Фото: Александр Тягны-Рядно
Фото: Александр Тягны-Рядно

Начинается все всегда хорошо. Вот и дом, построенный в семидесятые для двухсот прекрасных людей, стремившихся жить вместе, обещал стать Домом. Все были когда-то многообещающими. В эту башню из слонового кирпича въехали люди творческие – артисты, режиссеры, балетмейстеры, критики, музыканты, певица – и люди, полезные в жизни. Директор профильной поликлиники – ей по-соседски звонили в дверь, держа в руках тортик, и уже не надо было никакой записи и очереди. Человек, который «решал вопросы», – кто он был такой, осталось загадкой, но он помогал в размене квартир и хлопотал, чтоб знакомых писателей хоронили по лучшему разряду, чем уготовил им Союз писателей. Артистам было проще: разряд определялся званием, и во всех случаях заступником выступал театр.

Еще поселился в Доме главный цензор – за ним было последнее слово, давать разрешение Главлита на публикацию или нет. Да и любой текст, исполнявшийся публично, – юмореска или песня – должен был быть «залитован». «Получить лит» было хождением по мукам, потому личное знакомство с цензором дорогого стоило. Тем более с главным. Но тут звонок в дверь с тортиком исключался, страждущие вызнавали, кто из соседей вхож к цензору, и кланялись тому в ножки, чтоб замолвил словцо. Тот, кто был вхож, рассказывал, что у цензора была большая библиотека, сплошь состоявшая из запрещенных книг: Солженицын, Набоков, Синявский, «Оккультный рейх», номера «Континента», а также не одобряемая советской властью классика в старых изданиях – цензор был библиофилом. Лучшую, как говорили, квартиру в доме взял себе застройщик, что само собой разумелось. Вдовы цензора и застройщика живы по сей день, равно как и вдова Артиста.

Артист был знаменит, но вечно недоволен. А тому, что попал в Дом, радовался так, что прыгал вокруг телефона, названивая родственникам в Ростов и знакомым по всему Советскому Союзу, – хвастался. Жена ворчала, что тратит деньги, за квартиру ведь придется платить много, пай выплачивать, и хоть обычно он взвивался до потолка, когда ему проедали плешь, тут только подмигивал: «Еще заработаю». За право стать членом ЖСК люди сражались привычным оружием: доносы, интриги, взятки, и жена Артиста была горда, что победила. Отношение к деньгам у нее, да и у всех, было в те времена дефицита специфическое. На то, что можно «достать», наскребали, занимали, цена неважна – одноразовые траты переживались легко, а вот платить постоянно, как пришлось теперь жильцам Дома, – это как стать алиментщиком, чего разведенные отцы всячески избегали. В обычной, государственной, квартире платежи были копеечными, еда и лекарства почти дармовые, а ценность – это вещи: купил – и навек твое. Слово «вещизм» пришло на смену «мещанству», теперь оно возвысилось до консюмеризма и пало до потребительства. Жена Артиста, да и он сам как раз такими и были – вещистами. Собственная квартира тоже была вещью. Собственность проводит границы – где кончается твое и начинается чужое, в России эти границы сто раз рисовали и стирали – не получается. Чужого всегда много, своего – мало.

Артист снимался на телевидении, играл в театре, его узнавали прохожие, а до вчерашнего дня, надо же, думал он, жил на выселках вместе с убогими. Теперь рассказывал буфетчице и гардеробщице: «У меня справа Коля сосед, а слева – Андрей». Они, как ему казалось, должны были зауважать его еще больше. Два самых знаменитых актера его поколения – и соседи. Но прилив гордости у Артиста быстро сменился черной меланхолией, которая не давала спать по ночам на новой кровати с отвратительным запахом лака. И Коля, и Андрей убегали из своих театров через черный ход, чтоб не застрять на три часа в толпе поклонниц, раздавая автографы, – они были «социальными героями», а он, Артист, считался «харáктерным». То есть должен был изображать алкоголиков и самодовольных идиотов, тех самых «убогих», и тогда публика смеялась и аплодировала.

– Но я же не клоун! – взывал он к жене, выпив уже половину «Столичной».

– Ты как Чарли Чаплин, – парировала жена. – Что плохого?

– Чаплин делал свои фильмы, а я играю в чужих и то в эпизодах, – Артист обхватил голову руками, демонстрируя отчаянье.

– Но ты же артист, а не режиссер, – пожала плечами жена, убирая остатки вредоносного напитка в холодильник. Артист поднял на нее глаза и счел некрасивой. Неприятной даже.

– Андрей тоже не режиссер, – пробурчал вслух, уставившись на закрытую дверцу холодильника «ЗиЛ», за которым охотился не один месяц. И зачем только охотился – подумал. Андрей вот, уверен, ни за каким барахлом не охотится, ему все преподносят на блюдечке с голубой каемочкой. Тут жена и выдала: «Что ты сравниваешь, Андрей – красавчик». Артиста это отчего-то взбеленило: «А я урод, это ты хочешь сказать?» – и он открыл дверцу, решительно выдергивая бутылку из алюминиевой ложи с внутренней стороны дверцы.

– Нет, – жена выхватила бутылку и понесла в свою комнату. Они поделили свои три комнаты просто: его, ее и большая гостиная, которую еще предстояло обставлять. А жизнь, вернее, жалобы на нее шли на кухне. Ее «нет» относилось к бутылке, это нетрезвый Артист ясно понял, потому вышел из квартиры, хлопнув дверью, и направился к лифту. Ноги сами понесли его к квартире номер пять, где жили музыкант-алкоголик, руководивший одним из многочисленных ВИА, и его красавица-жена.

«Не понимаю, – бормотал сам себе Артист, – ну почему у таких чудовищ такие красивые жены! И мне еще говорят, что я урод, нет, вы это видели? Да я и по сравнению с Колей – просто Аполлон. Бешеная энергия у него, говорите? Да у меня, если я дам себе волю, такая будет энергия, что мало никому не покажется!» – вдохновлял себя Артист, нажимая на кнопку звонка. Время было позднее, но у Дома свое расписание, богема же!

Дверь открыла Ирочка и обомлела: сам Артист на пороге! Она знала, что он тут живет, соседи перезнакомились на первом же собрании ЖСК под председательством застройщика, который считался тогда главным человеком в Доме, но это же так, шапочное знакомство.

– Я… я… – начал Артист, пытаясь настроить артикуляционный аппарат, разболтавшийся от выпитого, – хотел с вашим мужем… немножко выпить… – и икнул. Ирочку этим было не напугать, муж ее пребывал в таком состоянии все время, когда находился дома, а случалось это, к счастью, нечасто – гастроли за гастролями, чес, как выражались в эстрадной среде. Ирочка пригласила Артиста в гостиную, приложив палец к губам: «Димка спит, сын». «А мужа нет дома», – добавила она, когда Артист рухнул в глубокое плюшевое кресло.

– Ой! – то ли сказал, то ли икнул Артист. С мужем он еще ни разу не пил, но в Доме музыкант слыл мастаком по этой части. Так говорили в семидесятые: «мастак», производное от «мастер». Теперь Артист спрашивал сам себя, к нему он шел или к ней, неземной красавице, за любовью и лаской?

– Может, вас покормить? – спросила она так ласково, что Артист кивнул, протянул к ней руки, хотел встать, но не смог и только воскликнул: – Ты – женщина моей мечты!

Ирочка уже удалилась на кухню, где у нее всегда водились разносолы. Когда она вернулась с большим жостовским подносом, на котором были горячий супчик, кулебяка, холодец, маринованные грибочки, свекольный салат, бутылка «Лимонной», Артист мерно храпел в кресле. Так начался их роман.

Жена Артиста носилась по Дому, как ненормальная, звонила во все двери и требовала собрать общее собрание, чтоб выселить Артиста из квартиры за аморальное поведение. Так весь дом оказался в курсе происходящего и сблизил соседей, заходивших друг к другу на чай или пару рюмок, чтоб обсудить новости. Человек-который-решал-вопросы посоветовал жене присмиреть, поскольку квартиру дали Артисту, а она тут в качестве придатка, и если у него будет другая супруга, то уехать придется ей.

«Какая несправедливость! – убивалась жена, доставая из аптечки корвалол. – Ведь это я пробивала квартиру, а не он». Но открыть глаза на этот вопиющий факт было некому: когда раздавался звонок и соседи в глазок обнаруживали жену Артиста, они на цыпочках отходили от двери, ­будто никого нет дома.

Фото: Александр Тягны-Рядно
Фото: Александр Тягны-Рядно

Один из соседей, эстрадный писатель, написал Артисту монолог – пусть и «клоунский», согласно призванию Артиста, смешной, но отчасти правдивый, про историю его любви. Артист постучался к цензору, быстро получил «лит», и монолог этот принес Артисту славу, которой ему ­недоставало, превратив из «мастера эпизода» в солиста, а сам роман естественным образом сошел на нет. Жена присмирела, Ирочка, став знаменитостью Дома, вступила на путь сексуальной революции, о чем муж-алкоголик не догадывался, поскольку любовь к алкоголю затмила для него все прочие чувства. Впрочем, некоторые думали наоборот: догадывался и именно поэтому стал пить совсем уж по-черному. Но на самом деле мужа терзала того же рода печаль, что и его кратковременного соперника: у него был известный ансамбль, он зарабатывал большие деньги в провинции, но песни их страна не распевала, «хоть узлом завяжись» – любимое его выражение. И так вышло, что после «взлета» Артиста муж-музыкант, наоборот, пошел вниз. У некоторых жильцов даже возникло подозрение, что Ирочка – колдунья. Все, что мешало Артисту, пока длился их роман, устранялось само собой как по мановению волшебной палочки. Андрей внезапно разошелся с женой (а такая была пара, как двое голубков) и покинул Дом. Перед глазами Артиста больше не маячил этот образец гения и красоты. Кроме того, Андрея вдруг не утвердили на завидную роль, и это тоже принесло удовлетворение из серии «богатые тоже плачут». Уехал и Коля, просто потому, что стал чувствовать себя в Доме как на коммунальной кухне. Наведывался иногда к родителям, а сам поселился рядом с театром, чтоб сократить путь, на котором его подстерегали многочисленные поклонницы. У известных актеров была тогда мода жениться на столь же известных актрисах, а наш Артист потому жил со своей сварливой женой, вывезенной из Ростова, что для него была совершенно непереносима конкуренция, тем более в семье. И вообще он с юности знал, что по-настоящему великим может стать только тот, у кого есть преданная жена-помощница, как у Льва Толстого.

В семидесятые Дом жил с открытыми дверями. Все ходили друг к другу ежедневно, только дети, вырастая, игнорировали общую жизнь и все норовили куда-нибудь сбежать. А среди взрослых если кто и нарушал гармонию, то только оперная певица. Дом дрожал от ее сильного голоса, и на общем собрании был поставлен вопрос о том, чтоб выделить ей определенный час для домашних рулад – она давала уроки, а так-то пела в своем театре. Спор о том, какой это должен быть час, чуть не перешел в потасовку. Одни отдыхают днем между репетицией и спектаклем, другие возвращаются вечером измотанные, третьи пишут с утра. Примирились на том, что ­неизбежное зло надо претерпевать стоически.

В восьмидесятые Дом стал потихоньку разваливаться. Умер муж-алкоголик. Умер застройщик и бессменный начальник Дома. Димка вырос нелюдимым, а сын соседки-критикессы – ­непонятный и редчайший в те времена случай – выбросился из окна. Дочь балетмейстера, который грезил, что она станет второй Улановой, не пускали дальше кордебалета. Зато – первая свадьба среди детей Дома – вышла замуж, родила, и ее перестали мучить родительскими укорами. У Артиста детей не было, он на этот счет был категоричен: ничто не должно мешать творчеству. Жена все ждала, что момент наступит, но время пролетело, и тема закрылась. Артист все читал и читал с эстрады свой монолог, до самой перестройки, пока в одночасье его не перестали слушать. Артисту пришлось уподобиться покойному мужу-алкоголику и ехать на чес, по домам культуры, заводам и колхозам – «по диким степям Забайкалья», как он это называл. Артист подумал, что писатель мог бы написать ему новый монолог – раньше, пока на ура шел этот, ему казалось, что лучше меньше, да лучше, есть хит – и хорош. А тут зашел на правах старой дружбы к Ирочке – советоваться, памятуя, каким она оказалась для него добрым ангелом.

– Старуха, как думаешь, если заказать новый монолог – про что? Про гласность? Ну что раньше слушали молча, а теперь у каждого в руке микрофон? Ветер перемен, то, сё.

– С ума сошел, – Ирочка стояла в длинной юбке, с сигаретой в руке, такая статная и убедительная. – Об этом вся пресса пишет, какие еще монологи!

– Ну а про что? – Артист перебирал в уме темы, но все они казались какими-то мелкими. – Про колбасу? – и он добавил матерное слово. Она поморщилась и попросила «не употреблять». Артист удивился, поскольку прежде Ирочка без этих слов ни одной фразы сказать не могла. Более того, она перекрестилась.

– Да, так вот, – ответила она после долгой затяжки, – только непонятно, куда все катится. В Доме, слышал, вскрылись такие хищения – застройщик воровал по-черному, нас теперь могут заставить все это выплачивать. А у меня Димка женится, невеста беременна, и все это на мою голову. Наши, кого ни возьми, разводятся, квартиры разменивают, а дети вырасти не успели – своих заводят. Только ты с женой – как незыблемая скала в шторм, серьезно.

Артист хотел было возразить, но осекся: «А ведь верно, только скалы и выстаивают». Ответил: «Ладно, буду разучивать роль скалы». Ирочка пошла ставить чайник, поцеловав по дороге иконку, которую он только сейчас заметил.

– Да что с тобой! – воскликнул Артист.

– Ага, – она обернулась и, выдержав паузу, кротко улыбнулась: – Хожу в церковь. Если б ты узнал моего духовника, ты бы тоже пришел к вере.

– А, вот ты про кого, у нас в театре актриски на его выступления табунами ходят – красив как черт. Прямо мода пошла.

Ирочка закашлялась и замахала руками, будто черта отгоняла.

– Во-первых, не выступления, а проповеди, – сказала она строго. – А во-вторых, кому мода, а я без него дышать не могу.

– Батюшки-светы… – Артист стушевался, а про себя подумал: то-то артисты скисли, амплуа «социального героя» перешло к священникам. Нет, все же к политикам – широкие женские массы грезят теперь о Собчаке! Про это и надо бы заказать писателю текст. Что художник становится изгоем, а красота – в широком смысле – переходит к государству. Народная любовь… – хотел он было продолжить мысль, и тут в его голове сама собой возникла абсурдная фраза: «Морковь немытая Россия». «Совсем сдурел старый, – обругал он себя, – а Ирку-то как перекорежило…»

– Да, сухой закон до добра не доводит, – сказал он задумчиво, а Ирочка ответила:

– Старичок, ты что, всерьез полагаешь, что антиалкогольная кампания заставила меня поднять кверху лапки? Просто сегодня нельзя – пост.

За окном зашумело, пыльно-зеленые тополя стали раскачиваться в такт ветру.

– Будет гроза, – сказала Ирочка, – потому и голова раскалывается. Иди, зайди к писателю. Он же теперь у меня за стенкой, разменяли после развода, и оба не хотели никуда переезжать. Такой уж у нас драгоценный Дом. Позвони, может, придумает чего.

Артист уже и сам кое-что придумал и нетерпеливо звонил в дверь. Но никто не открыл. ­Вечером он узнал, что в тот самый момент, когда они чаевничали с Ирочкой, писатель умер. И Артист исполнился печали – у него отняли надежду. Он же только что загорелся, придумал, решил, а ему в ответ – гроб. «Не будет нового хита, – думал он, – и я продолжу тонуть. Хорошо, есть жена – душу вытрясет, но утонуть не даст». И точно: «ты должен идти в депутаты», – пилила она его с утра до ночи. Хотя бы в московские. Сейчас без этого никак. И ведь добилась своего, стал он московским думцем, пообтесался среди политиков и получил почет и уважение: вернулся в телевизор, раздавал интервью – в общем, жизнь наладилась. Это и есть роль скалы.

В девяностые с жителями Дома что-то стряслось. Поликлиническая старушка умерла, а великовозрастная дочь ее спивалась, лезла ко всем с пьяными разговорами, от нее шарахались, и она погибала от одиночества и бессмысленности своего существования. Однажды к ней пришла молодая женщина, принесла водки и выказала дружеское участие. Принесла еще и еще, после чего попросила переписать на нее квартиру. Объяснила пьянчужке, что оформит над ней опекунство, и сколько ни отговаривали беднягу не делать рокового шага и прогнать мошенницу, та твердила, что обрела друга, который будет теперь всегда о ней заботиться. Забота была простая – бутылка. А дружба длилась недели три. Разумеется, ее нашли мертвой в квартире, которая уже целые сутки ей не принадлежала. И все всё понимали, но сделать с мошенницей ничего не могли: причина смерти – алкогольное отравление, закономерный конец.

– Она будет теперь нашей соседкой? – ужасались жители. Но квартиру мошенница тут же продала, и в нее въехали какие-то милые, ничего не подозревающие люди.

Артист к тому времени, набравшись руководящего опыта, стал начальником Дома и тоже разводил руками: «Такое время, что ж поделаешь». И вспоминал, как крепко пили все, и он сам, в семидесятые, но никто вот так – до потери человеческого облика. Вроде и времена были глухие, а все к чему-то стремились, что ж случилось с поколением свободы?

Фото: Александр Тягны-Рядно
Фото: Александр Тягны-Рядно

В доме оставалось несколько бездетных стариков «первого призыва», поселившихся тут с самого основания. Обнищавших, больных, беспомощных. И человек-который-решал-вопросы предложил им сделку, самую распространенную в тогдашней Москве: я обеспечиваю вас до конца жизни, а вы дарите мне свои квартиры. И они дарили. Это надо понять: старожилы не привыкли, что квартира может быть собственностью и стоить дорого. Квартира – это место, где ты прописан. А ты ведь продолжаешь быть в ней прописанным, только тебе нечего есть. И если подпишешь какие-то бумажки, то доживешь безбедно свой срок. И они подписывали. Умерли один за другим, подозрительно быстро. По естественным причинам, но особо никто не разбирался, только жильцы шептались между собой. Новый владелец продал квартиры, и в них тоже въехали милые, ничего не подозревающие люди. А сам он решил покинуть Дом и исчез в неизвестном направлении.

Димка развелся, оставил жену с ребенком и укатил в Америку. Разом решил отсечь совок, вместе с дочкой, раз уж так вышло, и никогда не возвращаться. Ирочка, успевшая до того момента, когда квартиры стали покупать и продавать, отхватить для Димкиной семьи берлогу безвременно умершего писателя, в которой тот и пожить-то толком не успел, поселилась там сама, а другую, свою всегдашнюю, сдавала. Та была на комнату больше, стало быть, и денег больше. Но, как только появилась собственность, бывшая невестка с родной Ирочкиной внучкой стали на свою квартиру претендовать. Имели право, но Ирочка решила бороться до конца. Просто ей не на что было бы иначе жить. И она судилась с внучкой, лишая ее жилья и оттого ненавидя. Тяжба вымотала Ирочку так, что по истечении двух лет, в которых были только ненависть и напряжение, она тяжело заболела. К советскому оружию – взяткам, интригам, доносам – Ирочка не прикасалась никогда, считала мерзостью, а с момента воцерковления и вовсе надеялась помышлять исключительно о духовном, пестовать «дом внутренний». Осознала, что внутренний свет озаряет и пространство вокруг, и это как-то совпадало с политическим лозунгом: «Начни перестройку с себя», и ведь многие начали, но пришли только к полной катастрофе. Не все, конечно, но Ирочку это нисколько не утешало.

Всю жизнь она проработала в проектном бюро специалистом по интерьерам, теперь это называлось новым словом «дизайнер». В дизайнеры она, как ей объяснили, не годилась, поскольку привыкла заказывать монументальные панно с пионерами и космонавтами. А ведь ее еще вчера ругали за буржуазность и низкопоклонство перед Западом. Ирочка все время норовила протащить что-то в духе «абстрактного гуманизма»: чтоб Дом ученых оформить цветом мировой на­уки, а Дом культуры автозавода – мозаикой автомобилей, начиная с самых первых, чтоб показать эволюцию. «Я тебе покажу эволюцию! – кричал на нее тогда начальник. – Ты мне еще обезьян повесь рядом с портретом Брежнева!» – «Но ведь он любит автомобили», – оправдывалась Ирочка и заказала, как велели, семиметрового рабочего с разводным ключом.

А тут выяснилось, что ее совковое бюро закрывается, а саму ее, сорокапятилетнюю женщину, списали в утиль. «Все-таки я молодец, что успела отвоевать вторую квартиру, – хвалила она себя, – а то где б я сейчас была!» Но не только финансовые обстоятельства изменили Ирочку до неузнаваемости: красавица, умница, благородная женщина – кто мог ждать от нее такого ожесточения? Да и она сама, потеряв работу, сына, которого теперь лишь изредка слышала по телефону, друзей, считала, что обрела свет в душе с тех пор, как пошла в храм и встретила там святого отца (ей нравилось произносить это слово – «отец»), в которого влюбилась по уши. Ей казалось, что никто в жизни не был ей так дорог, как он. И вот его подло убили. И теперь она готова была перегрызть глотку любому, кто встанет на ее пути.

Говорили же – колдунья, может, и так – победила-таки внучку, хоть закон и логика этому яростно сопротивлялись. Поставила точку – и умерла. Димка продал через риелтора обе квартиры, получив хороший стартовый капитал, приплывший из ада. Он не делал различий между тем адом, его гибелью и процессом его разложения. Он и сам, как прокаженный, продолжал носить его в себе, уверившись, что внешний дом прорастает во внутренний, а не наоборот. Теперь его стратегия – не воспроизвести ненароком тот Дом, чтоб не заразить пространство адской бациллой, перевезенной с родины. Он периодически меняет жилища, стараясь не загромождать их предметами и людьми, путешествует, считает, что лучшая вещь материального мира – еда, она не занимает места, она как мимолетное виденье, только одежду – посуду – оставляет на берегу, а сама уплывает.

В те две Ирочкины квартиры тоже въехали милые, ни о каких драмах не подозревающие люди, и когда состав жильцов в Доме сменился наполовину, оказалось, что никто ни с кем и не помышляет знакомиться, раззнакомились и старожилы. Вдова цензора полностью разочаровалась в людях. Они пели дифирамбы ее доблестному мужу, втирались в друзья, распивали с ним коньяки, а как только цензуру отменили, всех как водой смыло. Можно было предположить, что теперешние власти подвергнут цензора остракизму как душителя свобод, но его чуть не на следующий день взяли в новый, «антицензурный» комитет, правда, понизив в должности. Генералом КГБ он, конечно, остался, но «антицензором» был уже не главным. Взяли, потому что оказался: дворянином, порядочным человеком, любителем свободы, и цензуру наводил только для того, чтоб улучшить произведения советских писателей. А что вредным для простых людей книгам ставил заслон – такие были правила, не он их придумал. Так называемые друзья, возмущалась вдова, не оценили даже подтвержденных свободолюбивой властью достоинств цензора. Выходит, что все эти писатели и артисты любили ее мужа за должность «душителя». На похороны пришли только сотрудники комитетов – старого и нового. И оттого вдова, встречая кого-нибудь в лифте, смотрела на каждого с демонстративным презрением, а потом отворачивалась, не здороваясь. Новые жильцы, милые и ничего не подозревающие, удивлялись, а она не различала уже никого, все такие.

В нулевые дом окончательно стал восприниматься с маленькой буквы: строение. Причем уродское, хотя в славные свои десятилетия оно казалось верхом совершенства. Вдова застройщика сошла с ума, и это был редчайший вид помешательства. Она приносила домой кирпичи и сбрасывала их вниз. На ее счастье, ни в одного прохожего не попала, но понятно же, что бросала не просто так: хотела построить что-то новое, но не знала как. Помнила только, что строят из кирпичей. Сошла с ума и критикесса, давно уже бывшая, после того как умер муж и она осталась совсем одна. Ее помешательство тоже было странным образом связано с прошлой жизнью – она писала мелом на дверях соседей: «Сволочь». Новые жильцы опять же удивлялись, взывали к начальнику дома, а он отвечал им задумчиво: «За этим стоит трагедия. Вам не понять». Когда надписи перестали появляться, это показалось уборщице подозрительным. Она весь день звонила в квартиру, потом решили ломать дверь. Хоронить оказалось некому, и если б не Артист, помнивший, какие хвалебные рецензии она писала в его адрес, никто не проводил бы ее в последний путь. А в жене Артиста между тем произошла смена мировоззрения. Она с юности мечтала стать женой великого артиста, только для этого и поступила в театральную студию, где и встретила ­своего суженого, но с некоторых пор видела себя в роли барыни, жены большого начальника. Она считала, что уборщица дома должна убирать и ее квартиру, бесплатно, слесарь – устанавливать новые раковины, краны и джакузи, и тоже бесплатно, а муж – брать из домовой казны столько денег, сколько она захочет. И не нужны никакие бухгалтерии: они с мужем – хозяева, остальные – холопы.

Растраты, обнаружившиеся в доме, повлекли за собой суды, но персонально обвинить было некого. Артист умер, прожив интересную насыщенную жизнь, и – что отмечалось на похоронах – всегда шел в ногу со временем. И дом шел в ногу со временем, хорошо, что не рухнул, поскольку при повальных ремонтах некоторые сносили несущие стены. Звук дрели стал новым звуком дома, неизбежным злом, с которым надо было смириться. Оперная певица осталась, пожалуй, единственной, кто напоминал о Доме. Несмотря на солидный возраст, она по-прежнему давала уроки, и даже жена, а потом вдова Артиста не могла заткнуть этот фонтан. Трубы прогнили в тридцатилетнем возрасте – оказались менее прочными, чем человеческие. Несостоявшаяся балерина – дружелюбная, хрупкая, обаятельная, с виду типичная прима, помрачнела и замкнулась. Ее дочь ушла в наркотики, родила неизвестно от кого в семнадцать лет, оставив младенца молодой бабушке, а муж сбежал с несовершеннолетней дочкиной подругой и больше не появлялся.

В десятые годы практически ничего еще не произошло, не считая появления в лексиконе дома слова «чекисты». Бывшая жена Андрея, оставшаяся тут жить, написала чекистам донос на соседей. О чем они узнали, потому что тоже не лыком шиты. Квартиру критикессы чекистское ведомство взяло себе за отсутствием наследников. Иногда туда приходят молодые люди в черных шапочках и спортивных костюмах. Покойный цензор сказал в свое время с гордостью: «Мы научились управлять, не уничтожая людей». Тут он слегка преувеличил, но с чистой совестью мог бы сказать: мы научили людей уничтожать себя и друг друга.

...

Во внутреннем доме живет так много людей, что их не вместил бы самый большой небоскреб. Все, кого знал, читал, на кого смотрел из зрительного зала, – все они живут внутри и никогда не умирают и не убивают друг друга. Чистые сущности, как бы в оцифрованном виде. Организмы кажутся морально устаревшими, им сложно друг с другом. А Дом – правильное вот слово «особняк» – должен стоять особняком.С