Красовский и Евдокимов: Следует ли ожидать «огламуривания» власти

Часть первая. О митингах

Сергей Евдокимов: Ты был на Болотной?

С. Е.: А на Сахарова?

А. К.: Да. Когда случилась Болотная, я понял, что не могу не пойти. Я лежал дома и думал: как мне неохота вообще никуда идти… Но если я сейчас не пойду, все ребята просто перестанут со мной разговаривать. И я пошел. О чем ни разу не пожалел. Потом на Сахарова я уже пошел, искренне понимая всю необходимость этого. А вот на Пушкинской я был уже по партийной линии.

С. Е.: А придешь еще?

А. К.: Нет.

С. Е.: Ты считаешь, что хождение по московским площадям исчерпало себя?

А. К.: Конечно, исчерпало. И каждый из нас это понимает. И, по-моему, половина организаторов Болотной и Сахарова прекрасно понимают это и уже не знают, куда от этого деваться. Потому что очевидно, что запал прошел, довольно много поменялось в головах, но мало что поменялось системно. Понятно, что на следующем этапе что-то должно происходить, а вот что — совершенно непонятно.

Все это: и Болотная, и Сахарова — это следствие того, что показывала вся предвыборная социология. Самое главное ощущение у российского народа — не у креативного класса, не у Юрия Сапрыкина, не у меня, а у слесаря из Нижнего Тагила — ощущение беспредела. Так было в каком-нибудь 1994-м. Чувство незащищенности и страха перед всеми: перед ментами с шампусиком, перед учителями, мечтающими о смерти твоего ребенка, перед жэковцами, которые спят и видят, как бы тебе на башку свалилась сосулька, перед судьями, которые потом за эту сосульку посадят не жэковца, а твою собственную жену. Собственно говоря, против этого страха и были Болотная и Сахарова. И следующий период развития России — это как раз борьба со страхом.

С. Е.: А почему же тогда на Болотную вышел креативный класс, а слесарь из Нижнего Тагила как раз оказался на стороне тех, кто этот беспредел символизирует?

А. К.: Креативный класс традиционно меньше боится. Это вообще такой русский парадокс, и мне кажется, не только русский, а общечеловеческий: люди, которым есть что терять, боятся гораздо меньше тех, кому терять на самом деле нечего. Те, у кого есть дома и машины, чьи дети по-английски говорят лучше, чем по-русски, выходят на площадь, а крепостные сидят по своим избам и бурчат: «Нам есть что терять». Вспомни, с одной стороны, декабристов, а с другой — знаменитый большевистский лозунг: «Нам нечего терять, кроме собственных цепей». То есть за все эти столетия в стране вообще ничего не поменялось. Порой мне кажется, что Россия — единственное место в мире, такой какой-то остров из The Lost, где время — желе или заливная рыба и где все возвращается на круги своя. Вот нигде больше не возвращается, а тут — нате, насладитесь. Так что те, кто считает Москву третьим Римом, а какой-нибудь Череповец — святой Русью, имеют все основания. Есть в России что-то библейское. Правда, нынче, увы, не в лучшей ее части.

С. Е.: Я с тобой не соглашусь. Я тоже думал на эту тему, и, как мне кажется, иждивенцы, привыкшие все получать от невидимого дяди сверху, — это как раз креативный класс. Только природа иждивенчества немного другая: не при помощи пролетарского требовательного крика, а при помощи хипстерского компьютерного клика. Кликнул мышкой — доставили пиццу, кликнул еще — провели интернет, кликнул — посмотрел сериал. Для этих людей государство — разновидность социального сервиса. Они вообще не понимают, что государство — огромная, ленивая, неповоротливая машина, с которой нужно очень долго возиться, чтобы получить хоть какой-то результат. Все же хотят мгновенного эффекта здесь и сейчас.

А. К.: Да ладно, они 12 лет ждали. Сидели и ждали, пока эта машина заведется. А она только тупо жрала бензин, а потом сказала: «Знаете, чего? Я еще 12 лет так проработаю вхолостую; вы там посидите пока внутри, послушайте “Русское радио”, а я еще бензинчику пожру. У меня есть». И тогда люди вышли и говорят: где, сука, слесарь?

С. Е.: Кто, на твой взгляд, реально выражает эти болотные настроения — Алексей Навальный?

А. К.: Я скептически отношусь к электоральному потенциалу Алексея Навального. Это не значит, что я его не принимаю. Я просто его пока не понимаю. Я знаю, как в России работать с человеком типажа Михаила Прохорова. Понятно, что он начальник. И народ традиционно голосует за начальника. В какой-то момент мы этот образ начальника начали всячески эксплуатировать. Галстук там на фоне дымящих труб, каска. А про образ Навального я ничего не понимаю. И, судя по опросам, никто не понимает: ни народ, ни власть. Впрочем, однажды Ленину это не помешало. И я боюсь, что Навальный и есть именно такой вот Ленин или Троцкий.

С. Е.: Михаила Прохорова часто упрекают в том, что он проект Кремля. Тебе не кажется, что модель лояльного сотрудничества с враждебным Кремлем с исторической точки зрения более эффективна?

А. К.: Конечно, именно так я и считаю. В отличие от большинства представителей креативного класса, я не считаю Кремль враждебным.

Мы все время воображаем, что где-то там, за зубчатой стеной, сидит упырь, какое-то чудо-юдо. И мы боимся себе признаться, более того, нам западло это признавать, что на самом деле мы сами к этому монстру имеем гораздо большее отношение, чем те люди, которые внешне его поддерживают. То есть очевидно, что я, ты, Юрий Сапрыкин, Григорий Чхартишвили к Владимиру Путину имеют гораздо «более большее» отношение, они ему более свои, чем нижнетагильский рабочий. И я не вижу ничего плохого в том, что какие-то люди пытаются с властью не просто разговаривать, но и договариваться.

Люди, которые действительно хотят что-то поменять, есть. И подавляющее большинство из них сосредоточены, как ни странно, в «Единой России», потому что это единственный нынешний социальный лифт. Но те люди, которые являются костяком режима, такие управленцы среднего звена — это, конечно, только воры и упыри. Всем это понятно, и поэтому ощущение беспредела — это главный довлеющий сейчас над всеми русскими людьми прессинг. Такое же ощущение у русского народа было году в 1913-м. В той самой России, которую мы потеряли. И это ощущение тогда было чистой правдой. Страной правили ворье и кровососы. Но им на смену пришли Ленин и Сталин. Поэтому мне кажется, что, может быть, пришло время не сорваться. Может быть, пришло время не убивать упырей. А просто дать им умереть своей смертью. Чтоб на смену им не пришли еще более мерзкие создания, и все снова не вернулось бы на круги своя.

Кстати, а ты почему не был ни на Болотной, ни на Сахарова?

С. Е.: Видимо, я недостаточно креативен… Ну, и я считаю, что настоящие революции происходят не тогда, когда их требует улица, а тогда, когда на них готовы в кабинетах.

Мне, кстати, кажется крайне подозрительным, что креативный класс возник из небытия ровно в тот момент, когда главного «креативщика» — Суркова — попросили из Кремля. В этом легко усмотреть месть создателя, демиурга всей этой системы своим бывшим работодателям.

Уж не знаю, произошло это сознательно или спонтанно, но креативный класс обнаружил себя ровно в тот момент, когда он этому государству оказался совершенно не нужен. Государство вдруг осознало, что для своего выживания может прекрасно обойтись и без него. На самом деле на минувших выборах происходили отнюдь не выборы президента, а выборы народа. И государство очень четко дало понять, с каким народом ему по пути.

Оно сделало ставку на красное, на большинство. Включило свои любимые, веками проверенные технологии запугивания, символического и физического насилия и выиграло. Историческая практика в очередной раз доказала, что ставка на чернь, безусловно, более правильная.

А. К.: Чем же она правильная, если именно чернь эту власть обычно сметает?

С. Е.: Любой режим, чтобы оставаться на плаву, вынужден заручаться поддержкой большинства. Мне кажется, что сейчас произошла кристаллизация намерений, что называется. Власть четко ответила на вопрос, с кем она. С кем они, мастера политической конъюнктуры. Они с нижнетагильскими слесарями, Светами из Иваново, а не с Михаилом Фишманом, Борисом Акуниным и Леонид Парфенов.

А. К.: А тебе не кажется, что на самом деле власти очень обидно быть вместе с нижнетагильскими рабочими? Что ей как раз очень хотелось бы оказаться с Борисом Акуниным? Аригато асаймасе и все такое.

С. Е.: Мне кажется, власть, народ и интеллигенция находятся друг с другом в отношениях, которые французы называют игривым словом ménage a trios. Власть бесконечно флиртует с интеллигенцией, давая ей понять, что любит ее больше своей толстой сварливой жены — народа, но все равно в конечном итоге всегда возвращается к ней.Кстати, о политическом флирте. Я думаю, мы сейчас стоим на пороге кардинальной смены политической элиты. Поясню, что я имею в виду. Для того чтобы развиваться, элита постоянно рекрутирует себя из обделенных властью и статусом слоев, которые при существующем политическом мейнстриме обычно довольствуются вторыми ролями. Так, после коммунистов в 1991 году к власти в России пришли бывшие комсомольцы и красные директора, за ними — спецслужбисты и кагэбэшники… Возникает резонный вопрос: кто будет после кагэбэшников?На мой взгляд, единственная культурно-историческая общность людей, возникшая внутри российского истеблишмента в последние годы, — это гламур. Смотрите. Красовский — человек, который почти все нулевые провел внутри гламурных медиа, — становится начальником штаба Прохорова. Ксения Собчак, которая все нулевые провела на бесконечных гламурных тусовках, ток-шоу и презентациях, становится чуть ли не Жанной д’Арк, выходит на митинги с речами и толкает политические прокламации. А литераторы Минаев и Багиров на глазах превращаются в генераторов державных смыслов. Мой вопрос в связи с этим: следует ли нам ожидать «огламуривания» власти?

А. К.: Когда ты говоришь «гламур», у читателей или зрителей сразу возникает ощущение, что люди, которые вскоре, может быть, придут во власть, будут бесконечно ездить на «бентли» и тратить народные бабки. На самом деле все наоборот. В действительности гламурная власть у нас уже есть — это власть нынешняя. Там-то, в этих министерствах, и сидят гламурные пацаны на «бентли». А мы — это просто люди, выросшие в нулевые и как раз мечтающие от всего этого уйти как можно дальше. Мы, в отличие от них, не провели свои лучшие годы в пыльных кабинетах управлений Госплана или КГБ СССР. Мы их провели в журнальчиках и дизайн-студиях. Весь набор веселья, который эти ребята сейчас пытаются получить в 60, мы получили в наши 25 и 30 лет, больше нам этого всего не нужно. Нам просто повезло, и, кстати сказать, благодаря им нам повезло. Путин нам это время подарил, и спасибо ему за это большое.

Теперь же нам хочется совершенно другого: теперь нам не хочется «бентли», а хочется, чтобы вот такая же корейка, как у вас, была на столе каждого гражданина Российской Федерации. И хочется, чтобы в городе Иркутске, наконец, появились нормальные дороги. Хочется, чтоб в программе «Время» перестали уже собирать со всей России деньги на лечение детей в Германии. Хочется, чтоб у нас лечили. Чтобы к нам ехали. Чтобы нас любили. Мне правда хочется, чтобы люди любили Россию. Чтобы мы сами ее полюбили и больше не боялись.