Добраться сюда из центра Москвы порой быстрее, чем до столичных «спальных» районов. К тому же тысячи видновчан, атакующих по утрам электропоезда на станции Расторгуево, вечером возвращаются не на безликую окраину мегаполиса, а именно что в свой, пусть маленький, немного патриархальный городок с коттеджами, построенными после войны по немецким и финским проектам. Эти одно- и трехэтажные домики на четыре квартиры окружены яблоневыми садами и уютными палисадниками. Липы и тополя, разросшиеся за полвека, придают старой части города нероссийский вид, скорее даже некоторый привкус Прибалтики.

Я родилась на тогдашней окраине города. Предпоследняя пятиэтажка, а за ней поля и овраги. За оврагом виднелась железная дорога, до станции можно было дойти пешком. Вниз по бесконечной лестнице, потом по тропинке, которая петляла в лесу и прорезала насквозь маленькую деревушку с петухами и мычащими коровами… В мои шесть лет это казалось целым приключением! Хотя, видимо, занимало от силы минут десять. Даже путь в детский сад, хоть и проходил по городу, но все равно пересекал овраг, крутые склоны которого вдохновляли моего папу на ежедневные истории про драконов и динозавров.

Потом родители съехались с бабушкой и дедушкой, и мы поселились в коттедже в старой части города. Это была большая четырехкомнатная квартира с тремя этажами, подполом, огромными чердаками и яблоневым садом. Я почти до 20 лет, пока не переехала в Москву, не могла понять, как можно жить на одном этаже и без палисадника. Старая кирпичная школа и музыкальная, в деревянном домике, утопали в садах, как в деревне. Днем взрослые уезжали в Москву на работу, и город оказывался в полном распоряжении детей и стариков. Мы сбегали в парк или кино, твердо уверенные в том, что нас не застукают; бабушки и дедушки выращивали рассаду, ходили друг к другу в гости и неспешно беседовали у автобусной остановки на главной площади. Те взрослые, которые попадались на глаза, взрослыми уже не особо и считались — они были своими, причастными к недоступной родителям дневной жизни. В ней было много маленьких радостей.

Я хорошо помню булочную, где на сдачу от хлеба можно было купить 50 грамм леденцов «монпансье» за 5 копеек, и гастроном с газировкой. Бутылка газировки стоила 20 копеек, но, сдав пустую, можно было 10 копеек вернуть.

Отдельная история — праздники. Ноябрьские демонстрации превращались в веселые карнавалы. Каждая колонна, а это были в основном школы и НИИ, придумывала что-то свое: шарики, флаги, речевки. По обеим сторонам улиц, где шли колонны, выстраивался шумный и ликующий коридор друзей и родственников. А после все семьи собиралась за столом и под первую рюмочку уже смотрели столичную демонстрацию: дети с завистью, взрослые — с пониманием того, как хорошо все-таки у нас в Видном. Так же весело отмечался и Новый год. Елка на Советской площади и сейчас место сбора всего города — после курантов, с песнями, шампанским и снежками.

Мы, конечно, выросли, со школьными друзьями я встречалась уже не в березовой роще, а утром на станции. Но даже в самые суматошные и отчаянные моменты я знала, что Видное — мой тихий уголок. Бедные мальчики, провожавшие меня с дискотек и из театров по вечерам, судорожно пытались понять, успевают ли они на последнюю электричку… Выдерживали только по-настоящему влюбленные.

Сейчас город уже совсем другой. Скоростная дорога прошла поверх всех оврагов, новостройки вытеснили леса и поля.  Светофоры, троллейбусы, пробки. И только старая часть города пока еще все та же. Когда я бываю там по делам в местном суде, обязательно останавливаюсь на улице Садовой. Но там уже не пахнет старой булочной. И газировка в гастрономе другая. Впрочем, это неизбежно.