Вадим Рутковский: Cвобода – это рай

«Да и да» сняли очень быстро – за двадцать дней прошлого лета. И, кажется (конечно, только кажется), легко. Германика – кроме того что большой режиссер – еще и великая труженица. «Школа» или «Краткий курс счастливой жизни» – сильные проекты, но в их многочасовой поступи чувствовалась тяжесть конвейерного труда, дыхание сбивалось хрипами сериальной машины. Не то «Да и да» – фильм, сыгранный и снятый будто на одном, очень легком – при всей своей жесткости, страстности и возбуждающей неприглядности – дыхании. Я посмотрел его при почти детективных обстоятельствах – при содействии кинокритика и агента Валерии Дмитрия Савельева, дома у режиссера, на большом компьютерном мониторе, под зеленый чай с медом. Уже минуте на пятнадцатой не короткой, под два часа, картины неизбежная в подобной ситуации мысль – вдруг отношения с фильмом не сложатся, что тогда говорить-то автору? – оставила меня. Как и все иные тяжелые мысли. Только восторг. Счастье. То, что актеры получают от Германики на съемках – «У Валерии потряса­ющая энергетика, – говорит Агния Кузнецова, – не представляете, как я сейчас счастлива», – транслируется с экрана, даже если это компьютерный монитор. Отношения с фильмом сложились, и отношения эти оказались почти любовными. И не чай был приворотным зельем – я зеленый, вообще-то, не очень. Точно так же я был болен – в хорошем смысле – и дестабилизирован фильмом «Все умрут, а я останусь». Хотя тот официальный дебют был, по сути, классицистской трагедией, а «Да и да» – скорее ренессансная лав-стори. О тотальной свободе, раненой нежности, о том, что жизнь есть сон; ­голову сносит, хочется напиться и влюбиться.

Саша, Санька, героиня Агнии Кузнецовой, могла бы работать в германиковской ­«Школе»: она – учительница начальных классов, в прологе проверяет контрольные, где нестройным детским почерком выведено странное, болезненное, не детское: «Тараканы лижут раны, чтобы вылечить Аню. Тараканы лижут раны, Аня стонет от боли». Первое – сложноподчиненное, второе – сложносочиненное предложение. Точнее – «положение», как ошибочно вывела лапка закадровой школьницы Ани.

Сложноподчиненное положение – то, в котором сама Саша находится; она даже не стонет, загнанная в компьютерный угол хрущевки в панельной многоэтажке на окраине; в соседней комнате – больной отец, мать-наседка, брат-тиран, обеща­ющий отрубить пальцы за следующую выкуренную сигарету. Бегство из дома – в никуда, в ночь, к незнакомцу из интернет-чата – меняет положение на сложносочиненное. Незнакомец, стебавший молодую училку («мелкая-я-йа  Цензура » – «у меня хорошие дети почему» – «потому что учацца»), окажется молодым и диким художником Антонином, а окно во двор, прожигающее желтую кирпичную стену плотоядным фиолетовым светом, станет для Саши кроличьей норой Алисы: девушка взбирается по пожарной лестнице, но, по сути, проваливается в новый, дивный мир. Возможно, дурно пахнущий – водкой, кислой капустой, табачными бычками и несвежей одеждой пьющих художников, зато непохожий на размеренную унылость, в которой проходит каждый божий день покорных обывателей.

В сценах артистических попоек снимались реальные маргинальные художники – такие же подлинные, как Пахом, в миру – Сергей Пахомов, работавший художником-постановщиком фильма. Люди не всегда приятные – вот, например, один из актеров массовки, Виктор Пузо, когда-то вмазал мне по носу – за невинный, как мне казалось, троллинг. А герой Михаила Вивисектора (соавтора Пахома по музыкальному проекту «Пахом и Вивисектор») в одной из первых сцен выкидывает Антонина из окошка – в рамках художественного вымысла, но уверен, что и в реальности ему было бы не слабо так поступить. Это дикая жизнь – но жизнь, а не живая мертвечина, мир «мясных машин», к которым Германика относится без ненависти и не без сострадания, но вдохновляет ее рок-н-ролл во всех смыслах. И русский рок – в июле, когда львиная доля потенциальных зрителей Германики отправлялась на концерт глянцевитых британцев Arctic Monkeys в парке Горького, Лера, у которой в фильме звучит песня группы «Пикник», уезжала на «Нашествие». И люди, соблюдающие лишь один закон – «рамка должна быть только у картины»: например, участники садомазохистской секты, герои документального фильма-прорыва Германики «День рождения инфанты», угодившего в конкурс «Кинотавра».

Когда садились за стол смотреть «Да и да», Лера прокомментировала: «Для пяти человек кино» – подразумевая оторопь, которая ждет потенциальных прокатчиков. Фильм и правда может поставить в тупик. Не потому, что в нем много занимаются любовью и говорят на нормальном, включающем мат, человеческом языке. Потому, что не похож ни на что. Евгений Гусятинский, отборщик «Кинотавра», посмотревший «Да и да» в числе первых, вспомнил Кассаветиса (кстати, программа «Кинотавра-2013» без Германики выглядела ущербной, но – будь проклят регламент – фестиваль не мог показать фильм, один из продюсеров которого – председатель попечительского совета ОРК «Кинотавр» Федор Бондарчук). Лера и ее помощница Анна Саруханова, второй режиссер на «Да и да» (и сама себе полноценный режиссер), говорят о Гаспаре Ноэ – о нем, конечно, напоминает причудливая цветовая гамма: бесконечного кружения дискотечных красок добились с помощью вращающихся фильтров и концертного света. Но это все очень приблизительные ассоциации. Я могу сравнить фильм только с новым Джармушем, «Выживут только любовники». В «Да и да» есть такая же абсолютная, почти невозможная ­свобода – стиля, повествования, высказывания. Гиперреализм и романтизм сливаются в едином объ­ятии; и как нечто само собой разумеющееся выглядит то, что в ночном небе героям подмигивает глаз бога, а на задворках убитой комнатухи извивается чудовищный опарыш. В мире германиковских любовников – как у Джармуша – вечная ночь, которая длится дольше века; солнечный свет вторгается лишь после того, как Антонина увозит скорая. До этого – и после его выздоровления – здесь нет той реальности, которую мусолят в блогах и по ящику, реальности, в которой Антонин по паспорту – Николай, ­красномордые соседи выгуливают детей и собак, а кремлевские куранты отмеряют рабочие часы.

Я действительно влюбился в фильм – даже моменты, показавшиеся мне излишне странными, вроде вагнерианского кошмара Саши, сна с анимационными волками, оправдывает режиссерская воля. «Всегда мечтала снять клип «Агаты Кристи», – замечает Лера, и всё, вопрос, что волки делают в этом фильме, снят. Или финал – я не буду спойлерить, скажу только, что закончил бы фильм на несколько минут раньше, сценой с акцентом на отношения Сани и Антонина. «Ну я-то не о нем снимала», – отвечает на мою наив­ную претензию Лера. Это так, Агния Кузнецова, работающая здесь с немыслимой для своего возраста тонкостью и уверенностью, прима. И странноватое заглавие – про нее: «Мощная. И красивая», – говорит событульник Антонина, глядя на спящую Сашу. «Да. И да», – ему ответ. Но и Александр Горчилин слишком сильный актер, чтобы остаться на втором плане. Недавний студент мастерской Кирилла Серебренникова, сегодня – артист «Седьмой студии», так же самоотверженно и отчаянно, как у Германики, играет в «Отморозках», «Охоте на Снарка», «Метаморфозах», «Сне в летнюю ночь», «Идиотах» – да почти во всех спектаклях из репертуара «Гоголь-центра» (я еще надеюсь, что в новом сезоне ­восстановят спектакль Ильи Шагалова Funny Dream, где Горчилин в дуэте с однокурсником Филиппом Авдеевым перелагают Достоевского на язык кабаре). Год назад Саша со смехом рассказывал о главной проблеме на съемках: «Играю художника, который все время пьет и голый ходит. Лера говорит: ­«Изобрази похмелье». А я не знаю, что это». Не знает не потому, что не пьет, а потому, что в двадцать лет похмелья не бывает. Вспомнив это, понимаю, что «Да и да» – это еще и кино о похмелье, сменяющем эйфорию молодости, любви, ­свободы. И о возможности его пережить. Кроме Кузнецовой и Горчилина титры «Да и да» пестрят разными замечательными людьми. Иосиф Бакштейн, комиссар Московской биеннале современного искусства, играет врача клиники, в которую с почечной коликой гремит бухарик Антонин. Николай Палажченко и Александр Митта – комический дуэт, покупающий у Саньки нарисованную в экстатическом помрачении картину. В «веселом карнавале» художественной братии, кроме уже помянутых выше Пузо и Вивисектора, участвуют Александр Виноградов, Сергей Кагадеев и автор «Сноба», интерьерный журналист Наталия Почечуева. Но «Да и да» – фильм двоих, невероятного дуэта Кузнецовой и Горчилина.

Про Германику рассказывают всякое, да что рассказывают – на пермской «Текстуре» она едва не порезала «розочкой» лицо одной моей подруге – за «неправильное» чтение вслух стихов Пастернака (или Мандельштама, не помню). Вот и художник Пахом говорил, что она работает жестко, «стравливает актеров». Что сами актеры не подтверждают: «Ты что, – набросился на меня Горчилин, когда я припомнил слова Пахома. – Она очень нежная». Я тоже уверен, что Германика нежная: достаточно посмотреть ее фильмы.С