Фото: Hagdorned/Flickr.com
Фото: Hagdorned/Flickr.com

Владелицей замка, куда меня пригласили, была миссис Хайнц – пожилая мультимиллионерша, вдова одного из тех всемогущих Хайнцев, чье гордое имя присвоено соусам, кетчупам и всякой закуске в консервных банках, – ну, сами знаете, загляните в любой гастроном или свой холодильник, я все-таки не рекламную оду пишу.

Вот этот шотландский замок XV века из розового камня, слегка надстроенный в Викторианскую эпоху, миссис Хайнц лет сорок назад превратила в главный приз международной литературной премии с длинным торжественным названием, которое я так и не запомнил. Но там были два ключевых слова, достаточно ясных: Writers Retreat – писательское убежище.

Суть награды в том, что на целый месяц этот дом-крепость, спрятанный в лесу, в часе езды от города Эдинбурга, отдается в твое распоряжение. Ты приезжаешь, тебя встречает немногочисленная прислуга: повариха и две горничные, а впереди них – управляющая замком, красивая толстенькая девушка с лицом круглой отличницы. Встречают с таким почтением и радостью, будто это не ты приехал в потертых джинсах, а как минимум Вальтер Скотт.

Подразумевается, что писатель – дико ранимое, всегда готовое заболеть существо из Красной книги, которому каждую минуту все на свете мешает и вредит. Поэтому, извините, никаких телевизоров, никакого интернета, боже упаси. Ну, компьютер, ноутбук миссис Хайнц еще кое-как терпит – дозволяет по своей доброте. Но, представьте, бывают такие чудовищные персоны, которые по мобильному телефону разговаривают ВСЛУХ! Так вот, с этими врагами вообще без церемоний – пусть выходят со своей техникой наружу, за территорию замка, и там злоупотребляют хоть до утра. Потому что ночью должно быть абсолютно тихо, а днем – еще тише, чем ночью. Ланч вам принесут на цыпочках прямо к дверям; если вдруг потребуется что-то постирать, положите молча вот в этот бельевой мешочек, и все. Нет, пожалуйста, не беспокойтесь, я сама уберу! Вы, главное, пишите, не отвлекайтесь.

Одновременно со мной в замок Готорнден прибыли еще три призера: английский поэт Тим Лиардет, романист Крис Хамфри из Канады и маленькая филиппинка Сеан, сочинительница коротких рассказов. В этой дивной компании мне предстояло кантоваться ровно месяц.

Тим, самый взрослый из нас, профессорствовал в Бристольском университете и был похож на моложавого Ленина. Когда у нас случались мелкие гуманитарные конфликты, я говорил ему: «Ты Ленин!», и он заметно обижался.

Канадец с гордостью, как наградное оружие, носил свою придурковатую актерскую харизму – возбужденный поклонник самого себя с вечно вытаращенными голубыми глазами: «Зовите меня Сиси Хамфри! Или просто Oh My God!» Он только что выстрелил крупнокалиберным романом из жизни Тюдоров, поэтому категорически не желал работать, целыми днями где-то пропадал и возвращался аккурат к ужину.

Филиппинка прилетела в Шотландию сразу после медового месяца, имея только одну большую мечту – отоспаться. Когда к концу нашего заточения, на прощальном чаепитии Тим предложил присутствующим по очереди похвастаться, кто в чем преуспел, пока сидел в средневековом убежище, Сеан пролепетала нечто вкрадчиво-сладкое, и я расслышал единственное слово: sleep.

Что касается меня, то я позорным образом плутал как в трех соснах в первых главах новой книги, с отвращением удалял едва дописанные страницы, возвращал себя заново к чистому «вордовскому» листу и мысленно проклинал свое одинокое мнимое занятие. Разумеется, я не знал, что этот роман потом наградят, экранизируют, переведут на несколько европейских языков и напечатают в парижском «Галлимаре». Но если бы даже и знал – что бы это изменило?

Отличницу-управляющую звали Эми Нортон. Для начала она сводила нас на экскурсию в подземную тюрьму замка (я так думаю, в воспитательных целях), потом привела в гостиную, усадила за круглый стол, где легко могли разместиться человек сорок, и торжественно сказала: «Вы сидите за столом, за которым сидели королева Виктория и принц Альберт, когда посещали наш замок». В подтверждение этого факта нам был показан парадный парный портрет Виктории с Альбертом, дальновидно озирающих местность прямо с того самого крыльца, где я уже успел покурить. Там была крохотная каменная площадка, обнесенная массивным парапетом, и, если встать на него, опустить глаза и одолеть головокружение, можно было видеть глубоко внизу, под ногами, хмурый северный лес и речку Эск. В общем, понятно, что замок хоть и маленький, но не игрушечный – настоящее фортификационное сооружение.

Нас поселили на самой верхотуре, в аскетически обставленных викторианских спаленках, которым зачем-то были присвоены имена. Моя спальня (она же кабинет) называлась Evelyn: деревянный черный стол у окна, древний камин с приставленным к нему электрокамином, книжный шкафчик с потрепанными словарями Вебстера и кровать – высоченное ложе, воздвигнутое как минимум века полтора назад. Там явно полагалась приступочка, но она отсутствовала, поэтому, чтобы успешно возлечь, надо было совершить бросок вверх всем телом, как на гимнастического коня.

В первый же вечер после ужина Эми прочла нам короткую, но полезную лекцию о повадках местных привидений. Вступление звучало более или менее обнадеживающе: теперь уже в принципе всем ясно, что ОНИ существуют. Ну, даже если кто-нибудь среди вас не верит в ИХ существование, то хотя бы задумайтесь вот о чем. Если за пятьсот с лишним лет здесь, вот в этих стенах, жило и умерло столько людей – неужели вы считаете, что от них тут ничего не осталось?! Конечно, вы так не считаете. Спасибо.

«Но вам-то незачем волноваться, – уверяла Эми, – в Готорндене призраки ведут себя очень, очень прилично, никаких безобразий. В других-то местах черт знает что делается – там такое творят, такое себе позволяют!.. А у нас они тихие, деликатные, редко показываются на глаза. Ну, если даже и решат показаться, то обязательно предупреждают о своем появлении».

Я спросил: «А как они предупреждают?»

Эми отвечала авторитетно, со знанием дела: «Сначала чувствуешь быстрое приближение холода. Или резкое, внезапное прикосновение. А уже потом… Но это обычно по ночам, когда все нормальные люди спят. И появляются-то не везде – чаще всего в каминном зале, где мы сейчас сидим. Еще иногда в комнате Johnson». Тут она с откровенным сочувствием посмотрела на Тима Лиардета, который вытаращил глаза и приоткрыл рот. Я сказал: «Тим, если хотите, можем поменяться комнатами». Он закрыл рот, по-ленински приосанился, даже немного надулся и нашел пристойный ответ: «Я не могу рисковать жизнью русского новеллиста!»

Лекцию о призраках прервал вскрик филиппинки: она увидела в окне настоящего, живого оленя. Олень выглядывал из-за кустов и смотрел на нас, как непуганый Дарвин, с естественнонаучным интересом. А мы, как малышня в зоосаде, сгрудились у окна и смотрели на оленя – пока он не ушел от нас по своим научным делам.

Готорнден поражал каким-то редкостным дружелюбием; стены и вещи выказывали безмерную надежность и терпимость по отношению к нам, заезжим чужакам. Я позволял себе по-домашнему присаживаться на одну скромную тумбочку в холле, пока не обратил внимание на инкрустированную дату: 1603. Кран из желтого металла над чугунной ванной вел себя как самая заурядная исправная сантехника и не требовал ничьего внимания к своему фабричному клейму, поставленному в 1842-м.

Странное это было место, и времяпрепровождение тоже странное.

Стоило добираться сюда, на север Шотландии, с другого конца света, чтобы целыми днями сидеть в старинной комнатушке, под крышей замка, терпеливо уставившись в ноутбук.

Там было хорошо, пусто и одиноко. И я уже заранее знал, что не вернусь в это место никогда, и предчувствовал острую ностальгию, которая подстерегала меня ближе, чем могло показаться, – в точности как обещанное Эми внезапное прикосновение холода.

Главный персонаж книги, мерцающей на экране, уже освоился в предложенных мною обстоятельствах и вполне бодро совершал смертельные глупости, одну за другой.

День заканчивался в том же каминном зале за чаем и кофе. После ужина Эми сообщала всем, что за ней приехал бойфренд и она вынуждена распрощаться до завтра. Маленькая Сеан улыбалась и махала нам ручкой: дескать, спать, спать немедленно, уже так поздно, целых восемь часов! И мы оставались на весь вечер у камина втроем – «мужчины без женщин», два англосакса и один русский.

Сиси Хамфри, отхлебывая чай, принимался хвастаться своей любовью к фехтованию и верховой езде; тем, что он самый известный романист Канады, а его литературный агент хоть и очень старенькая тетенька, но была когда-то агентом у Генри Миллера.

Тим рассеянно хмыкал и осведомлялся у меня, как там обстоят дела в русской поэзии: неужели до сих пор пишут в рифму? Это ведь так устарело. Он просил меня что-нибудь прочесть, я читал на память одно-два стихотворения любимых авторов, специально выбирая рифмованные тексты, и поэт-профессор сокрушенно вздыхал: Old music, old music… А я вежливо отвечал по-русски: «Сам ты олд».

После наших бесплодных мужских посиделок я шел назад, вверх по винтовой лестнице, в свою комнату. Мне было ясно: поскольку я не выключил ноутбук, главный персонаж за время моего отсутствия успел потерять любимую жену, работу и едва не покончил с собой. Он каким-то чудом уцелел и, выйдя из реанимации, приобрел сумасшедшую способность узнавать ответ на любой вопрос – буквально на любой. Мне не пришлось выдумывать почти ничего: я знал этого человека в реальной жизни. Правда, я не знал, чем это все закончится, история пока еще длилась – одновременно с писанием книги. И так получалось, что я поневоле проживал его жизнь заново, вместе с ним подыхал от ревности и пересиливал страх.

• • •

Шотландский апрель был мокрый и зябкий, с яркой зеленью и надменным близоруким солнцем. После скромного ланча, который приносили бесшумно в холщовой сумке и оставляли у двери, я брал сигарету, поднимал оконную раму и по пояс вываливался наружу, чтобы покурить не в комнате, а якобы на улице. Внизу через пустой двор мчался по своим делам безумный Сиси Хамфри – боковой побежкой охотничьего пса со странным заносом влево. Он поднял голову, увидел меня и крикнул: Igor, don’t jump! («Игорь, не прыгай!»). Заботливый такой парень, я даже слегка растрогался.

По мере того как события в книге сгущались, у меня сдвигался режим работы в сторону полуночных бдений. Теперь я ложился только под утро, а днем клевал носом, поэтому норовил после полудня хоть ненадолго прилечь, точнее говоря, совершить бросок на свое чересчур возвышенное ложе.

И вот тут меня настигло необычное явление, которое для краткости можно назвать многосерийным сном. Причем сериал отличался постоянством времени и места.

В каждой «серии» мне снилось, что я лежу ночью на этой же старинной высоченной кровати и чуть ли не смертельно болен. Во всяком случае, меня там трепали жестокий жар и лихорадка, и не было никаких надежд на выздоровление. Внутри сна я то уплывал в забытье, то просыпался (опять же внутри сна) и всматривался в пустые горячие потемки, то снова закрывал глаза, принимая как данность чье-то милосердное присутствие и касания прохладных рук. Я видел стройную женскую фигуру в белом: она стояла возле кровати, склонялась у изголовья и пыталась облегчить мою участь.

Потом я действительно просыпался (чувствуя себя, кстати, совершенно здоровым), вставал, возвращался к столу, работал, выходил на ужин, гулял в окрестностях Готорндена – все как обычно.

Но стоило мне только прилечь, уснуть – и тут же накатывали жар и лихорадка, постель оказывалась предсмертным ложем, а возле него меня поджидала та женщина в домашней ночной одежде – вроде белой длинной рубашки с тонким, чуть примятым кружевом на груди. Странность была еще и в том, что я попеременно ощущал себя то мальчиком, умирающим на глазах у матери, то взрослым мужчиной, любящим и желающим незнакомую женщину, от которой вот-вот должен уйти в эту горячую темноту. Ее лицо я почти не различал, зато был отчетливый запах – вереска под дождем и почему-то имбиря.

Она говорила: «У тебя губы пересохли, давай я тебя напою». Я с трудом приподнимал голову и ловил губами холодную круглую ложку со сладковатым питьем. Мне хотелось сказать что-нибудь смешное, а голоса не было, но она расслышала и тихо засмеялась.

• • •

Между тем Крис Хамфри продолжал свою бурную поисковую деятельность. Тиму, видимо, тоже поднадоел монашеский образ жизни. Как-то раз вечером, когда стемнело, они с заговорщицкими лицами пришли ко мне в келью, и канадец, возбужденно сверкая глазами, сообщил свежие разведданные: здесь неподалеку, в километрах трех, есть деревушка! А в деревушке (тут он понизил голос) есть бар!

Я тупо спросил: «Ну и что?» – «Как что?! В баре есть телевизор!» – «Боже, какое счастье, – говорю. – И что дальше?» Тогда Тим выложил главный козырь: «А по телевизору футбол. Сегодня наши играют!»

Мне сразу представилось, как Сиси Хамфри после пятой порции виски, заглушаемый воплями футбольных фанатов, в шестой или седьмой раз описывает нам свои фехтовальные рекорды и с горящим взором доказывает, кто сейчас лучший писатель Канады.

Наверное, я выглядел как злобный заспанный мудак, когда ответил: «Вообще говоря, это “ваши” играют, а не “наши”. Но мне без разницы. Вы идите в бар, я здесь посторожу».

И они ушли.

Я еще немного поторчал за компьютером и вдруг прямо физически почувствовал, что теперь я один – на весь огромный замок. Ну, не считая вечно спящей филиппинки в дальнем конце коридора; Эми по вечерам увозил бойфренд, а горничные уезжали ночевать к себе домой, в Эдинбург и Ньюкасл.

Зачем-то я запер дверь своей комнаты, хотя обычно этого не делал, и отправился гулять по замку. С полутемного последнего этажа спустился по винтовой лестнице, еще более темной. Слабый свет пробивался только из каминного зала: там всю ночь горела настольная лампа, как бы дежурная, в помощь лунатикам или бессонным шатунам вроде меня.

В отсутствие людей эти комнаты словно бы закрывали глаза и уходили в себя, на полтысячи лет в глубину, в свою отрешенную давность, наглухо закрытую, как дубовые шкафы грандиозных размеров, стоящие вдоль стен. Я каждый день проходил мимо этих шкафов и только сейчас поймал себя на стыдном, почти воровском желании заглянуть внутрь: а что там? Что в них может лежать?

Я дал себе слово ничего не трогать – только посмотреть.

Один из нижних ящиков, выбранный случайно, скрывал в себе столовые приборы неопознанного назначения: например, вилки размером с мою руку. Что за гулливеры здесь обедали?

В другом ящике, тоже открытом наугад, тосковали старинные гербарии, пропыленные и рассохшиеся до состояния праха.

Уже без особого интереса я подошел к дальнему угловому комоду, выдвинул еще один ящик – и он дохнул мне в лицо пронзительной смесью вереска с имбирем. Там лежало женское белье – мертвой нетронутой стопкой. И на бездыханной, изжелта-серой ткани я вдруг увидел кружево со знакомым узором, сплющенное и ссохшееся, как тот гербарий. Но еще достовернее был запах: одновременно терпкий, медовый и острый.

Я быстро задвинул ящик, постоял с минуту и пошел назад к себе в комнату, непроизвольно ускоряя шаг. Не знаю, что меня подгоняло, но уже на лестнице, в герметичной каменной тишине я совершенно отчетливо услышал, как меня кто-то зовет по имени. Звук был таким глухим, будто кричали очень издалека, с невидимого берега реки, а я был на противоположном берегу, да еще за каменной стеной. Я застрял на лестнице, пытаясь снова расслышать этот звук, и он вскоре повторился: опять мое имя – с бесконечно растянутой второй гласной: о-о-о-о-о-о-о-о-о. Слуховых галлюцинаций у меня в жизни еще не было. Будем считать, что это первая, сказал я себе.

В коридоре было пусто и тихо. Я дошел до своей двери, не сразу справился с замком, потом сел за стол и уставился в ноутбук. Что у нас тут происходит? На чем я остановился? Последние два абзаца выглядели так:

«Если очень долго смотреть на зимний закат, наступает такое отважное равнодушие, сравнимое только с безразличием океанского штиля, когда один лишь окрик далекой чайки воспринимаешь как лучший дар.

Если долго смотреть на перевернутое человеческое лицо – сверху тупая шишка подбородка вместо лба, а снизу колючие глазные прорези, подчеркнутые волосистой линией бровей, –  можно заподозрить, что перед тобой не обычный человек, а чудовище. Монстр неизвестной породы. Что, в общем, недалеко от истины».

Я встал, открыл окно, чтобы покурить, и теперь уже совсем ясно расслышал, что меня зовут. Эти двое вернулись из деревенского бара, но без ключа войти не могли: автоматическая щеколда открывалась изнутри. Мне показалось, они отсутствовали минут двадцать, не больше.

«Ты правильно сделал, что не пошел, – сказал мне Тим. – Футбол был так себе». Крис тоже выглядел мрачновато.

• • •

Уснул я ближе к утру и, едва оказавшись на территории сна, сразу понял: здесь ждали с нетерпением, когда я наконец удосужусь поспать. Эта «серия» была поразительно предметной и внятной. Моя ненаглядная сиделка выглядела взволнованной как никогда. Она даже запнулась о мою дорожную сумку, оставленную возле кровати, и выронила чайную ложку, из которой хотела меня напоить.

Как-то само собой, без слов подразумевалось, что у нас уже совсем мало времени – его почти нет. «Но ты ведь вернешься, я знаю!» Я должен был ответить, что вряд ли еще когда-нибудь вернусь в Готорнден, но вдруг осознал: она, кажется, имеет в виду уже другие края. И остаток той ночи запомнился особым надрывом, сумасшедшим желанием, одолением стыда и мятным холодом губ, когда она прислонялась лицом к моему лицу.

• • •

Через три утра я уезжал – раньше всех. С Тимом Лиардетом мы молча обнялись. Крис Хамфри на прощанье потряс мне руку и многозначительно предупредил: Igor, don’t jump! Женщины улыбались и махали ладошками.

Домой я добирался изнурительно долго: поездом, тремя такси и двумя самолетами – через Эдинбург, Лондон и Москву.

Уже дома, дорвавшись до интернета, я первым делом разгреб накопившуюся электронную почту и нашел письмо от своего персонажа.

Мы не вели с ним регулярную переписку, но иногда мой «человек, который знал все» писал мне довольно откровенные письма и просил на них не отвечать. Опуская личные подробности, приведу небольшой отрывок:

• • •

«…Игорь, не смейтесь, но я только недавно понял, что человек не может жить без тайны. Она для него как второй воздух. Когда уже “все ясно”, жизнь заканчивается. Спасает разве что влюбленность. Но любая влюбленность держится на тайне, питается и дышит ею.

А теперь представьте себе этот чудный кошмар, когда влюбленный человек знает о своей возлюбленной абсолютно все – вплоть до состояния кишечника! (…) Вот именно так я сейчас живу, такая у меня любовь, и вам я этого не пожелаю. Потому что ваша жизнь как минимум интереснее моей».

• • •

На следующий день после возвращения домой я взялся разбирать дорожную сумку и почти  не удивился, когда среди смятой одежды обнаружилась ложка, которую я мог узнать не глядя, с закрытыми глазами – только губами и языком.

• • •

Я больше ни разу не был в Готорндене.

Сказать, что я тоскую по нему, – почти ничего не сказать. Правда, я не придаю этому чувству специального значения. Но если бы требовалось отыскать внятный резон в ностальгической оглядке на место и время, куда нас так тянет вернуться, то я бы сказал, что любая ностальгия – это подсказка и жесткое напоминание: ты гость. Находишься ты на краю света, в замке из розового камня, или у себя дома – ты все равно гость. По крайней мере, пока ты жив.С