Вадим Рутковский: Брехт — всему голова

Фото: ИТАР-ТАСС

Брехт политичен. Без стеснения и обиняков, как мало кто в истории театра. В этом одна из причин его востребованности сегодня — философ-революционер не приукрашивал человеческую природу, но верил в возможность переустройства мира; за такое обычно обвиняют в экстремизме, но он классик, ему можно. Инсценировки Брехта наступают друг другу на пятки — только что ученик Сергея Женовача Александр Коручеков выпустил в Театре п/р Олега Табакова «Страх и нищету в Третьей империи».

Одновременно прошли премьеры «китайских» текстов: пьесу «Добрый человек из Сезуана», положившую когда-то начало любимовской Таганке, в театре им. А. С. Пушкина поставил Юрий Бутусов. Построенную как сборник афористичных эссе «Ме-Ти. Книгу перемен» художник Вадим Захаров вместе с женой, переводчиком и редактором Марией Порудоминской, превратил в «Идеологическое дефиле» в Арсенале нижегородского Кремля, где размещается филиал ГЦСИ.

Брехт мобилизует. В версиях Бутусова и Захарова нет того, в чем советские чиновники обвиняли Юрия Любимова, — «политического скептицизма и фрондерства». Что не сказывается на их драйве. У Бутусова звучат зонги Пауля Дессау — актеры исполняют их на немецком, языке романтиков и солдат, после зонга о восьми слонах даже глухому и слепому ясно, что у Бутусова рок-н-ролл в крови; финальный монолог гениальная Александра Урсуляк в роли святой проститутки Шен Те (и ее жестокосердного «брата» Шуй Та) перекладывает на рэп.

Для постановки Захарова Алексей Сысоев написал оригинальную партитуру — нижегородский ансамбль NoName вместе с приглашенным музыкантом Дмитрием Власиком играют будоражащий микс медитации и громоподобного камлания, тоже, своего рода, мутировавший рок-н-ролл. Настоящий Брехт не может быть анемичным, даже если речь идет о тексте, лишенном, в отличие от «Доброго человека...», мелодраматических или фарсовых мотивов, тексте, где одна идея с другою говорит.

Для нижегородского Центра современного искусства «Идеологическое дефиле» Захарова — еще один шаг в сторону смычки contemporary art с театром, начатой прошлым летом оперой «Марево» дуэта Провмыза. Спектакль сложился в рифму с проходившей параллельно выставкой «Елка Вальтера Беньямина»: эта остроумнейшая инсталляция в семи частях материализует страницы «Московского дневника» великого немецкого философа. Начинается «Городом», дающим возможность взглянуть на обледенелую Москву 1926-го глазами Беньямина, заканчивается «Политикой», в которой посетитель выставки ступает на шаткий деревянный настил — такой же нестабильный, как политическая ситуация того времени. Так же и «Дефиле» Захарова материализует мысли, вложенные Брехтом в уста вымышленных китайцев Ми-Энь-Ле, Ка-Ме, Ни-Энь, Хи-Э, То-Цзы или Мастер Са, за которыми нетрудно угадать Ленина, Маркса, Сталина, Гитлеру, Троцкого или Розу Люксембург. По сцене-подиуму шествуют артисты в фантастических костюмах — но играют они не людей, а тезисы, это дефиле оживших текстов. Только олицетворяющий Брехта поэт Кин носит джинсы и футболку — представитель мира людей, заброшенный в космос историко-философской риторики.

Фото: Даниил Захаров

Брехт дисциплинирует. Предыдущий спектакль Юрия Бутусова — «Макбет. Кино», выпущенный им на сцене Санкт-Петербургского театра им. Ленсовета в качестве художественного руководителя театра, — напоминает сатириконовскую «Чайку»: огромная, длиной почти в шесть часов череда галлюцинаций, танцевальные оргии с участием самого режиссера, грезы без границ и тотальная свобода, способная спровоцировать зрителя на применение кулачного права.

В «Чайке» раскованная форма «ложилась» на текст Чехова и проецировалась на мятущуюся персону главного героя, искателя новых форм Треплева. В «Макбете» та же раскованность выглядит бандитским произволом — но без этого дикого опыта московский «Добрый человек» не выглядел бы столь совершенным и отчаянным: Бутусов не то чтобы усмиряет свою режиссерскую стихию, но дисциплинирует (как дисциплинирован все тот же язык зонгов); здесь сюрреалистическая живописность и сновидческая плавность сценического рисунка не затмевают текста и смысла, точнее, смыслов.

Брехт парадоксален. Никогда непонятно до конца, где заканчивается пафос и начинается ирония (и наоборот). И насколько животная составляющая человека поддается социальной коррекции (и наоборот). Спектакль Бутусова можно было бы назвать безысходным — в отличие от таганковского эталона, где в первых секундах была заявлена необходимость хорошего конца — если бы не тот самый драйв, и музыкальный, и актерский. Наши современники не столь оптимистично, как Брехт, настроены по поводу реформации общества (а тем более человеческой природы), но финальное «Помогите!», брошенное в зал Александрой Урсуляк за секунду до погружения в кромешную тьму, звучит не без надежды.

А перформанс Захарова и Порудоминской в принципе не заботит баланс между иронией и серьезным погружением в противоречивый текст: то, что несколько озадачивало и смущало на премьере, по прошествии нескольких дней кажется самым разумным режиссерским ходом, позволяющим создать цельное и, кроме шуток, диалектическое произведение.

Брехт чувственен. Любовная линия в «Добром человеке...» — не схема, не пунктир; на нее редко обращают внимание. Не рискну говорить, что Бутусов сделал это первым, но очевидно, что в его версии влечение Шен Те к безработному летчику Янг Суну приобретает черты высокой мелодрамы. А кульминацией «Идеологического дефиле» становится непохожая на все прочие составляющие спектакля ария Лай-Ту, героини, за которой скрывается Рут Берлау, актриса, писатель, одна из подруг Брехта.

Настоящий Брехт не может не быть лиричным — и это, кстати, тоже хорошая рифма с той главой выставки «Елка Вальтера Беньямина», что посвящена любви. Беньямин примчался в Москву, одержимый безответным чувством к актрисе и коммунисту Асе Лацис: это история «несовершенных поступков, несказанных слов и неоправдавшихся ожиданий», от которой осталась выставленная в музейной витрине жестяная банка халвы.