Елена Рачева: Две недели с отцом Павлом Адельгеймом
В церкви Святых Жен-мироносиц безлюдно, холодно и темно. Закопченный высокий купол, облупившаяся побелка, искусственные цветы на алтаре… Деревянные полы скрипят под ногами: доски потертые, но крепкие.
В полутьме лики святых на иконах пропадают, зато нимбы словно светятся изнутри. На выцветшем холсте едва различимо долгое синее покрывало, скрещенные руки, женское лицо, прильнувшее к лицу младенца. В объятиях столько нежности, прямоты и беззащитности, что икона кажется слишком мирской, почти еретической.
— Что, не узнали? — отец Павел незаметно появляется сзади. — Это не икона, это Васнецов, копия фрески из Владимирского собора. Красивая, да?..
***
Протоиерей Павел Адельгейм, священник псковской церкви Святых Жен-мироносиц, всегда был в оппозиции. Сын и внук репрессированных, в 1960-е он как политзаключенный отработал три года на рудниках Кызыл-Кума, 15 лет назад стал публично критиковать РПЦ, после чего был уволен из двух приходов, разжалован из настоятелей в рядовые священники и едва не отлучен от церкви.
С тех пор Адельгейм и его прихожане судятся с РПЦ в мирском и церковном суде, утверждая: патриархия ведет глобальную реформу, которая должна сосредоточить всю власть над приходами в руках патриарха и митрополитов, сделать бесправными рядовых священников и лишить прихожан возможности вмешиваться в церковные дела.
Исповедник веры — так называют тех, кто открыто исповедовал христианство во времена гонений и сам был гоним. 74-летний отец Павел — один из последних, пострадавших за веру в СССР. Собираясь к нему в Псков, я расспрашивала знакомых священнослужителей и пишущих о религии журналистов, что они думают о конфликте в Псковской епархии и изменениях внутри РПЦ. Все мои собеседники соглашались, что с приходом патриарха Кирилла в церкви начались глобальные перемены. На мой вопрос, почему отец Павел — единственный, кто об этом говорит, мои собеседники замолкали, задумывались и говорили: «Просто он исповедник веры». Почему пожилой священнослужитель, рискуя лишиться сана, пенсии и паствы, не побоялся вступить в конфликт с РПЦ, не понимает никто. Чтобы ответить на этот вопрос, мы и поехали в Псков.
***
— Отец Павел, видение у меня было. Не во сне, наяву. Будто небо — и на нем два солнца. Сияют, сияют — смотреть больно. И страх такой, как будто на Страшном суде. Отец Павел, а это грех?
В псковской церкви Святых Жен-мироносиц, где служит Адельгейм, заканчивается вечерня. Голос исповедующегося звучит горячо и лихорадочно, так что слышно на другом конце храма. Из-под епитрахили виднеется бритый затылок, старая куртка в бурых пятнах…
Низко склонившись и почти обняв прихожанина за плечи, отец Павел долго говорит что-то исповедующемуся на ухо. Бритый затылок вздрагивает, кивает. Успокоенный, человек отходит. Видно, что ему за 40. Лицо круглое, одутловатое, глаза белесые и какие-то потерянные.
— Шизофреник, — отец Павел перехватывает мой взгляд. — Воображение богатое, а так адекватный. Электрикой увлекается, в лампочках хорошо понимает...
Прихожан храма Святых Жен-мироносиц отец Павел помнит всех. Имена, биографии, родственные связи, болезни, проблемы в семье…
Несмотря на свои 74, отец Павел все время занят: встает в семь утра, едет на службу. Отпевает старушку, крестит младенца, иногда выезжает соборовать, вечером снова ведет службу, читает курс церковного права в Свято-Филаретовском духовном институте в Москве, пишет статьи, ведет популярный «Живой журнал» и постоянно принимает гостей.
При мне выпить чаю и поговорить в дом священника заходят баптистский коллега, бывший воспитанник Дима, которого отец Павел забрал из детского дома с диагнозом «олигофрения» (сейчас у него постоянная работа, жена и маленький сын), и с десяток прихожан. Одна советуется, как уговорить дочь зарегистрировать гражданский брак, другая жалуется на одиночество, третья хочет покаяться в «грехе уныния». Вообще-то, так ходят к психологу, только прихожане Адельгейма о психологах вряд ли знают. Священник советует матери не лезть в дела дочки, одинокой грамотно дает выговориться, Диме вручает мешок еды и обижается на мое сравнение с психологом: «Психолог говорит свое мнение, священник молится. Через молитву возникает третий фактор — Бог. Это другие отношения, с психологией несопоставимые».
Отец Павел не производит впечатление человека харизматичного, он не из тех, кто в любом помещении притягивает к себе взгляды присутствующих. Его обаяние проявляется медленно: в мягких интонациях, неспешном голосе, сдержанных манерах и скупых, рассчитанных жестах.
В столовой его дома висит портрет, сделанный в ранней молодости в Ташкенте: чистое лицо, тонкие правильные черты, гордый, почти заносчивый взгляд. По такому лицу сложно представить будущий арест по статье об антисоветской агитации; службу в богом забытой среднеазиатской епархии, где молодой священник на «запорожце» ездил по дальним аулам крестить и соборовать; многолетнюю тяжбу с РПЦ…
В 1971 году, во время несчастного случая в лагере отец Павел потерял ногу, и с тех пор пользуется протезами, которые аккуратно складывает в гардероб под рясы. При ходьбе он широко раскачивается, отклоняясь назад и с силой перенося тяжесть тела вперед, и видно, что каждый шаг дается ему нелегко.
Судя по рассказам отца Павла, он крестился в 13 лет, придя к Богу сам, не поддерживаемый никем из семьи и друзей. Рукоположился в 21 год и до сих пор отмечает этот день наравне с именинами. Никогда не общался с девушками, женился на незнакомке по имени Вера за пару дней до посвящения в сан и прожил с ней в мире больше пятидесяти лет.
Пастырь, паладин веры — эти определения сочетаются с обликом отца Павла не больше, чем слово «патриарх» с термином «аскеза». Он равнодушен к еде, носит старую рясу и одевается «с покойничков»: «Одежду с покойничков всегда в церковь жертвуют. Ее и ношу. А зачем покупать?»
***
Раз в неделю, после вечерней службы, отец Павел ведет библейские чтения для прихожан. Верующие собираются в основанной Адельгеймом регентской школе. Три десятка прихожан едва помещаются за крошечными партами в увешанном иконами школьном классе. Отец Павел зачитывает главу из Евангелия, выслушивает вопросы, наизусть цитирует Рильке, «Настигнутых радостью» Льюиса и «Иосиф и сыновья» Томаса Манна и демонстрирует чудеса выдержки и терпения.
— Батюшка, у меня кот пропал. Я страдаю. Это грех или не грех — страдать по коту?!
— Я вот не понимаю, как Иаков мог две жены иметь? И зачем?!..
— А вот есть грех сексуального характера, и я как мужчина не готов от него отказаться. Что ж мне теперь, не спастись?
— Что говорить на исповеди? А то я каждый раз придумываю…
— Батюшка, а как же католики? Они что, не спасутся?
В классе повисает пауза. По лицу Адельгейма проскальзывает тень неуверенности. Он нервным жестом откидывает назад волосы.
— Это лежит вне сферы моей компетенции, — сухо говорит он.
Скрипнув дверью, в класс бочком втискиваются две церковные нищенки. Распространяя запах пота и ладана, робко садятся у входа. Одна достает детскую тетрадь в клеточку, пишет, низко нагибаясь к бумаге.
Я незаметно заглядываю через плечо — и вижу написанный круглым, старательным детским почерком вопрос: «Пока мы все временно живем на этой земле, что самое главное нам надо сделать для бога?»
Адресат вопроса не написан. То ли Бог. То ли Адельгейм.
***
Библейские чтения заканчиваются. Мы выходим из церкви, отец Павел тяжело опирается о мое плечо. Дорожка к воротам храма обледенела, протез то и дело скользит, и путь в 300 метров становится испытанием. Уже у «Волги» Адельгейма нас останавливают двое. Глядя на их борсетки и спортивные штаны, я жду вопроса: «Есть чо?». Но они только просят благословить.
Пока один гопник нудно выясняет у отца Павла, как питаться в пост, спрашиваю второго, слышал ли он про проблемы Адельгейма с епархией. Округлив глаза и перейдя на шепот, тот рассказывает, что знает: отец Павел раскрыл схему воровства церковных денег, за что был жестоко избит нанятыми епархией бандитами: «У нас все пацаны в курсе. Мы реально все за него».
***
Утром просыпаюсь от грохота. Это матушка Вера доставала что-то из горы гуманитарной помощи, да и обрушила на пол кучу вещей.
— Башмаки-то прохудились, Леша пришел, новые просит. Отец Павел говорит: мои отдай! А мне его жалко, они специальные, ортопедические, в Питере заказывали. Дай, думаю, какие еще найду… — по колено заваленная каким-то тряпьем, матушка почти плачет, прижимая к груди грубый черный башмак.
Гуманитарную помощь прихожане несут в церковь почти каждый день. Отец Павел регулярно набивает багажник своей «Волги» мешками с пальто, мягкими игрушками, непонятным пестрым старьем и развозит в приюты и детдома.
Гуманитарная помощь достается и Леше, одному из детдомовцев отца Павла.
Подбрасывать детей Адельгейму начали в конце 80-х, когда он был настоятелем церкви Апостола Матфея в деревне Писковичи под Псковом. Сначала прихожанка — сотрудница детского дома попросила пристроить в монастырь двух подростков, которых должны были отправить в дом инвалидов. В монастырь их, конечно, не взяли, и Адельгейм оставил детей у себя.
— Помню, подумал: церковный дом большой, растить детей я люблю… — вспоминает отец Павел. — Построили еще один дом, провели воду, газ… Ну, думаю, двое — мало. Взял еще. А потом дети просто посыпались…
Воспользовавшись случаем, детские дома без предупреждения стали везти отцу Павлу самых тяжелых: олигофренов, имбецилов, идиотов…
Скоро отец Павел полностью переехал к детям в церковный дом. С удовольствием вспоминает, как по утрам перед службой заплетал косички четырем девочкам, иногда пускал в церковный дом тех, кому некуда было идти: мать-одиночку, брошенного родителями подростка… «Я был тогда счастлив», — спокойно говорит он.
За десять лет через приют отца Павла прошло пятнадцать детей. У всех стоял диагноз «олигофрения», «дебильность» или просто «задержка психо-речевого развития» — его получают все дети, живущие в детдоме с рождения. После совершеннолетия их автоматически переводят в дом инвалидов — место, где, если верить писателю-инвалиду Рубену Гальего, человек к двадцати годам превращается в овощ, а к тридцати — разлагается заживо. Судьбу пятнадцати детей удалось изменить.
— Дима, Леша, Света, Света, Наташа, Женя, Наташа маленькая… — сидя на кухне, Адельгейм загибает пальцы. — Дальше кто? Саша, Сережа. А, еще Игорь...
Дети давно выросли. Несколько закончили ПТУ, двое стали священниками.
— Димка женился, у него все нормально. Наташа замужем, — перечисляет Адельгейм. — Оля — она имбецил, с ней сложно — вышла замуж, рожает детей, на материнский капитал купила дом...
Остальные, увы, оказались не готовы нести ответственность за свою жизнь. Старшая из девочек спилась. Другая, Света, пропила квартиру. Валера стал профессиональным вором. У отца Павла он тоже стащил деньги, выделенные на церковную школу на целый год.
— Хотя жизнь — с его точки зрения — сложилась очень неплохо, — спокойно говорит Адельгейм.
— Вам не обидно, что ваш воспитанник оказался неблагодарным?
Адельгейм удивленно пожимает плечами:
— Неблагодарность — это нормально. Благодарность — очень высокое состояние духа. К ней расти и расти. Как до неба расти.
****
Мы приезжаем в Писковичи пронзительно солнечным днем. Небольшая белая церковь с косо, как набекрень надетый картуз, приставленным куполом, стоит на вершине косогора. Вокруг лепятся кресты сельского кладбища, позади круто обрывается берег реки Великой. Вдали видны бесконечные псковские дали с изредка торчащими избами — пейзаж сельский и одновременно дикий, привольный, распахнутый в мир.
Тяжело опираясь на мою руку и глубоко проваливаясь протезом в снег, отец Павел обходит церковь, останавливается на краю обрыва, на несколько секунд застывает, молчит… Внутрь мы не попадаем: церковь заперта. Отец Павел явно чувствует себя неловко, торопит фотографа, порывается уйти. Приход в Писковичах забрали у него еще в 2002 году — сразу после того, как вышла его книга «Догмат о церкви в канонах и практике», в которой священник скептически отозвался о верхушке Псковской епархии. Митрополит Евсевий осудил книгу на епархиальном собрании, назвал отца Павла служителем Сатаны и лишил его настоятельства. Приют закончился, большая часть жизни — тоже: в Писковичах Адельгейм служил двадцать лет, и на обратном пути сдержанно, одним кивком, показал нам могилу матери, прилепившуюся к церковной стене.
…Дом, где начинался интернат Адельгейма, кажется застывшим в середине 80-х: обои в розах, пестрые занавески, на стенах — календарь с котятами и много икон… Кажется, вот-вот со двора вбежит стайка девочек с косичками, выйдет молодой батюшка…
Теперь здесь живет Света, ей тридцать, и она олигофрен. Она равнодушно рассказывает, что раньше здесь было весело и много детей, что воспитывает дочь (ей пять, и она тоже олигофрен), а однажды отец Павел возил ее в Москву: «У вас там метро… Народу много. Здесь как-то поменьше. Хорошие такие люди…»
От обоев в цветочек, скатерти с бахромой и красного халата хозяйки веет застарелой, неизбывной тоской. Ощущение искаженного, упрощенного болезнью обитателей мира давит почти физически. Мы торопимся попрощаться, и только отец Павел, кажется, чувствует себя спокойно: он сам создал этот мир, где его воспитанники чувствуют себя уверенно и уютно, в нем он — демиург.
***
На воскресный обед в доме священника собрались православные чекисты. Пришли вовремя, по-военному сдержанно помолились перед едой…
— Это мои кураторы от КГБ, — спокойно объяснил Адельгейм. — Мы семьями дружим.
«Кураторы» были у отца Павла всегда. В 70-е отношения с ними сводились к угрозам:
— Вызывали, стучали по столу кулаком, кричали: «Да вы не понимаете, с кем имеете дело! Да мы вас в порошок смелем!» По какому поводу — непонятно. Наверное, просто профилактически. А в 80-х куратор сменился. Однажды звонит в дверь, показывает удостоверение: «Петр Яковлевич, сотрудник Комитета госбезопасности, хотел бы с вами познакомиться». Ну, пошли в столовую, сели, Вера налила чай… Он сидит, молчит, неудобно. Я вынужден был что-то рассказывать: про веру, про церковь. Так и пошло: он приходит, садимся чай пить. Перед чаем читаем молитву, он стоит, ждет. Со временем тоже начал касаться рукой лба. Потом попросил соборовать его тещу. Теща оказалась врачом, стала лечить мою дочь. Потом я, естественно, тещу отпевал, детей Петра Яковлевича крестил… Скоро у него начались проблемы личного порядка, он приходил советоваться, даже плакал. Стал ходить в храм, причащаться. Вступил в приходской совет (бывший сотрудник КГБ Петр Яковлевич Гусев — один из истцов по делу против РПЦ. — Е. Р.). А когда в 90-е Петр Яковлевич ушел на пенсию, привел ко мне нового куратора, Илью. После него был Андрей, потом Сережа… Я их всех венчал, крестил их детей… Я, конечно, за своих кураторов молюсь. Не за Комитет госбезопасности, но за конкретных людей.
— Отец Павел, вы понимаете: то, что вы делали, на языке ФСБ называется перевербовка? — спрашиваю я
Мы сидим в столовой, в холле прощаются кагэбэшные гости, на столе лежат остатки кремового торта и подаренная одним из гостей биография Николая Заболоцкого, шесть лет оттрубившего «где-то в поле, возле Магадана».
— Перевербовка, конечно, — Адельгейм удивленно поднимает глаза на меня. — А что?..
***
Мы живем у отца Павла почти две недели и за это время успеваем поговорить о вере и РПЦ, о литературе (дом священника забит книгами на трех языках), поэзии, «Воспоминаниях» Надежды Мандельштам (с ней Адельгейм был знаком) и проповедях отца Сергия Желудкова (с ним дружил). Успеваем обсудить Путина («Мне безразлично, есть ли он на свете. Моя судьба с этим никак не связана. Это машина, которая работает. Иногда вхолостую, иногда с репрессиями»), детство Адельгейма (родители — актеры, выпускники Вахтанговской студии; отец расстрелян, мать выслана), сравнить нынешние политические репрессии с брежневскими («Масштабы вполне соответствуют. Цинизма больше, агрессии меньше»), наследие СССР («Мы совершенно советские люди. Нигде советская психология так не жива, как у нас») и Pussy Riot («Девочки протестовали против смычки государства с церковью. Как и я»).
Главное, к чему сводятся все разговоры: РПЦ ведет глобальную реформу, цель которой — выстроить новую вертикаль власти. Она не позволит мирянам вмешиваться в дела РПЦ, сделает священников бесправными, а всю власть передаст патриарху и группе назначенных им митрополитов.
Это стало заметно, когда только что принявший сан патриарх Кирилл пролоббировал в Минюсте регистрацию нового приходского устава — документа, определяющего жизнь церковных общин. По старому высшим органом управления приходом было приходское собрание. Оно состояло из двадцати прихожан, которые имели право контролировать деньги и имущество церкви, вести переговоры с органами власти, принимать назначенного архиереем настоятеля…
10 октября 2009 года Священный синод РПЦ принял новую редакцию устава. По ней все эти полномочия переходили к епископам, мирян лишали даже возможности узнавать о делах церкви, которую они посещают. Из устава исчезло само слово «прихожане». Их заменили «совершеннолетние граждане православного вероисповедания».
Параллельно патриарх Кирилл начал массово хиротонисать (посвящать в сан) епископов. Именно они стали опорой обновленной РПЦ — министрами при единоличном правителе. Как уверен отец Павел, новым уставом РПЦ установила тотальную диктатуру, жертвами которой стали и верующие-миряне. Вся структура оказалась пронизана одними и теми же идеологическими штампами: антизападничество, антисемитизм, тесное взаимодействие с силовыми структурами и т. д. Перемена произошла незаметно и постепенно. Чтобы сформировать авторитарное религиозное сознание, понадобилось всего двадцать лет.
— Епископы привыкли к власти, но миряне не привыкли к подчинению, — сидя на кухне своего дома, говорит Адельгейм. — Поддержка государства обеспечила РПЦ власть над светским обществом, а оно почувствовало себя оскорбленным. Это и есть основная причина противостояния общества и РПЦ.
Ситуация осложняется еще и тем, что все действия патриархии входят в противоречие с основными богословскими категориями. Как объясняет отец Павел, вертикаль власти в церкви по определению исключена: «Мы веруем “во единую святую соборную и апостольскую церковь”. Соборность предполагает обсуждение. Это признание другого, Бога или человека. Это любовь и свобода. Теперь они из церкви ушли».
***
Для церкви Адельгейма перемены начались в апреле 2011 года, когда митрополит Псковский и Великолукский Евсевий собрал внеочередное приходское собрание. На нем общине предложили проголосовать за новую версию устава, рекомендованную Священным синодом РПЦ и согласованную с Минюстом.
Отец Павел попросил отложить голосование, чтобы дать мирянам время прочесть устав. Прихожане его поддержали, голосование перенесли… и больше не собирали. Двадцать четыре человека, отказавшихся голосовать за новый устав, решением епархиального суда исключили из приходского совета. Оставшиеся его члены (как утверждает Адельгейм, сотрудники церкви, получающие в ней зарплату) приняли устав единогласно.
Теперь разгневанные прихожане оспаривают свое исключение в Псковском городском суде. Прошло уже десять заседаний, все — в пользу епархии.
— Ничего, у нас еще апелляция, — бодрится Адельгейм. — Помню, в лагере один, который вел на развод, тоже любил говорить: «Права качаешь? Вот твой закон!» — и кулак под нос.
Остальные двести приходов Псковской епархии новый устав приняли давно. Как объясняет отец Павел, настоятели церквей подписывали протоколы голосования сами, вообще не собирая прихожан.
***
Узнать мнение официальных чинов РПЦ о конфликте с Адельгеймом оказалось непросто. Владыка Псковский и Великолукский Евсевий отказывался от встречи с отцом Павлом много лет. Журналистский запрос об интервью с ним в управлении Псковской епархии проигнорировали.
Отец Сергий, нынешний настоятель церкви Святых Жен-мироносиц, поставленный вместо Адельгейма в 2008 году, на вопрос об отце Павле тяжело вздохнул и попросил выключить диктофон.
В деле приходской общины 33-летний отец Сергий выступает как соответчик вместе с митрополитом Евсевием и Псковской епархией. В 2008 году, сразу после назначения настоятелем, он подписал протокол приходского собрания, на котором якобы был зарегистрирован новый приходской устав. На самом деле собрания не было, и прихожане обратились в суд.
Областной суд признал действия отца Сергия незаконными, общецерковный, впервые за сто лет собранный по требованию Адельгейма, пожурил настоятеля и попросил обращаться с документами аккуратнее. Отец Сергий принес публичные извинения, и конфликт ненадолго затих.
— Что плохого? Видите: все ходят, молятся.
Отец Сергий проводит меня в библиотеку в боковом приделе церкви Святых Жен-мироносиц. Черная ряса, собранные в хвост волосы, аккуратно подстриженная короткая борода… Однажды я уже пыталась подойти к нему за комментарием, но не решилась, засомневавшись в уместности обращения «отец»: одетый в кожаную куртку и черные брюки, молодой священник как раз садился в свою белую Mazda 3.
Расслабленно сидя в кресле, отец Сергий объясняет, что приходской устав он не читал и не будет, протокол приходского собрания подмахнул сам, потому что так делают все, смысл судов не понимает, а изгнанным членам приходского собрания советует не судиться, а лучше полы в храме вымыть: «У нас это старушка из церковной лавки делает, а у нее ноги больные».
— Вы не боитесь, что новый устав даст слишком много полномочий епископам и слишком мало — священникам?
— Ну и что? Слово «епископ» знаете как переводится? «Надзиратель». Надзиратели лучше знают, их для этого и поставили. Да и какая мне разница? Мне ремонт в церкви надо делать, денег искать. Вон, вентиляция плохая, гарь на стенах… Меня эти суды отвлекают. Мне это для вечности не надо!
В библиотеку, стукнувшись о косяк двери, втискивается пономарь Рома. Глаза у него косят, движения не скоординированы, из-за какой-то болезни (видимо, ДЦП) он ходит боком, припадая на одну ногу.
— Батюшка, там вас ребеночка крестить ждут. Придете? Полчаса уже ждут…
Плаксивый тон настоятеля резко меняется:
— Иду я, иду. Ты ширинку-то застегни!
Рома судорожно подтягивает штаны и ретируется, пятясь и ворча что-то под нос.
— Видите, с кем приходится работать? — картинно вздыхает Сергий. — Я его на работу взял, а он что? Волосы отрастил, бороду расчесал, духовное училище кончил и теперь хочет, чтобы я ему невесту нашел. Говорит: вы настоятель, вы и ищите. А где я такому найду? У вас на примете невесты никакой нет?..
***
В 2011 году, когда стало понятно, что голосовать за устав в мироносицкой церкви будут всерьез, митрополит Евсевий отправил на выборы в мятежный приход благочинного (своего рода контролера) отца Иоанна Муханова. С тех пор у отца Иоанна на Адельгейма явно зуб. Он костерит его во всех интервью, зато отец Павел любит рассказывать, как однажды Муханов публично заявил, что архиерей — правая рука Бога-отца: «Это же богохульство! Мы его спрашиваем: вы что, действительно так думаете? — смеется Адельгейм. — Муханов помолчал и говорит: “Думаю! И левая рука, и правая рука. И левая нога, и правая нога!”»
Отца Иоанна, настоятеля Свято-Троицкого кафедрального собора в Псковском кремле, мы застаем на службе. В главном городском храме людно. Горят массивные люстры, тонко поет хор. Под огромным, покрытым сусальным золотом иконостасом прихожане в дешевых пуховиках кажутся особенно маленькими и какими-то неприкаянными. Контраст с церковью Жен-мироносиц — разительный.
Говорить об отце Павле Иоанн Муханов не хочет. «Много чести! — бросает он, но тут же объясняет, что повода для конфликта не видит: — В церкви нет понятия — принимать или не принимать (новый устав — Е. Р.). Голосование означает, что мы голосуем и мы поддерживаем. Если приход против, это автоматически показывает, что это не приход русской православной церкви, его надо распустить».
— А если мы живем в государстве и не хотим голосовать за лидера этого государства, мы перестаем считаться его гражданами? — уточняю я.
— Это совершенно другое, — отец Иоанн искренне удивляется вопросу. — Церковь соборна, а соборность заключается в единстве. У отца Павла совершенно неправильное понимание соборности. Мол, я хочу, чтобы у меня в уставе было так — будет так. Хорош! — отец Иоанн картинно фыркает.
— Отец Павел говорит, что соборность — это любовь и свобода…
Благочинный возмущенно замирает.
— Любовь и свобода — это демократия! — почти кричит он. — А демократия — страшная вещь. Это хаос, который приводит к беде. Соборность — это единство. Единство — это сила.
— И в государстве?
— И в государстве.
***
Постепенно конфликт отца Павла с епархией становится понятнее. Все, что он говорит — и на кухне, и с амвона, — только внешне кажется раскольничеством и подрыванием церковных основ. На деле отец Павел консервативен. Защищая Pussy Riot и рассказывая о верхушке РПЦ в терминах «строить вертикаль» и «делить общак», он стремится не к реформаторству, а к строгому соблюдению церковных догматов. Пока патриарх Кирилл возрождает православие, как он его понимает, отец Павел защищает православие, каким оно должно быть. Когда я предполагаю, что православие входит в противоречие с современным миром, отец Павел резко возражает, что это РПЦ входит в противоречие с православием: патриарх Кирилл постепенно убирает из церковных канонов христианство и заменяет его государственной идеологией: «Например, патриотизмом. А для православия патриотизм — ересь».
Парадоксально, но, по словам Адельгейма, во времена СССР церковная жизнь была честнее, понятнее и проще, чем теперь. Тогда священники понимали, что делают это вопреки системе, и не рассчитывали на заработок, почет и власть. Когда кто-то соглашался сотрудничать с КГБ, об этом сразу узнавали все. Как утверждает отец Павел, именно такие расчетливые и тщеславные попы, согласившиеся работать на власти в 1960–80-х годах, достигли вершины карьерной лестницы и определили лицо церкви сейчас. «Пока мы были преследуемы и отделены от общества, все было нормально. Жить в открытом обществе церковь оказалась не готова. Ей нечего сказать людям. Что мы можем сказать?..»
Если верить Адельгейму, церковь превратилась в своего рода комбинат духовно-религиозных услуг. Не связывая себя нравственными обязательствами, прихожане сводят веру к соблюдению простых ритуалов. Требуя от них полного послушания, взамен церковь предлагает гарантированное спасение и разрешение духовных проблем.
…Мы сидим поздней ночью на кухне. Адельгейм только вернулся с воскресной службы, матушка Вера гремит кастрюлями, под столом, громко причмокивая, собака грызет кость.
— А вы понимаете, что хождение в церковь большинство людей воспринимает как гарантию будущего рая? — вдруг говорит отец Павел. — Как будто есть Царство Божие, а есть ад, и после смерти все достойные идут в одну дверь, а недостойные — в другую. И от этого возникают нелепые вопросы: что, католики — они не спасутся? А буддисты? А те, кто в церковь-то не ходил? При этом в Священном писании не сказано, что случается после смерти. Никто не гарантирует, что вы будете молиться и за это попадете в рай. Быть спасенным в христианстве — значит пребывать в стаде Христовом при жизни, здесь и сейчас. Для христианина жизнь измеряется не количеством прожитых лет, а той полнотой, которую человек способен принять от бытия. Жить в бытии хотя бы день — уже дар.
Вечером следующего дня отец Павел выходит на амвон, и я узнаю в его проповеди наш вчерашний застольный разговор.
— Я долго жил в Средней Азии, — просто, словно обращаясь к приятелю, начинает он. — Знаете, как там пасут стада? Пастух идет далеко впереди и иногда окликает своих овец. Он не пасет, не ведет их на пастбище. Стадо само идет за пастухом, потому что знает его голос и ориентируется на него. Само.
***
Служба подходит к концу. Отец Павел крестит паству, заходит за Царские врата и будничным, очень домашним жестом задергивает катапетасму — белую занавеску, закрывающую алтарь.
Свет в алтаре гаснет.
— Благодатная Мария, Господь с тобо-о-ою… — тихо, почти неуверенно, дрожа голосами на верхних нотах, выводят верующие. Стоя в полутемной церкви, я думаю об оставшемся в алтаре отце Павле. Что он делает там, один, в темноте и отзвуках церковного пения? Я представляю, как он откладывает кадило и, оборотившись к темным иконам, молится — своей, личной, потаенной и глубокой молитвой, словно на равных, без свидетелей продолжает разговор с тем, в ком видит не только Бога, но собеседника.
И вдруг я вижу, как отец Павел выходит из алтаря. Он уже переоделся в мирскую одежду, на нем серые короткие брюки и старая куртка. Я почти со злостью представляю, как он стягивал облачение и поправлял протез в то время, когда его паства продолжала молитву. Мне, неверующей, почему-то резко, до слез обидно, что молебен заменила суета сборов, веру — имитация.
Но тут я слышу голос отца Павла. Сильный, высокий и чистый, он сливается с голосами прихожан. Он поет наравне с ними; легким, не пасторским жестом взмахивает рукой, приветствуя знакомых. И я понимаю, что здесь, не с Богом, а с людьми, отец Павел чувствует себя равным. Он — тот, кто так же сомневается, ищет и без пафоса, надрыва и исступления делится своей любовью и верой.
Через несколько дней коллега-фотограф покажет снятое на той службе видео: зайдя за алтарь, один, в красном свете лампады, отец Павел аккуратно снимает облачение, поручи и епитрахиль, при этом не прекращая выводить голосом ту же, что и прихожане, молитву: «Благословенная-я ты в женах, и благословлён плод чрева твоего-о-о…» Беспрестанно, как беспрестанно повторяют монахи внутреннюю молитву.