывает, ужас-ужас, настоящий гомосексуалист, который пытается свою гомосексуальность трактовать как еще один аспект истиной свободы, что Августу Энгельхардту не нравится (а что вы еще ждали от антисемита?). Тогда наш гомосексуалист насилует того самого «Пятницу» — местного подростка, безвозмездно помогающего бородатому нудисту, спасителю человечества и основателю ордена кокофагов.
Судя по всему, Энгельхардт убивает своего незадачливого последователя-гомосексуалиста дубинкой по голове — как раз в процессе его восхождения на очередную ступень освобождения человека.
Крахт лишь намекает, что Август Энгельхардт стал убийцей; но в любом случае этого оказалось вполне достаточно, чтоб писателя за его филологические шутки определили как законченного и опасного мракобеса.
Нет бы кокофаг и гомосексуалист поселились вдвоем на острове и стали жить мирно и ласково — тут бы никто не придрался.
В итоге нобелевский лауреат Ельфрида Елинек вынуждена была публично заступаться за Крахта, требуя оставить художнику право на художественное осмысление действительности.
Поддерживаем товарища Елинек.
Крахт написал книгу стилистически сложную, событийно простую, в целом замечательную и, не поверите, человечную. Он не сделал ни одного движения, чтоб разжалобить читателя, но в конце появляется чувство высокое, красивое, чистое до слез — хотя заплакать, конечно, не удастся. В любом случае подступившие куда-то не к глазам, а к горлу слезы хорошего читателя (я — хороший читатель) — признак дельной книжки.
Одна проблема: не уверен, что кто-то захочет тащить эту тачку так долго, чтоб испытать облегчение и приток света в самом финале.
Но если вы терпеливый читатель, то я вас зову.
Итак, отплывает пароход, гудок, крахт-крахт-крахт — закряхтела палуба, Август Энгельхардт движется навстречу двадцатому веку.
Чего встал, читатель? Хватай свою тачку и вперед.
Роман Кристиана Крахта «Империя» готовится к выходу в издательстве Ad Marginem в конце ноября.
Обсуждение текста проходит также на сайте «Нашей газеты».
Проект осуществлен в рамках программы «Swiss Made в России. Обмен в сфере современной культуры. 2013—2015» Швейцарского совета по культуре «Про Гельвеция».
