Алексей Тарханов: Французский хуторок, знакомая пикша и забытое отчество
Из всего, что я оставляю в Пятом округе Парижа, больше всего буду жалеть о «Клозери де Лила». Одно из самых знаменитых парижских кафе, один из известнейших адресов Левого берега. Граница Пятого и Четырнадцатого. Граница XIX и ХХ веков.
Конечно, это скорее адрес истории литературы, чем истории гастрономии. На его столиках укреплены медные таблички, вроде тех, что вешали на дверях под кнопкой звонка. Вызывание духов. Beckett, Man Ray, Hemingway и даже старый наш знакомец V. O. Lenin.
Владимир Осипович Ленин, вождь мирового пролетариата, приходил сюда играть в шахматы с улицы Мари-Роз, расположенной в том же Четырнадцатом округе возле парка Монсури. Он снимал квартиру в доме номер четыре с женой и тещей и по соседству с домом два, где квартировала Инесса Арманд. Идти оттуда до «Клозери» минут двадцать–двадцать пять, как раз успеешь проголодаться.
В квартире в 1950-м был устроен музей, во времена СССР содержавшийся на деньги Компартии – советской через французскую. Туда возили наших туристов, умилявшихся скромности вождя, но в глубине души не понимавших, чего ж ему здесь не сиделось, что ж не гулялось в парке Монсури.
Сейчас на Мари-Роз камарада Ленина забыли, туристов здесь давно не видали, да и не жалеют о них. Мемориальную табличку совладельцы дома сняли от греха, и даже карандашную надпись в стиле «Ленин жил», которую я дважды замечал под окном первого этажа, перестали наносить заново. Сточился тот карандаш. А вот в «Клозери де Лила» его, видите, помнят и, вероятно, с лучшей стороны – не пил, не буянил наш Владимир Олегович, тихо передвигал фигурки в надежде на шах и мат.
Мой прощальный визит был нанесен вчера. Я сидел почти как Ман Рэй и наслаждался лучшим выходным днем за последний месяц. По воскресеньям здесь ужинают с музыкой. Рояль был весь открыт, седой пианист играл You must remember this, a kiss is just a kiss… В общем, play it again, Sam. Пирог с артишоками был так дивен, что я сожрал его в оцепенении, забыв сфотографировать и выложить в инстаграм. Как и не ел. Зато утиная грудка в вишневом соусе не ускользнула. Я запечатлел ее до последней вишенки и спросил у милой темнокожей официантки, что бы еще такое попробовать. Нaddock! – строго сказала она.
О! Здравствуй, старая знакомая, рыбка-пикша из советского магазина «Рыба» («замечательный источник диетического белка, витамины B12, пиридоксин, селен, натрий, калий»). Сколько лет, сколько зим. Не узнаю тебя, не узнаю, как же ты изменилась, смягчилась, приобрела остроту. Парижская жизнь тебе на пользу. Дай же прижму тебя к губам! С яйцом прижму и шпинатом.
И замечал, что не один я рад возможности съесть рыбку. Передо мной лежал солидный литературный памятник: не книга, а салфетка, на которой напечатаны рисуночки и словечки из книги почетных посетителей. Очень забавные, на разных языках. И даже на русском. Вчера на салфетке обнаружились русские письмена: «С наилучшими пожеланиями, г. Селезнев. Председатель Государственной думы России». Тоже бывал… Думал о России. Писал на салфетках. Как мы с Хемингуэем.
Странно, что здесь не помнят Илью Эренбурга. «Я ходил в кафе “Клозери де лиля” – по-русски это означает “Сиреневый хутор”; никакой сирени там не было; зато можно было, заказав стакан кофе, попросить бумаги и писать пять-шесть часов (бумага отпускалась бесплатно)» – это из «Люди, годы, жизнь». Он здесь сидел и писал, а почтальоны безошибочно приносили ему письма от Толстых, адресованные «Очень растрепанному господину».
Под «Сиреневым хутором» была однажды баталия – растрепанного господина побили сюрреалисты за некомплиментарную статью в московской газете. И это его столкновение с реальностью доказывает только одно: если сейчас на манер Вуди Аллена рассадить по столикам в соответствии с табличками всех персонажей литературно-художественного музея, дело кончится скандалом, дракой, поножовщиной.
Но если пользоваться Парижем как эстетической машиной времени в духе его Midnight in Paris, кафе «Клозери де Лила» – замечательная точка входа. Вам покажется, что оно выглядит так же, как в тридцатых годах. Особенно если не рваться в ресторанную часть, где белые скатерти и красные стулья, а осесть в брассери с мемориальными табличками и вкушать обед, воображая себя известно кем.
Все не так, разумеется. У кафе трижды сменились хозяева и много раз – интерьер. Посмотрев на старые фото, увидишь, как изменился пейзаж: толпа столиков на улице собралась, втянулась внутрь и заперлась за зеленой оградой. Ну и не надо нам этого показного демократизма, ложной открытости.
Теперь здесь сидят не голодные молодые авангардисты, а смирные люди, возраст выше полного среднего, из тех, кто точно знает, где обед слаще, и туристы вроде нас, которые делят мемориальные столики и ставят фотографии табличек в фейсбук. Когда я это вижу, я вспоминаю рассказ моей доброй подруги. Приехав в Париж в семидесятых, они, как люди образованные и начитанные, рвались в литературные кафе, на что дама, у которой они гостили, с удивлением спросила: «А зачем вам туда идти? На кого вы там собираетесь смотреть? Нас ведь там уже нет».
Дама была права. Провожая детей в школу, я часто попадаю в самые ранние утренние парижские кафе. В это время в них мало романтики. Выставляют стулья на террасу, проходятся в последний раз шваброй по полу. Поставщик привозит бутылки с молоком и искусственным натуральным соком, хозяин считает их, отправляет в подвал, где в умной машине поднимаются круассаны, заложенные с вечера. Такая же толчея, как дома утром на кухне перед работой. Но стоит немного подождать, и появляются первые посетители, завсегдатаи. Им и столики ни к чему, и террасы. Они не снисходят до того, чтобы садиться за столики. «Свои» пьют кофе у стойки. Наверное, привычка – раньше кофе у стойки стоил дешевле. Теперь это старинный забытый обычай вроде яростно изживаемой манеры называть незамужнюю даму «мадемуазель». А может быть, дело в том, что у стойки можно поболтать. За столик к вам не подсядут, а на одной ноге можно обменяться словом-другим. Как дела? Конечно, хорошо! А у вас? Лучше не бывает.
Тут понимаешь вот что: парижские кафе лишь на треть состоят из шеф-поваров и пышных меню, завтраков, обедов и ужинов, а на две трети – из нас, посетителей. Но и нам без кафе не обойтись. Во времена, которые описывал, сидя на даче в Новом Иерусалиме, лауреат трех Сталинских премий Илья Эренбург, для экспатов кафе были салонами, где они принимали друзей и где они сами были друзьями. Прописаться в кафе и тогда, и теперь проще, чем прописаться в Париже.
И вот Эренбург сидит и пишет: «В конце 1933 года французские фашисты приподняли голову. Париж гудел, как растревоженный пчельник. Люди спорили до хрипоты в кафе, в вагонах метро, на углах улиц. Раскалывались семьи. Чем-то это напоминало Москву лета 1917 года». Он пишет, а с улицы Мари-Роз тянется на огонек блестящий ум, стратег и тактик Владимир Орестович – поспорить о том, что происходит в России.С
Автор – парижский корреспондент ИД «Коммерсантъ»