У группы модераторов тематических блогов возникла безумная идея: а что если после десятилетий бойкота мы перестанем снобировать 8 марта и придумаем способ его праздновать? Только для этого надо выяснить, есть ли у нас общие представления о гендере, семье и традициях.

 

После рождения дочери я представляла себе, как буду одевать ее в красивую, вовсе не девочковую одежду странных цветов, покупать умные игрушки и разговаривать с ней на любые, даже самые табуированные темы. Думаю, так могут сказать многие другие, социально близкие мамы, если вообще прилично признаваться в своих фантазиях на этот счет.

Но уже с ее младенческого возраста на нас посыпались розовые платьица, фантазийные заколки с сиреневыми перьями и стразами, зеркальца, шкатулочки, колечки и детская косметика типа «Набор юной принцессы» — все то, что обычно дарят девочкам, чтобы не париться. Веру в человечество подкосил мой друг, доктор физико-математических наук, специалист по биофизике мозга, автор гипотезы о механизме быстрой синаптической передачи, основанном на фазовом переходе в мембране. Из европейской командировки он привез в наш дом Барби. Да.

Ладно, подарки. Но когда девочка подросла и смогла внятно сообщить о своих пристрастиях, их точным соответствием оказалась — не сюрприз? — розовая китайская пластмасса с Черкизона.

А ведь за пластмассой, думала я, однозначно следуют образы матери и хозяйки. Не традиционные («Мать — это святое!»), а советские («Что у нас на ужин?»). В любом случае мне они были неприятны. И я стала рассказывать своей барышне в розовом все, что только можно и, с еще большим энтузиазмом, что нельзя. О сексе, гендерном равноправии, трансгендерах, гомосексуалистах, кризисе института брака и контрацепции. Вопрос, не перегнула ли я палку, возник только однажды — в очередном разговоре дитя в скуке закатило глаза и произнесло: «Мама, к сожалению, ты мне уже все рассказала».

Ориентация поменялась с розового на черный. Другие последствия пока незаметны. «Мне кажется, что нет ничего плохого в том, чтобы у девочки были девичьи интересы, а у мальчиков — мальчишеские, — говорит Юлия Десятникова. — Важно, чтобы не получился крен в ту или другую сторону, так как это грозит узостью восприятия. Если крен очень резкий, то выяснится, что девочке, кроме шмоток и косметики, ничего не нужно, а мальчик не интересуется ничем, кроме машин и футбола». Она против того, чтобы заранее оповещать ребенка о существовании нетрадиционных гендерных отношений: «Забегая вперед, рассказывать ребенку, что бывают люди, которые любят друг друга независимо от пола, — мне кажется, что это лишнее».

Антропологи пока вроде не договорились, чем определяется гендерное поведение. Пишут о тесном сплетении биологии и воспитания. Главный антрополог страны Марина Бутовская, например, считает, что у детей исключительно консервативная картина мира от рождения. И это похоже на правду. Нейробиологи тоже говорят, что выбор между куклами и машинками происходит на уровне физиологии.

При всей экономической и культурной продвинутости избранных соотечественников на Запад представления о гендерных ролях держат оборону, как последний бастион. Детям в российской школе, наверное, никогда не расскажут ни о сексе, ни о гомосексуалистах. А ведь пока о чем-нибудь не заговорят в школе, этого как бы и не существует.

Гораздо более радикальный опыт — в тех странах, которые посчитали нормой размывание границ между полами и решили привить эту идею новому поколению. В экспериментальных детских садах мальчиков учат играть в куклы, а девочек — в футбол; в школьные программы давно включили информацию о «третьем поле». Естественному детскому консерватизму придется несладко.