Андрей Наврозов: Облико орале

Хоть и уверяет нас профессор телячьих сосисок по имени Михаэль Шредль, что вещие сны можно заказывать, ну, скажем, как те же сосиски в ресторане «Цум Охзен», что неподалеку от Центрального института душевного здоровья в Мангейме, клянусь читателю, что случившееся со мной в ту ночь было делом сугубо стихийным. Мне снилось, что я разбирал почту и что все письма, принесенные с утра почтальоном, были от секс-колумнистов. И что я на них отвечал.

Первое же письмо потрясло меня поверхностностью своих самообличений.  «Глубокоуважаемый гуру, — писал мне Дэн Сэвидж, — вот уж месяц как меня обуяли смутные страхи. В приложении "Реестр" к вашему журналу я имел неосторожность дать совет одному молодому человеку, жаловавшемуся на возлюбленную, собравшуюся в двухнедельную поездку по городам Италии с ее бывшим ухажером, по ее словам, человеком нетрадиционной половой ориентации. Я посоветовал ему не вести себя как ревнивый придурок. "Чего ты боишься? — иронизировал я. — Что он там будет расчесывать ей волосы?" Но теперь на меня нашли сомнения.  Может, я был недостаточно резок? Может, следовало обозвать этого ревнивца матерными словами? Может, я вообще чересчур мягкотел и мечтателен? Я очень боюсь, что меня скоро выгонят с работы и отдадут мою колонку более решительному и бескомпромиссному мужчине. Умоляю, посоветуйте, и можете обращаться ко мне на "ты", как я сам пишу моим ребятам.

Щепетильный».

Да чтоб ты сдох, Дэн Сэвидж, писал я в ответ щепетильному, и чтоб тебя кремировали по варварскому обычаю твоих соплеменников, и чтоб твой прах был развеян над унылым и однообразным цементно-серым кладбищем вонючего крематория в восточной части штата Нью-Джерси, а твоя жена направилась бы в нотариальную контору, чтобы там не отходя от кассы обсудить с единственным человеком на свете, которому она доверяет, что для нее означает твой бессмысленный уход. Ты — животное, Дэн Сэвидж, и помяни мое слово, в один прекрасный день твоя собачья смерть это колоритно подтвердит.

Ты думаешь, что ужас и отвращение, испытываемые при мысли о том, что чужой человек расчесывает твоей возлюбленной волосы, комичны. Кстати, при этом ты еще и водевильный гомофоб, который не считает некоего в первую очередь чужого человека за человека лишь потому, что он «на нее не полезет». А предположение, что двухнедельное, как, впрочем, и двухминутное отсутствие любимой может само по себе быть губительным для духовно развитого представителя человеческого рода, и вовсе не приходит тебе в голову, ибо любовь — понятие, чье общечеловеческое значение для тебя менее доступно, чем общекультурное значение «Заката Европы» Шпенглера.

Ты сам — придурок, только с высшим образованием и приличным окладом, в отличие от корреспондентов, натужно изображающих vox populi, чьи письма ты выдумываешь, как сейчас выдумываю твое письмо ко мне я. Незавидна судьба цивилизации, предоставляющей платформу тебе и всем тебе подобным ради удовлетворения зуда празднословия, которым страдают общественные массы в современных демократиях. Никто никогда не встанет на ее защиту. В моей стране лишь горстка кадетов защищала Зимний дворец от пулеметов морального релятивизма в 17 году, а среди твоих читателей не найдется и горстки. Ибо разве можно ревновать свободу подобно возлюбленной, если не ревнуешь возлюбленную подобно свободе?

«Мои сомненья, — писала Рут Вестхаймер, – связаны с недостатком какого-либо специального образования в области психологии, которое я вот уже много лет скрываю даже от моих и вовсе невежественных редакторов.  Придуманная мною кличка "доктор Рут" убеждает коллег в моей компетентности, но в глубине души я прекрасно понимаю, что я не что иное, как болтливая местечковая старуха, и мнение серьезных людей, меня не уважающих и не читающих, просто не дает мне покоя. Боюсь, что у меня развивается, как это сказать по-английски? Комплекс неполноценности?

Самозванка».

Не огорчайтесь, «доктор» Рут, ответил я самозванке, на самом деле все гораздо сложнее, чем вам кажется. Небезызвестный вам «доктор» Фрейд, провинциальный прохвост, написавший диссертацию о половой жизни угрей и перенесший свой опыт на одиноких девушек венских предместий, был тоже своего рода самозванцем. Не потому что он занимался гипнозом и чуть ли не телекинезом, а потому что, помимо множества детей, в его собственной жизни провозглашенный им вселенский эротизм сводился лишь к неустанному сутяжничеству, мишенью которого были родители жены, якобы обещавшие ему столовый гарнитур в составе приданого. Гарнитур теща с тестем попридержали, и почти все письма «доктора» этого периода его жизни содержат упоминания скорее об обычной, древнегреческой или даже по-советски коммунально-квартирной несправедливости судьбы, нежели о триумфе либидо вообще и его, Зигмундова, либидо в частности. То есть, как и вы, «доктор» был классический обыватель, покупавший свое мещанское счастье ценой наглого очковтирательства.

Конечно, Фрейд был шарлатаном-одиночкой, шарлатаном-первопроходцем, основателем собственной школы шарлатанства, в процветание которой на Западе с течением времени было вложено не меньше, чем в обувную или авиационную промышленность. Вы же лишь претендуете на скромную роль одного из бесчисленных эпигонов этой школы. Ваш страх разоблачения связан скорее с ее корпоративной мощью, то есть с профессиональным мнением шарлатанов «в законе», в чьи ряды вам так и не довелось вступить, нежели с некими комплексами, которых, возможно, и вовсе не бывает на свете. Поэтому не беспокойтесь. В худшем случае вы сядете на социальное обеспечение и по вечерам будете просто пить чай с айвовым вареньем, украдкой поглядывая на кошку, которую я вам срочно советую завести, чтобы не умереть от одиночества и тоски.

«Вы меня не знаете, но я — очень важная персона, — писала мне Кэндес Бушнелл.  — Моя колонка "Секс в большом городе", как я остроумно назвала город Нью-Йорк, породила сверхпопулярный сериал, несколько книг и два полнометражных фильма. По меткому выражению составителей приложения "Реестр" к журналу "Сноб", моя колонка — "образец жанра".  Зная о вашей нелюбви к кино, я понимаю, что вы и в грош не ставите подобную форму известности, но все равно решила обратиться к вам как человек к человеку. Скажите, в чем смысл жизни?

Немолодая Блондинка».

Дорогая Кэндес, ответил я, смысл жизни в том, чтобы врать как можно меньше, причем желательнее всего вообще не врать. Вот вы описываете, например, ужин в честь Карла Лагерфельда в вашей колонке и начинаете повествование так: «Все любят поговорить о сексе». Поймите же, что это ложь! Я лично знаком с несколькими людьми, ни разу в жизни не употребившими слово «секс», не рассказавшими ни одного скабрезного анекдота, не выругавшимися матом даже в тюрьме. Редакция одного журнала, с которым я сотрудничаю на протяжении последних 30 лет, разрешает авторам употреблять термин sex исключительно в смысле gender, то есть полового различия, а вовсе не той карусели наслаждений, на которую каждый прыщавый подросток, владеющий компьютером, может залезть в свободное от жевания резинки время. Кроме того, таких людей на свете — сотни миллионов, и даже в прогрессивных Соединенных Штатах они едва ли не составляют политическое большинство.

А вы пользуетесь словом «все», скорее всего, потому что «все» ваши знакомые говорят вам, что «все» любят поговорить на эту тему. Поймите, дорогая Кундис, они тоже врут. Пошлость — прежде всего неправда. За ужином «присутствовали главным образом супермодели», пишете вы, в их числе «сногсшибательная красотка с темными вьющимися волосами и томным всезнающим взглядом, который дается легко только двадцатилетним». Кандида, вы совсем заврались! Почему это всезнающий взгляд нелегко «дается»? Вы что, никогда не слышали, что состоятельные мужчины платят больше за девушек без такого взгляда? Что шлюхам, которыми являются все без исключения гости на ужине, в том числе и вы, и девица с чудно вьющимися, трудно «дается» именно невинный, незнающий, непорочный взгляд, в то время как всезнающими взглядами хоть пруд пруди?

Девица объявила, пишете вы, что «любит ходить в топлес-бары, причем в самые пролетарские», потому что у приносящих напитки или танцующих в них гетер якобы «настоящая» грудь. И вы, великий секс-колумнист Кэнди Бушель, образец жанра, вы этой болтунье поверили! Вы бы лучше спросили у пролетария, как я, правда ли, что Карлы Марксы в подворотнях и Жан-Жаки Руссо в стрип-клубах льнут к природе, или что, наоборот, первые заработки, которые нарочно выдаются им авансом, идут на то, чтобы их «сделать», сделав их крепостными их сутенеров? Неужели вы не понимаете, Кандюля, что вы окружены словоохотливыми лжецами, как Сталин — врагами народа, и что выпутаться из этого кошмара можно только радикальными средствами, такими как монашество или эмиграция?

Ваши русские поклонники, Кандюха, не ведают, что «особые цыплята генерала Цзо», упомянутые вами, чтобы ошарашить читателя широтой и демократичностью ваших взглядов, — это всего лишь курица, зажаренная китайцем в нелепом переводе с английского. Многие русские романтизируют Запад, к которому вы принадлежите, несмотря на то что в действительности он прозаичнее, а зачастую и грязнее любого загаженного еще с хрущевских времен микрорайона. Но со временем и они, надеюсь, поймут, что свобода — это в первую очередь свобода быть Чичиковым, Ноздревым и Кошкаревым, и только во вторую — положительными героями так и не написанного ни одним из ваших соотечественников «Великого Американского Романа». И тогда, услышав, что очередная врунья раскаялась и ушла в монастырь, они вас простят — и забудут.

Ваши американские поклонники забудут вас гораздо раньше, как только в «Нью-Йорк Таймс» напишут, что вы «всем» надоели. Вранье, конечно, но разве вам, неприкаянной врунье, пристало артачиться и вдруг взять и с отчаянным криком «Вранье!» метнуть честный пролетарский булыжник в мультимиллиардный небоскребный бренд?..

От предполагаемого звона разбитого немолодой блондинкой стекла я проснулся, успев заметить, что новых, нераспечатанных писем, подобно головам мифической гидры, становилось все больше, в то время как моя желчь, подобно чернилам поэта в предрассветном угаре, начинала иссякать.  Я уже был не в силах измышлять новые, доселе неслыханные оскорбления и искать колоритные, впечатляющие сопоставления, чтобы доказывать очередным корреспондентам, что дважды два — четыре, то есть что он — осел, а она — потаскуха. Словом, секс-колумнист из меня не вышел даже во сне.