Как луна высоко

Перевод Дмитрия Веденяпина

Это невеселая история, хотя лично мне то время больше нравилось. Я повез свою девушку Холли Клайн к моим дедушке с бабушкой, в Орегон. Там у них был дом на озере Иммигрант. Я собирался сделать Холли предложение. Представлял себе, как мы будем ужинать в каком-нибудь маленьком ресторанчике у воды — пусть даже по вечерам оттуда ничего не разглядишь, кроме расплывчатых отражений посетителей в стеклах. Воображал, как встану и объявлю во всеуслышание, что она согласна. Это будет празднично: вся эта вода за окнами… Мы немного повальсируем перед всеми, потом поднимем бокалы. Может быть, владельцы ресторана даже задержат закрытие ради нас. Вот что-то такое я себе представлял. Все будет нормально, думал я, все сложится как надо.

После Реддинга мы начали играть в «рыбу-ходи». В тот момент Холли была за рулем. Окна открыты, Холли тянется взять карту из карточного веера в моей руке, не отводя глаз от дороги. Стоял август; группки пожарных в ослепительных неоновых куртках делали контролируемые поджоги травы, чтобы предотвратить самовозгорание. Холли разрешила мне выпить пива в машине.

— Раз уж ты туда залез, — она дотронулась мне до ноги, когда я, перегнувшись через сиденье, копался в сумке, — достань мне бутылку воды.

Мы уже переговорили обо всем на свете. В том числе и о том, что ее родители ждут не дождутся нашей свадьбы.

— Они так решили, — сказал я, — а это должно быть не их, а наше решение, — я открыл пиво, — только мы сами можем это решить.

— Я понимаю, — ответила она, — я же не говорю, что они этого требуют. Мой отец никогда бы…

Ее отец был священником лютеранской церкви в Сакраменто, где все мы жили тогда. У Холли было два брата-близнеца, студенты-легкоатлеты университета Южной Калифорнии, и три сестры-старшеклассницы, встретившие меня в спортивных штанах, когда я явился на званый ужин. В их семье было принято молиться перед едой, и я тоже говорил «аминь» после всех.

— Но мать — другое дело. Когда? и где? — она такая.

Солнце вспыхнуло в большой пластиковой бутылке, лежащей между нами, и я взял и плеснул чуть-чуть воды ей на запястья, так что струйки побежали у нее с локтей.

— А ведь на самом деле это твоя идея, скажешь нет? — ухмыльнулся я и снова угрожающе наклонил бутылку. — Ты же влюбилась в меня по уши.

— Рыба-ходи! — сказала она.

Но тут порыв ветра сбросил карты у нее с колен, и они рассыпались вокруг педалей у ее босых ног. Я протянул ей мою банку пива, а сам наклонился и с закрытыми глазами — чтобы не видеть ее карт — стал шарить по полу.

— Кажется, что я пью за рулем, — сказала она, — А еще, кажется, я беременна.

Она улыбалась, глядя перед собой; ее волосы развевались в солнечном проеме окна. Я поцеловал ее в голень, потом дотронулся кончиками пальцев до внутренней стороны ее колена и заскользил вверх. Она вздрогнула и убрала ногу с педали газа. Однажды, после того, как мы впервые были вместе, она сказала, что ее тело — Божий дар. Я старался не придавать этим ее словам большого значения. Она была красива — вот что это значило для меня, а то, что она так думала, наверное, было не лишено оснований.

Я работал тогда в страховой компании — продавал групповые полисы крупным работодателям: окружным отделениям образования, известным ресторанным сетям… Это была неплохая работа. Не то чтобы все так уж сильно мечтали о страховке, но зарплата у меня была приличная. К тому же приходилось много времени проводить за рулем, что мне очень нравилось. Это был кайф: жевать сэндвич в машине, припаркованной на обочине проселочной дороги в Северной Калифорнии, вокруг ни души, даже радио выключено, только ветер бьется в стекла, спиралевидно падая на эти плодородные сельские просторы, таившие, как мне казалось тогда, столько невероятных возможностей для меня. В сущности, мне было все равно, что продавать. Компания вложила кучу денег в мое обучение, и теперь мы были в одной лодке — тони или выплывай. Я впервые в жизни наслаждался финансовой независимостью и верил, что вот так оно и пойдет дальше, что вот это и есть взрослая жизнь. Стабильная и достойная. Машину, на которой мы ехали, мне тоже выдали на работе. И часть трат на еду мы собирались списать. Тогда деньги приходили легко. И даже то, что Холли в тот момент нигде не работала, стало казаться знаком судьбы после того, как она объявила, что мы беременны.

Мы были молоды. Ей еще не исполнилось и двадцати трех. Исполнится, когда появится ребенок.

Дед, высокий, худой, приветствовал меня, стоя на крыльце. Моя крошечная бабушка относила из гостиной в кухню бутылку белого вина и два бокала. Затем — перевернутые бокалы стоят возле раковины — она, вытирая руки, вышла в прихожую обнять меня. Они оба были в пижамах. Дед уставился на машину, где я оставил спящую Холли; через распахнутую водительскую дверь были видны ее ноги на приборной доске.

— По-моему, мы все должны залезть в машину, — подмигнул нам дед, — и сидеть там, пока она не проснется.

Бабушка, сколько ей хватало роста, обнимала меня за талию.

— Отличное вышло бы фото, — сказал дед, изобразив пальцами рамку. — Он чертовски похож на меня, когда мне было, сколько ему сейчас. Красив, подлец!

— А я? — бабушка сдавила мне ребра.

— Ну, мы-то с тобой уже старичье! — отозвался дед.

— Фу!.. Да ну тебя, Скодж!

Бабушка отмахнулась от него, как от надоедливой мухи, но добродушно, всем своим видом показывая, что признает за мухами право быть неотъемлемой частью этой прекрасной летней поры. Она еще раз вытерла руки и повесила полотенце на кухне. За широким окном виднелся длинный узкий причал. На другом берегу озера темнела стена деревьев.

— Хочу научить ее плавать в этом году, — объявил дед.

Он похлопал меня по плечу, направляясь к своему скрипучему кожаному креслу. И ему, и бабушке было восемьдесят два, дед на десять дней младше, чем очень гордился.

— Ты что-то совсем отощал, Даг, — прокричала бабушка из кухни. — Прямо ребра торчат!

— Заткнись! — рявкнул дед. — Не мешай нам беседовать.

Он поднял брови и улыбнулся. Я представил, как бабушка, округляя глаза, вытирает бокалы и ставит их на полку в буфет, туда, где они всегда у нее стоят аккуратным рядком, потом складывает полотенце и вешает его на ручку духовки, расправляя складочки. Затем делает глубокий вдох на пороге кухни, поправляет пижаму и входит, улыбаясь. Бабушка была из тех женщин, которые в 2004 году не садились в машину до тех пор, пока перед ними не открывали дверцу.

— Мы начнем с кроля…

— А-а, опять эта чушь про плавание, — вздохнула бабушка.

— Затем брасс и фристайл…

Дед важно цедил слова, указывая рукой на бабушку, пересекавшую комнату в его направлении.

— Потом ей еще придется освоить плаванье на спине.

— Разве ты не плаваешь? — спросил я бабушку.

— Конечно, плаваю, — ответила она. — Просто не с ним.

Может, Холли проснулась сама по себе, а может, ее разбудил звук моих шагов по гравию. Во всяком случае, когда я подошел, она, улыбаясь, выглядывала из пассажирского окна. Потом зевнула и начала озираться вокруг с таким видом, словно не понимала, где находится. Ближайшие к нам деревья были залиты светом фонаря, висевшего над парадным крыльцом, те, что росли за ними, тонули в темноте.

— Мы на месте, — сказал я.

Я открыл пассажирскую дверцу и присел на корточки. Воздух в машине ничем не отличался от уличного.

— Вообще-то, я не спала, — сказала она и потерлась об меня носом. — Ты без ботинок.

— Пошли!

Я подсунул под нее руку и попытался вытащить ее из машины.

— Не смей!

Она вывернулась.

Я услышал, как в доме хлопнула входная дверь, и, обернувшись, увидел деда, спускавшегося с крыльца.

— Пошли, — повторил я. — Давай я тебя отнесу.

— Даг, не надо! Пожалуйста!

Она сжала мне запястье.

— Я сама умею ходить.

Она спустила ногу на гравий.

Я выпрямился. Багажник был открыт. Дед вытаскивал из машины наши сумки. Когда Холли вышла, он наклонил голову.

— Я тоже не люблю водить, — заявил он ей.

— Добрый вечер, мистер Скодж, — поздоровалась Холли.

Я вынул ключи из зажигания, включил противоугонку и захлопнул дверцу. Наши фигуры превратились в черные силуэты на подъездной дорожке.

— Мэм! — дед прикоснулся рукой к воображаемой шляпе.

Глядя на деда, Холли прижалась ко мне, как усталый ребенок. Потом игриво прихватила себя за штанину, изображая книксен. Но тут я сгреб ее под колени, и она, вся целиком, оказалась в моих руках.

— Даг! — простонала она.

— Видишь, — улыбнулся я деду. — У нее от любви ко мне ноги подкашиваются.

— Ну что, доволен? — сказала Холли. — Можно, я сниму туфли?

Она сидела посредине кровати, там, куда я ее плюхнул. Покрывало туго натянулось под ней.

— Тебе вообще не обязательно было просыпаться, — сказал я. — Я бы тебя отнес и уложил.

— Их не остановишь, — сказала бабушка.

Она стояла у окна спиной к нам, со стуком опуская деревянные жалюзи. Дед вошел в комнату с нашими сумками. Он улыбнулся, не зная, что именно пропустил, и на какой-то миг мне стало не по себе. Я вдруг почувствовал, что мы очень далеко от дома. Холли расшнуровывала туфли, сидя на краю кровати. Я взглянул на ее изящные пальцы и кое-что вспомнил. Сначала я похлопал себя по нагрудному карману, а потом перевел взгляд на мою сумку, где тщательно завернутое в футболку лежало кольцо — мой подарок по случаю нашей помолвки.

— Ты думаешь, я просто так сапоги надел, — обратился ко мне дед. — Лодка ждет.

Дед забрался в лодку, перевернув по дороге ведро, которое, перекатываясь, звякало теперь у него под ногами.

— Надеюсь, ты чувствуешь себя вот таким великаном! — он раскинул руки в стороны.

Его белая пижама прорезала дыру в темноте. Лодка качнулась под ним, и он взмахнул руками, чтобы не упасть. Я крепко схватился за борта, выравнивая лодку. Ведро билось о дедов сапог, и я боялся, что он споткнется.

У моей матери были тогда серьезные проблемы с алкоголем. Она хотела уехать в другой город, но не могла из-за того, что мой младший брат еще учился в школе. Мой отец купил дом с тремя спальнями на той же самой улице, и мать вынуждена была наблюдать, как он, греясь на солнышке, постригает лужайку перед парадным крыльцом. Периодически ее кокер-спаниель — подарок отца — бросался к отцу, когда тот со своей новой женой садился в машину. Мать звала, но пес не обращал на нее никакого внимания, и ей приходилось идти по улице к отцовскому дому и, присев на корточки, держать пса за ошейник, пока они не уезжали. Вот такая была жизнь в те времена. К тому моменту, как я возвращался с работы, мать обычно уже спала, вернее сказать, отрубалась прямо в гостиной — телик показывал «Из зала суда» пустым стенам. Нам всем не терпелось, чтобы брат поскорей закончил школу. Чтобы, наконец, сняться оттуда. Так что я часто думал тогда про все эти алкогольные дела, но с Холли никогда ничего такого не обсуждал. Мне казалось, что в Орегоне эту тему трогать не стоит.

Дед свистнул несколько раз. Я повертел головой, чтобы понять, кому предназначался этот свист, и увидел Холли с бабушкой на крыльце.

— Мне нужно сесть, — сказал дед, но остался стоять, вглядываясь куда-то вдаль. Вода хлюпала о металлические борта лодки.

— Ничего не знаю про этих людей, — проворчал дед.

На другом берегу светился дом. Вокруг не было ни души, никакого движения. Можно было подумать, что это не жилой дом, а фронтон закрытого магазина.

— Как луна высоко, — сказал дед.

Я взглянул на небо, усыпанное звездами. Луны вообще не было видно.

— Кто там живет? — спросил я.

— Кто-то живет.

— Вон в том доме?

— А мне что за дело! — загремел дед. — На свадьбе их не будет! А я буду! Я несу цветы!

Звук его голоса далеко разнесся по воде, и я снова оглянулся на бабушку с Холли, но они, похоже, даже не знали, что мы здесь.

— Или нет, дети должны нести цветы? Раньше так было. Сейчас, наверное, тоже так, да?

— Да, — подтвердил я.

Холли с бабушкой сошли с крыльца, и теперь я едва различал их темные фигуры в глубине двора. Что они там делают?

Дед тыкнул в сторону дома.

— Они на улице? — спросил он. — А то я теперь даже с такого расстояния уже ничего не вижу. Неплохо я устроился, да? Пусть делают что хотят, мне отсюда все равно не видно.

Я прыгал на одной ножке в гостевой комнате, стаскивая носок. А из-за стены их спальни доносилось бормотание телевизора. Я представил, как дед каждый вечер сидит на лестничной ступеньке и смотрит телик на сон грядущий.

Холли лежала, отвернувшись от меня, на своей половине кровати. Ее волосы темнели поверх простыни.

— Эй! — прошептал я. — Ты еще жива?

Я послушал ее дыхание и положил на нее руку — ее тело мерно поднималось и опускалось. Я отвел волосы ей за ухо — открылась шея, забелевшая в темноте, и плечо с лямкой от лифчика. Я наклонился ниже и положил ладонь ей на живот. Ее дыхание на миг сбилось, потом снова выровнялось. Она спала за нас троих.

Дед что-то сказал, но из-за шума телевизора я не смог разобрать, что именно. Потом расслышал слово «женатый» и подумал, что он говорит о нас с Холли. Давай-давай, мысленно подначивал я его, расскажи ей все — все, что знаешь. Я улыбнулся, пододвинувшись поближе к небольшой вентиляционной решетке в стене. И тут по его голосу я понял, что он говорит не о нас.

— Помнишь, когда я сделал тебе предложение? — спросил он.

Я навострил уши.

— А кто был тот парень, который к тебе приставал? Ну, он еще хотел с тобой обручиться?

— О чем ты, Скодж? — сказал бабушка. — Это было в прошлой жизни. Шестьдесят лет назад.

— Он предлагал тебе выйти за него уже после нашей помолвки, верно?

Я оглянулся на Холли, чтобы убедиться, что она спит.

— Не помню, — ответила бабушка.

— Он тебя целовал?

— Нет, Скодж.

— Как его звали?

— Не помню.

— Конечно, помнишь.

— Шестьдесят лет прошло. Я уж его самого не помню.

— Смешно, потому что я помню, — сказал дед.

По его голосу я понял, что он сердится. Что-то еще было за их словами. Я встал на колени у вентиляционной решетки и снова поглядел на Холли, на форму ее тела под простыней.

— Рассказала бы мне о нем, — попросил дед.

Я быстро встал, обошел кровать, взял с полу свою пустую сумку, закрыл ей решетку и стал ждать, когда дед заговорит снова. Все равно было слышно, но все-таки хуже, чем раньше. Я опять вылез из кровати, подобрал валявшуюся на полу одежду, положил ее поверх сумки и все вместе изо всех сил ногами прижал к решетке. И все равно было слышно, даже сквозь хруст простыни, в которую я завернулся с головой. Я задержал дыхание и лежал, не касаясь Холли, просто прислушиваясь к ее посапыванию в хрупком ночном воздухе. Телесмех. Пауза. Потом голос деда, продолжавшего допрашивать бабушку о том парне. Дед несколько раз произнес его имя — значит, он его знал. Стэн, сказал он, Стэнли. Он требовал, чтобы бабушка рассказала, где они познакомились. Просто пройдись по основным фактам, сказал он. Без эмоций. Только факты, больше ничего.

Я вылез из кровати, пошел на кухню и замер там, сам не зная, чего жду. Меня била дрожь, и, чтобы унять ее, я схватился за кухонную стойку. Потом осторожно вынул из буфета стакан; стараясь не шуметь, поставил его на стол и налил себе апельсинового сока. В доме Хендерсонов горел свет. Хотя было уже очень поздно, и лунная дорожка серебрилась на озерной глади. Год назад Джейк и Барбара Хендерсоны приходили к нам на ужин. Кончилось тем, что мы, развалившись кто в кресле, кто на диване, принялись болтать о путешествиях. Незадолго до того мы с Холли ездили в Мексику. Сын Хендерсонов побывал по обмену в Уэльсе. Сами они где только не жили. Ближний Восток, Аляска, Бразилия… Джейк работал инженером в компании «Эксон». Впрочем, и он, и его жена уже вышли на пенсию. Джейк, жилистый, загорелый, вечно ремонтировал свою лодку на длинном солнечном причале. Через месяц после наших посиделок я узнал от деда, что Джейк Хендерсон скоропостижно умер от рака. Джейк не знал, что болен, когда, сидя у нас, рассказывал о том, как его компания формировала отряды из инженеров с семьями и направляла их в разные точки земного шара. То в Сирию, то на Аляску — нужно было приспосабливаться к местной еде, к восходу в три утра. Барбара сказала, что в Бразилии она стала называть его «полковник» — по сути дела они жили как военнослужащие. И все время где-то в нем сидела эта болезнь.

Барбара Хендерсон, возникая то в одном, то в другом окне, прошла по дому с пылесосом — шнур тянулся из розетки над кухонной стойкой. Очевидно, у нее бессонница. Вероятно, ночь — самое трудное время для нее. Вообще-то, я ничего о ней не знал: мы ни разу не разговаривали с того ужина. Однажды в городе я даже прошел мимо, сделав вид, что не заметил ее: я не знал, что ей сказать. Во всяком случае такое, чтобы это имело смысл. Я вполне допускал, что она тоже скоро умрет. Мне казалось естественным, что она поживет какое-то короткое время, мучаясь от постоянного недосыпа, и умрет. Я ошибался: она не только не умерла, но вскоре снова вышла замуж и даже не стала продавать дом. Ее новый муж просто переехал к ней.

Я стоял в гостиной непонятно зачем. Дом молчал. Под дверью их спальни дрожала голубоватая световая полоска от телевизора. Вдруг в нескольких сантиметрах от их двери я заметил скомканный черный носок на ковре. В остальном в комнате царил идеальный порядок: подушки строго по краям дивана, журналы веером на стеклянном столике. Просто рекламное фото из какого-нибудь туристического проспекта. Только скомканный дедов носок указывал на то, что дом обитаем. Я хотел его поднять, но испугался, что меня услышат. Будет нехорошо, если они узнают, что я не сплю в их домике с такими тонкими стенами.

Я услышал, как бабушка сказала деду:

— Ты пьян.

— А-а, вот оно что, — отозвался дед. — Скажи, а он когда-нибудь запускал руки тебе в трусы?

Я поперхнулся и, сложившись пополам, кашлянул в ладонь, не сводя глаз с голубой полоски света под дверью.

Дед не унимался.

— Неужели вы ни разу не целовались? Наверняка целовались.

— Нет, Скодж, прекрати.

— Ведь ты сама говоришь, что сейчас это уже неважно. Что ж ты не признаешься тогда?

— Я тебе уже говорила, что ничего не было.

— А за сиськи он тебя тискал?

Бабушка не ответила. Я представил себе, как она беспомощно косится в сторону, не желая смотреть на деда, и нервно теребит одеяло. Вдруг я услышал дедовы шаги по комнате и понял, что он направляется к двери. Мое инстинктивное желание было убежать. Но я не мог заставить себе сдвинуться с места. Если бы он вышел, то наткнулся бы прямо на меня. Кто знает, что бы произошло тогда? И какой бы у нас состоялся разговор? Может быть, это могло бы что-то изменить, может быть, мне самому стоило постучаться к ним? Но я этого не сделал. Мне не хотелось их смущать.

Я услышал, как дед сказал:

— Ты же знаешь, что мне самому не нравятся эти разговоры. Я не хочу тебя расстраивать.

— Зачем же ты постоянно об этом говоришь?

Бабушка плакала. Теперь я в этом не сомневался.

— Не постоянно, — сказал дед. — Да, я ревнивый. Ты знаешь, что я ревнивый человек. И если бы я узнал, что он тебя лапал, я бы его убил.

— Спи, Скодж.

— Мне пришлось бы его убить… Или тебя… Или всех нас троих.

Дед выключил телевизор. Световая полоса исчезла из-под двери. На ковре лежал черный носок. Я услышал, как за стеной скрипнула кровать под дедовым весом.

— Поворачивайся, — сказал он бабушке. — Я тебя трахну.

Я пошел в нашу комнату, упаковал, то и дело оглядываясь на Холли, наши сумки, потом вышел во двор и завел машину. В ночной тишине звук двигателя показался мне очень громким. Я взглянул на окна их спальни с ящичками для цветов на подоконниках. В какой-то миг мне даже показалось, что шторы дрогнули, но я перемигнул и понял, что они висят как висели, не шелохнувшись. Я открыл пассажирскую дверь и вернулся в дом. Машина стояла во дворе с дверцами нараспашку.

Войдя в комнату, я стянул с Холли простыню, сгреб ее под колени и успокаивающе прижал к груди. Ее руки и ноги повисли в воздухе, белея в сизом полумраке. Комната с неубранной кроватью стала похожа на гостиничный номер.

В гостиной мой взгляд снова упал на дедов носок. Я остановился, перехватил Холли поудобнее и, поглядывая на дверь спальни, изловчился — Холли, выгнувшись дугой, висела у меня на коленях — подцепил носок и прижал его пальцами к ее руке. Когда я разогнулся, она сонно повернула голову, открыла глаза и тут же закрыла их снова. Я сказал:

— Мы покатаемся. Не могу уснуть. Мне нужно, чтобы ты была рядом. Спи.

Я спиной открыл дверь и вышел, слегка задев Холлиными ногами дверной косяк.

Я включил переднюю передачу и вдруг в свете фар увидел спешащую нам навстречу Барбару Хендерсон. В ее фигуре, в ее тощих ногах в шортах было что-то такое, что напомнило мне, где именно мы находимся. Лето, север, домики на озерном берегу, длинные костлявые причалы, как будто тянущиеся к какому-то невидимому общему центру. Барбара быстро приближалась, приветственно махая на ходу руками. Я опустил стекло и услышал шелест шин по гравию.

— Даг, здравствуйте, — сказала она запыхавшимся голосом. Она положила руку на окно. — Барбара Хендерсон, — назвалась она.

— Да.

Тут она заметила Холли.

— О! — она поднесла палец к губам. — Ш-ш-ш…

Я улыбнулся ей, не раскрывая рта. Ее рука лежала там, где стекло въезжает в дверцу. На среднем пальце поблескивало обручальное кольцо.

— Ночная прогулка? — прошептала она. — Я обожаю кататься по ночам.

Сказав это, она внезапно выпрямилась, вглядываясь в темные деревья, обрамлявшие подъездную дорожку. Ее безрукавка была прямо на уровне моего лица. Я старался не смотреть на ее тело.

— Я сегодня оставила машину в городе, — сказала она. — Не подбросите меня? Я б ее забрала.

Я посмотрел на Холли. Она спала, подобрав под себя ноги.

— Это необязательно, — добавила Барбара Хендерсон.

— Угу, — промычал я.

Мне нечего было больше сказать.

— Ой, я же свет нигде не потушила, — сказала она, махнув рукой в сторону дома. — Подождете? Я быстро.

Она снова пересекла дорожку, залитую жестким светом фар, и по темному газону пошла к своему дому. Я наблюдал, как она поднимается на крыльцо, входит в дом, оставив дверь открытой… Вот погасло одно окно, потом другое… И тогда — я должен был так поступить — я выехал на узкую дорогу, ведущую к шоссе, бросив Барбару Хендерсон. Она так и осталась бродить по комнатам, выключая свет. Несколько раз я взглянул в зеркало заднего вида на сужавшуюся за нами дорогу. Сбоку мелькали кусты и неожиданно яркие стволы деревьев. Я смотрел вперед, не на Холли, но руку положил на ее тело — Божий дар, словно защищая ее, пока мы не добрались до пересечения с шоссе. Шоссе было совершенно пустым. Я сидел, слушая собственное дыхание. И вдруг увидел, что в том месте, где дорога поднимается в горку, показался олень — он остановился, оглянулся на шум и свет нашей машины и начал медленно спускаться вниз, в ложбину.