Из жизни «Движков»

Худсовет за зиму переносили уже в третий раз, и «Движки» с начала октября сидели без работы — с волчьим билетом. Весь ужас этого «дня сурка» заключался в том, что Егору снова и снова приходилось, испытывая неловкость и унижение, звонить известным людям, с которыми он часто был не очень-то и знаком, и просить их на этот чертов худсовет прийти — защитить команду. Масштаб известности должен был позволять появиться там без приглашения со стороны Министерства культуры, чтобы те и не вякнули. На поддержку министерских говноедов Егор не рассчитывал: ни с кем он там не дружил, никому не платил и никого не прикармливал. И вот опять надо было дергать этих известных, уважаемых людей, они, внутренне вздыхая, соглашались и приезжали, а худсовет отменяли без всякого предупреждения: ну, заболел товарищ Сидоров или нежданно отбыла в командировку товарищ Лебедева. Заседание переносили на неделю или две, уважаемые люди разъезжались, разводя руками, и Егор понимал, что еще раз он им позвонить уже не сможет: он и так чувствовал себя обязанным и не представлял себе, чем он мог бы ответить — не конфеты же дарить, в самом деле.

На этот раз все пока, похоже, складывалось — не сглазить! Егор приехал в Калошный переулок за полчаса до начала, ощущая гадкую пустоту внизу живота. Министерские шестерки курили на лестнице, вполголоса рассказывали анекдоты, поздоровались — нет, ничего не отменили. Докурили и ушли по кабинетам. В шахте лифта гулял ветер, противно выли химеры. Егор подумал, что худсовет — это когда разные люди, думающие по-разному, собираются по звонку в одной комнате и говорят то, что следует. Конечно, все это было спектаклем — решение принималось заранее либо в дебрях министерства, либо спускалось сверху, из отдела культуры ЦК. Или, не дай бог, отдела пропаганды. Это называлось «Есть мнение». Боже, какая тоска: и эта серая хмарь за окном, и эти серые лица чиновников, эти большие круглые часы на стене и неподвижно висящая в воздухе безнадега. Без десяти.

К двенадцати подтянулись силы поддержки: поднялся по лестнице космонавт Кашко с медальками на пиджаке, какой молодец, что при наградах — это работает. Прошел прямой и торжественный исполнитель правильных советских песен Аркадий Герзон — вот это подарок! С таким не поспоришь. Директор «Движков» Виталик привез на своих «Жигулях» композитора Мишульского, этот тоже за нас. Когда все уже рассаживались, в кабинет ярко вошла знаменитая певица Анна Космачева, умело пошутила, министерские услужливо захихикали. Такой мощной команды «Движкам» собрать еще не удавалось. Егора тоже пригласили зайти. Это был хороший знак: обычно просили подождать за дверью. Неужели?

И началось.

Заседание открыл начальник отдела эстрады министерства товарищ Ходоков. Он был немного похож на премьер-министра СССР Косыгина, знал это и, кажется, косил под него сознательно: говорил медленно, весомо, никому не глядя в глаза, и при этом руки его на столе постоянно катали маленькие шарики из рваных бумажек. Партийный зачес, идеологически выдержанный галстук. Ох. Ничего нового во вступительном слове не прозвучало: мы снова, товарищи, вынуждены собираться по поводу известного всем нам ансамбля «Вечные двигатели», так как с мест продолжают поступать сигналы о сомнительной направленности некоторых произведений коллектива и расхристанном, я бы сказал, поведении молодых артистов на сцене. Вот передо мной письмо из Свердловска, подписанное директором филармонии и партийным руководством города...

Егор огляделся. Дубовые панели на стенах, жуткие фикусы на окнах, длинный стол, покрытый зеленым сукном, в дальнем его конце другой стол, дубовый, три телефона, выше — Брежнев в скромной раме, еще одни большие круглые часы, как в коридоре. Тикают. Наверно, так выглядел кабинет Берии. Интересно, кто-нибудь следит за сохранением этой чудо-эстетики, или она вырастает и живет сама, как плесень, питаясь речами, произнесенными над этим зеленым сукном, принятыми решениями, одобренными постановлениями, всем этим общим затхлым враньем?Эстафету перехватил товарищ Скворцов — известная министерская крыса. Мы не можем закрывать глаза... Размытые идеологические позиции... Сегодня, когда вражеские голоса...

Недопустимую политическую близорукость... Слепое подражание не лучшим западным образцам... Неужели он верит хоть в одно собственное слово? Говорили Егору, что надо этого Скворцова заранее «подмазывать» — не умел он этого, не представлял как, да и не смог бы побороть собственного отвращения. А у других получалось — запросто шли к нему прямо в кабинет с коробками и пакетами. Помогало. Когда же он замолчит?

Замолчал. Сдулся. Теперь зав. лит. частью Росконцерта Наташа Холод. Молодая, хорошая, в общем-то, деваха. Господи, чем же ей приходится заниматься. Взгляд в сторону, как у Ходокова, проведена большая работа с автором, да вот он здесь сидит, тексты произведений подвергнуты тщательной редакции... Большая работа заключалась в том, чтобы создать видимость изменений, не касаясь сути: Наташа в принципе была за Егора, просто права голоса не имела — обычный штатный инквизитор. Поэтому она билась за изменения, а Егор — за суть. Всякий раз, когда в стихе приходилось менять «ты» на «кто-то» и «Бог» на «судьба», Егор чувствовал, как от него отрезают маленькие кусочки и жизнь его от этого делается короче. Так. Сейчас вступят наши. Все правильно, тут нельзя стрелять первыми, это будет тактическая ошибка, пусть сначала враги нападут, выдохнутся, раскроют карты. И тут мы из окопа — раз!

Первым в бой пошел космонавт. Молодежный задор... Отдельные недостатки нашей жизни... Мы на космической станции... Наряду с песнями Высоцкого...

Вот это он зря. С песнями Высоцкого тоже большие проблемы. Высоцкий умер, а проблемы остались. Ладно. Все равно спасибо. Теперь — тяжелая артиллерия.

Слышал Егор, что певец Аркадий Герзон (звали его за глаза «барин») иногда помогает в трудную минуту артистам, так скажем, не своего жанра, и все-таки, когда тот согласился приехать, а потом еще взял и приехал, Егор был потрясен: уж очень разными полянами они гуляли. Воистину не знаешь, кто протянет руку. Егор слушал и восхищался: как же Герзон насобачился разговаривать с этим министерским людом на их суконном языке! В последнем решении съезда партии... Не обходить острые проблемы современности... Огромный интерес со стороны советской молодежи... Мы должны поддерживать... Не отворачиваться... Ровная интонация, красивый баритон. Егор вспомнил, как на прошлом худсовете руководитель большого джазового оркестра Иннокентий Тролль (вот уж в ком Егор был уверен, ведь сам, небось, лет пятнадцать назад получал за свой джаз по голове в этом же кабинете!), вместо того чтобы просто подержать, вдруг стал укорять Егора за какие-то неправильные гармонические ходы в какой-то песне. Нашел место и время. Ну, министерские тут же за эти ходы и ухватились. Зарубили.

Великая Анна Космачева оставила себя на финал. Режиссура, блин! И сказала очень по-женски и именно то, что было надо в финале: все мы когда-то были молодые и иногда ошибались, а теперь вон какие красивые выросли, и если молодым не помогать, а затыкать рот, то кто же завтра... И давайте все вместе поздравим эту молодую талантливую команду... И будем ждать от них...Даже странно, что в конце не зазвучали аплодисменты — было бы очень естественно. Как непривычно после голоса Анны Космачевой слышать тишину, подумал Егор. Тишина оказалась длинной. Потом Ходоков, сидевший во главе стола, не поднимая глаз, произнес: «Ну что же, товарищи. Спасибо всем, кто высказал свое отношение. У министерства культуры свое мнение на этот счет». И аккуратно стряхнул с сукна бумажные катышки — в ладошку.

Двенадцать пятьдесят пять. Все.

9.

И иногда я думаю: какой Егор, это же я, я бегу из метро «Библиотека имени Ленина» к остановке автобуса номер шесть, который перевезет меня через Большой Каменный мост к школе, и опаздываю, а автобус уже отходит, а в руке у меня гитара «Марма» производства ГДР в сшитом мною собственноручно чехле из зеленой байки, и она огромная, а бегу я нелепо (всегда так бегал), и гитара страшно мешает, а автобус уже отходит, и я с разбегу бьюсь гитарой — самым дорогим! — об фонарный столб и каменею от ужаса: цела ли? А автобус уже поехал, и вдруг в окне, не глядя на меня, бледное поразительное грустное женское лицо в окладе черных волос — Светка! Я узнаю об этом через двадцать лет.

Толик! Как я мог ее тогда увидеть? Ей было тогда четыре года! Почему я запомнил ее лицо?

Потому что ты совершенно не понимаешь, что такое время. Это понятие вообще придумали люди. Вроде как ты стоишь, а сквозь тебя течет река — Время. Поэтому в нее нельзя войти дважды. На самом деле ровно наоборот: ну, это довольно грубо, но представь, что время — это не река, а озеро, а скорее океан, а ты плывешь по нему на своей лодочке. Причем гребешь отчаянно, в заданном ритме. И тебе внушили, что лодка должна двигаться только в этом направлении и только с этой скоростью.

Это значит, что можно плыть назад?

Поразительно, как вы все об одном! Только назад! А вбок? А под углом? Да куда угодно! Вопрос: зачем?

Ну, чтобы что-то исправить.

Исправить можно только в данном движении. Ну попробуй на лодке сдать назад, а потом проплыть ровно по тому же месту. Это невозможно. Так что успокойся и делай то, что тебе предназначено.

И снова и снова говорю тебе: не заводи любовь, не поддавайся ее чарам, ибо будешь гореть в огне ее и сделаешься безумным, и день для тебя станет ночью, и жизнь твоя потеряет смысл, ибо любовь земная — не услада, но битва, и не дано мужчине в ней победить.

Интересно: при всей своей влюбчивости и наличии соответствующих переживаний на песнях, которые писал Егор, это не отражалось никоим образом. Это не значит, что он не писал песен про любовь. Просто песни приходили к нему из какого-то другого места, и к тому, что творилось с Егором в данный момент, отношения не имели. Нет, он мог, конечно, сесть и написать песню на заказ, скажем, для кино, особенно если сценарий и режиссер ему нравились (впрочем, если не нравились, он не брался.) Там сразу было понятно про что, и оставалось придумать как. Иногда получалось очень неплохо, и некоторые даже становились хитами (хотя песня, звучащая в удачном кино, уже железная заявка на хит), но это были совсем не те песни, которые приходили сами, и Егор это чувствовал очень хорошо, хотя, кроме него, похоже, никто не замечал разницы. Иногда песня являлась практически целиком, и надо было просто успеть записать ее, иногда это были четыре строки, но они и составляли сердце песни, и подобрать все остальное было делом нескольких минут. Поэтому, когда какой-нибудь артист рассказывал со сцены историю создания песни («у меня была любимая девушка, и однажды она разбилась на самолете, и тогда я написал песню "Звездочка в небе"...»), Егор понимал, что артист безбожно врет. Либо вся эта лабуда являлась предисловием к очень плохой песне. Егор откуда-то знал, что песни сами решают, когда им приходить и приходить ли вообще, и что пытаться влиять на этот процесс бессмысленно. Музыканты «Движков» этого не понимали, и басист Митя обижался, когда принесенная им мелодия (сам он стихов не писал), на его, Митин, взгляд, очень удачная, полгода лежала у Егора без движения. Егор слышал, что некоторые его коллеги, познавшие, как и он, чудо прихода песни, панически боятся, что однажды это прекратится, звуки иссякнут, и в результате старались писать без остановки. Егор такого страха никогда не испытывал: глупо переживать по поводу того, что от тебя не зависит. К тому же мы не у конвейера и трудовых обязательств на себя не брали, думал он.

Дикое, безбашенное время сейшенов cемидесятых! Лав, пипл! Завтра двигаем в Электросталь, там в ДК Ленина «Рубиновая атака» лабает! Вся система будет! Сбор на перроне в шесть! Пипл, дринкануть зацепите! Маленькие, душные зальчики подмосковных домов культуры и студенческих общаг. Заветные разрезанные пополам почтовые открытки с замысловатой печаткой — тикета. Дружинники с красными повязками на входе, адская, удалая давка в дверях — проверять открыточки бесполезно, все равно все будут внутри, так или иначе. Продавят. По фойе среди невероятных в красоте своей хиппанов и их подруг (хаера, батники, платформы, клеша — ну и что, что самострок?) мечется в агонии директор клуба: он слишком поздно понял, во что вляпался, и теперь судорожно решает — звонить в милицию или подождать, пока сами приедут? Или обойдется? В своем советском пиджачке и сбившемся набок галстуке он похож на гибнущего космонавта среди марсиан. Ничего не обойдется, товарищ работник культуры, завтра положите партбилет на стол строгого, но справедливого секретаря обкома. В сортире дым коромыслом, ботл портвейна с мистическим названием «33» на этикетке — по кругу из горла. Сейчас будет праздник! Ну что там, контора не наехала? Сейшн начинают? Айда в зал, у нас там места забиты! По затяжке «Примы» — и айда! На сцене, под жутким Ильичом с мускулистой шеей и плакатом «Искусство принадлежит народу», нагромождение усилков, в проводах копается рубиновский технарь. На голос — два «Регента-60», на басу — настоящий «БЕАГ»! Ништяк аппарат! Фонит — значит работает. Эй, чуваки, а что это у Рацкевича за усилок? Да это вообще улет, джапановый, родной, у «Машины» взяли! Да вон Макар, видишь, сидит? Ну вообще улет! А потом технарь наконец отползает, воткнув последнюю спичку в раздолбанное гнездо усилка, и вот наконец гасят свет, и на сцене загораются два софита, синий и красный, и в этом волшебном ореоле возникает невозможно красивый Баска с бас-гитарой на уровне колен — и!..Посреди третьей песни вырубают сначала звук, потом по ошибке весь свет, потом загорается люстра в зале. Контора. Ну, облом. Теперь главное — выскочить на улицу и не дать себя повязать. Нас много, их мало, опыт — великое дело. Ало, пипл, на станцию двигать не надо — там ментура! Тут до Москвы бас ходит. Видал, Фагота и Джагера с Гердой повязали! А «Рубинов»? И «Рубинов»! А клево побитловали, да?

Недавно «Движкам» досталось играть на каком-то полузакрытом, как сейчас стали говорить, олигархическом мероприятии. То ли день рождения банка, то ли его создателя. Вообще команда такими мероприятиями не злоупотребляла: гораздо приятней было просто работать концерты для людей, которые собрались вместе послушать именно их, а не по какой-либо другой причине. Поэтому свадьбы исключались вообще, день рождения мог получиться лишь в случае, если именинник — их товарищ или хороший знакомый, и понятно было, что позвали их не для пафоса, а действительно из желания побалдеть и попеть любимые песни вместе с их создателями. В данном случае приглашение поступило через клавишника Дюку, у которого в руководстве банка оказались знакомые — Дюка вообще за последние пару лет вдруг стал невероятно светским и не пропускал тусовок, которых Егор терпеть не мог и не ходил туда принципиально. К тому же сумма, предложенная за часовое выступление, как бы нивелировала все остальные вопросы.

Лететь пришлось аж в Швейцарию, на горнолыжный курорт, из маленького специального аэропортика во Внуково — Егор и не знал, что тут есть такой. Их оказалось целых два — один напротив другого. Улыбчивые тетеньки-пограничницы и дяденьки-таможенники в момент оформили паспорта, загрузили инструменты — оставалось только растерянно улыбаться в ответ. Салон маленького самолета из фильма про Джеймса Бонда был отделан темным деревом и кремовой замшей, невероятная стюардесса, не говорившая по-русски, носила то блюда с морскими деликатесами, то бутылки с лучшими напитками мира. Приземляться не хотелось.

В горы приехали уже затемно. Посреди горнолыжной деревеньки высился надувной шатер, поигрывая всеми цветами радуги и попыхивая паром в черное ночное небо — инопланетный корабль, гость из другого мира. Над ним в небе медленно шевелились лучи прожекторов. Вышколенные мальчики и девочки в черных костюмах провели «Движков» в приготовленную для них артистическую, которая убранством стола сильно напоминала салон недавно покинутого самолета, не хватало только дерева, замши и модельной стюардессы. До выхода на сцену оставалось еще часа два — праздничная программа оказалась большой: «Виртуозы Москвы», Вилли Токарев, Эми Вайнхауз и в финале «Вечные двигатели». Состав участников говорил о необыкновенной широте вкусов и дремучей толерантности приглашающей стороны. Немного грела мысль, что знаменитая Эми Вайнхауз будет работать на разогреве у «Движков». «Смешно», — подумал Егор, совершенно, впрочем, не веселясь. Вот ведь странно, вроде все шло замечательно: и добрались через пол-Европы без приключений и вовремя, и деньги уже получили (за этим директор команды следил строго), и сидели за отличным столом, собираясь заняться любимой работой, а пока отдыхали, вон Борзый пошел курить под звездное небо, пять минут без сигареты не может, бедняга, а вон Дюка и Митя выбирают из сверкающей батареи бутылок какой-то особо древний молт и уже делают Егору глазами, кончай, мол, хандрить, иди сюда, — и никак не получается почувствовать себя в своей тарелке, что такое? Как маленькая противная мошка влетела в ухо и зудит: то ли вот-вот случится какая-нибудь гадость, прямо здесь, сейчас, то ли наоборот, в Москве, прямо сейчас, а то вдруг — зачем я здесь, что я тут делаю? Митя называет это «шуга». Наверное, Толик где-то далеко, когда Толик рядом, Егор ни разу ничего подобного не испытывал. Правда, выпить, что ли?

Послушать Эми Вайнхауз «Движков» не пустили: в зал выходить было неприлично, к тому же группу готовились подать главным сюрпризом вечера. Попробовали пройти за кулисы, но на пути встали охранники Эми Вайнхауз — двухметровые черные мордовороты, и вступать с ними в диалог желания не возникло. Егор поймал себя на том, что не испытал никакого огорчения, и еще подумал о том, что каких-нибудь лет пять назад ему бы в голову не пришло так позорно смириться и упустить такую возможность, все равно извернулся и нашел бы способ посмотреть концерт, хоть одним глазком. Что с нами со всеми происходит?

Когда «Движки» вышли на сцену, веселье было в самом разгаре: почти весь народ — кто мог — уже стоял на нетвердых ногах у сцены, где было специально оставлено пространство для танцев, так что обстановка скорее напоминала сейшн, чем ресторан.«Движки» грянули что-то общеизвестное-развеселое, вспыхнули лучи лазеров, стократно отраженные зеркальными шарами, толпа заколыхалась, заплясала, запела, на заднем плане несколько девушек полезло на столы, никто их не удерживал. Как часто бывало на таких вечеринах, Егор вдруг непроизвольно раздвоился: голос и руки продолжали выполнять давно известную работу, а сознание и глаза переключились на происходящее вокруг. Была в этом состоянии опасность, слишком увлекшись, вдруг потеряться среди песни — какой куплет пою? — и, скажем, спутать слово. Но Егор знал об этом и старался до такого не доводить.

А вокруг творилось интересное: юные девушки-модельки в смелых платьях демонстрировали чудеса пластики, молодые и не очень молодые бизнесмены, сняв пиджаки и потея, топтались вокруг них в опасной близости. Эротика, казалось, повисла в воздухе тяжелым душным облаком. И опять что-то было не так. Егор присмотрелся и вдруг понял, ощутил, что никакой эротики нет в помине — это была имитация. Однажды, в детстве, Егор уже испытал такое потрясение, когда оказалось, что древнеримские колонны на сцене театра — из папье-маше. Все было очень похоже, и все было ненастоящее: девки уныло и деловито производили в голове какие-то одни им понятные расчеты, мужики вообще думали черт знает о чем. Никто никого не хотел, хотя обоюдный интерес изображался очень достоверно. Это напоминало гигантский спектакль неизвестно для кого. Егор вспомнил, какое общее возбуждение вызывала в семидесятые-восьмидесятые какая-нибудь яркая герла, попавшая в их удалой музыкантский круг. Причем возбуждение явно не умозрительное — иногда невозможно было встать со стула, предварительно не успокоив плоть. Егор даже начал сочинять в голове эпический рассказик, который начинался так: «Это было в те давние-давние времена, когда юноши и девушки собирались вместе с одной-единственной тайной, хотя, впрочем, явной мыслью — познакомиться и потрахаться…», но тут обнаружил, что Митя поет «Зигзаг удачи» — суперхит «Движков», которым вот уже много лет заканчивалось их выступление.