Написала портрет Иосифа Бродского — «русского поэта, английского эссеиста и американского гражданина», как он себя называл. Пока писала его портрет, испытывала целый комплекс противоречивых чувств. Ощущение тяжелейшего как плита одиночества, воды, темной, ледяной, затягивающей куда-то на глубину. А также, как ни странно, разряженного воздуха... Тут же в голове всплыли строки из его стихотворения: «Я буду мерцать в проводах лейтенантом неба и прятаться в облако, слыша гром». Ощущение сильного потока и в то же время обездвиживания, провала в бесконечность, в безвременье. Уже после того, как написала портрет, нашла его воспоминания о детстве. Где Ленинград, Петербург — «самый красивый город на свете. С огромной серой рекой, повисшей над своим глубоким дном, как огромное серое небо — над ней самой». Когда он подходил к Неве и долго смотрел на нее, «скованную немотой», и думал о том, что делают рыбы зимой под толстым льдом.
Вторая часть его жизни, проведенная в изгнании, в «прерогативе одинокого путешественника», интересна тем, что тема контраста неподвижности и подвижности, полета, свободы и погружения во внутренние воды сквозит через все его творчество. Он пишет, что «перемена места не приводит к перемене экзистенциальной сути бытия, поскольку Человек приносит с собой тупик в любую <...> часть света».
В эмиграции он находит пространство, где время течет по-особому, где конечное встречается с бесконечным. Это Венеция. Он приезжал в Венецию зимой, когда город растворялся в тумане. И казалось, что терялся во времени — идеальное пространство для его души. Где «всякое творчество есть по сути своей молитва. Всякое творчество направлено в ухо Всевышнего. В этом, собственно, сущность искусства. Это безусловно».
Кидаю краску мастихином на портрет и как будто имею дело не с краской, а с бетоном. Бродский смотрит на меня свысока, высокомерно, отстраненно. Теряется, ускользает в холодной серо-голубой палитре на картоне.
Слушаю Альфреда Шнитке «Поток»... Размышляю о Бродском красками... Чем было для него пространство жизни? Думаю, оно не имело границ и рамок. Везде было тесно для его натуры... И в его внутренней бесконечности он всегда находил путь вопреки обстоятельствам. И осознавал свою траекторию полета. «И до определенного времени еще действуют силы тяготения, но когда-то выходишь за некий предел, возникает иная система тяготения – вовне. И там, как на Байконуре, никого нет. Вы понимаете?».