Черная обезьяна

Главы из романа, готовящегося к выходу в издательстве АСТРЕль в конце 2010 года

1

- Только одного не пойму – кто тебя пустил сюда?

У Слатитцева были кривые зубы, и он втайне меня презирал.

Мы шли по гулкому коридору с выкрашенными, как в русских поликлиниках, в мрачно-синий цвет стенами. Слатитцев ещё раз обернулся на меня, сверяясь со своим предоставлением обо мне. Всё было на месте: ничтожество, которому по непонятным причинам повезло, я.

Мы познакомились несколько лет тому на одном литературном семинаре. Слатитцев тогда много и с готовностью хохотал, глаза при этом у него были очень внимательные, с меткими зрачками. К тому моменту он написал роман из жизни студентов и студенток, всегда носил его с собой в распечатанном виде, и подолгу читал вслух, если кто-нибудь неосторожно спрашивал: «А что это… у вас?».

Я сам полистал его сочинение: естественно, в поисках сцен студенческого прелюбодейства – и сразу был вознаграждён, на третьей же странице. В сокращённом виде роман опубликовал журнал «Новая Юность». На этом литературная карьера Слатитцева завершилась, зато он неожиданно объявился в администрации президента, клерком по неведомым мне вопросам.

Однажды мы случайно пересеклись, в Кремле.

«Всё пишешь?» - спросил Слатитцев, заметно дрогнув лицом при виде меня. Я ответил.

За весь разговор ни разу не захохотал, хотя я пытался его рассмешить. «А ты чего без романа?» - спросил, например, кивком указывая ему под мышку.

Теперь мы шли к первому посту. Паспорт лежал у меня в заднем кармане лёгких брюк. Человек в окне – милицейский рукав, волосатое запястье, - разглядев мягко распахнувшийся документ, передал мне эластичный четырёхугольник, это был пропуск.

Слатитцева дальше не пустили. Я пошёл первым в сопровождении поджарого милицейского лейтенанта.

Слатитцев смотрел мне в спину, шевеля зубами.

Этот коридор был бежев и куда более светел.

Спустя минуту офицер открыл огромную дверь, кивнул на меня, ушёл.

Сидевший за дверью в аккуратной комнате молодой майор набрал номер на телефоне, нажав всего одну кнопку. Долго ждал ответа, глядя в стол. Можно было б написать здесь: я осмотрелся, - когда б  мне было куда смотреть. Каменный четырёхугольник, человек у пульта быстро назвавший мою фамилию вслух и сразу положил телефонную трубку, услышав однозначный ответ.

Через минуту за мной зашёл молодой, лет тридцати, человек, брюнет, одетый в джинсы и в хорошую майку-безрукавку. Назвав своё имя - Сергей - он твёрдо и приветливо пожал мне руку: «Насколько я понял, вам можно доверять, что ж, попробуем», - пояснило пожатие.

На этот раз - идеально белый коридор, двадцать шагов до лифта.

«А симпатичный малый, - подумал я, - Даже странно. У них теперь новое поколение выросло, которому позволительно быть симпатичными и с запоминающимися лицами?»

В просторной и ароматно пахнущей кабине мы спустились куда-то вниз; показалось, что глубоко.

- Мне сказали, что это научная лаборатория, а тут как будто тюрьма, - сказал я.

- Вы были в тюрьме? – с улыбкой спросил меня мой спутник.

Я улыбнулся ему в ответ. А то ты не знаешь, где я был.

Через последний пост - четыре отлично вооружённых человека в камуфляже, широкая автоматически открывающаяся дверь, - вышли в странное, пахнущее мыльницей помещение, похожее на огромный вагон, но без окон. Двери здесь тоже открывались как в вагонах.

Сергей с усилием потянул первую же, она съехала влево, открыв застеклённую комнату с кроватью, столиком, и несколькими книгами на полке.

На кровати сидел человек и сквозь стекло спокойно смотрел на нас.

- Он нас не видит, - сказал Сергей. – Стекло непроницаемо.

Сергей, кажется, ожидал моего вопроса, но я его не задал.

- Это Салман Радуев, - сказал он о том, что я видел своими глазами.

- Которого убили в тюрьме, - добавил я просто.

- Ну да, - в тон мне ответил Сергей.

Недвижно сидящий Радуев был безбород, и походил лицом на гостеприимного дауна. Глаза его тепло и сливочно улыбались.

- В 18 лет штукатур грозненского стройотряда, в 21 год комсомольский работник и член Чечено-Ингушского комитета ВЛКСМ,  в 29 лет бригадный генерал Ичкерии, организатор многочисленных терактов; пережил, как минимум, два покушения, готовил спецгруппы для взрывов на атомных станциях, был задержан, в 35 умер в соликамской тюрьме, похоронен по инструкции, согласно которой тела террористов не выдаются родственникам для погребения, - заученной скороговоркой произнёс Сергей.

- Кличка «Титаник», - добавил я, - Потому что ему попала пулю в голову, и на место раздробленной лобной кости ему вставили титановую пластину.

- Которой на самом деле нет.

- Ну. Ничего нового… кроме того, что он сидит, как в аквариуме, здесь. Что вы с ним делаете?

- Изучаем, - сказал Сергей, и с мягким гуркающим звуком закрыл дверь. Радуев, не вздрогнув, улыбался, пока его не скрыло.

- Поговорить с ним нельзя? – спросил я, глядя в дверь.

- Нет.

- И не надо.

Мы вскрыли следующий бокс.

- Закрой, - попросил я, на мгновенье задохнувшись, - Не хочу даже видеть эту мерзотину.

У стекла стоял битцевский маньяк, убийца сорока трёх человек, убивал их в одном и том же парке – Битцевском. Снисходительные и прозрачные глаза, он смотрел мне в лобную кость.

- Закрой, - ещё раз попросил я.

-А это… - задумался Сергей у очередной двери, - собственно, это бомж. Ей 34 года, хотя выглядит… да, несколько старше. Поочерёдно убила шесть своих новорождённых детей. Мусорная урна, прорубь, столовый нож… Про одного просто забыла – он пролежал в квартире несколько дней, пока…

Женщина остервенело тёрла глаза ладонями. Уши её отчего-то казались сильно обветренными и шелушились, волос на голове было мало. Из-под юбки торчали белые ноги, пальцы на ногах смотрели в разные стороны, словно собрались расползаться кто куда.

Дверь закрылась. Мы прошли ещё десять метров до следующего бокса.

Кто-то голенастый, спал, свернувшись калачиком.  Возле кровати стояла железная кружка, полная прозрачной жидкости.

- Пограничник, с российско-японской… С трудом слили дело… Это было после того случая, когда срочнику ампутировали ноги после избиения – второй скандал задавали в зачатке. Как было: вышли на патрульном катере, и он перестрелял весь наряд. Потом ещё два наряда, которые пытались повязать его. Потом пытался уйти за границу, но не справился с управлением… Пока расследовали обстоятельства этой мясорубки, выяснилось, что этот парень по гражданке угрохал в своём районе двенадцать человек… И никакой дедовщины, кстати.

Затем пришёл черёд насильника: обвисшие веки, обвисшие руки, обвисшие щёки, обвисшие губы, обвисшие плечи. Если его раздеть на нём всё б показалось будто навешанным и наскоро пришитым. И лоб мягкий – возьми такую гадкую голову в щепоть, и на ней останутся следы твоих пальцев.

Ещё десять метров вперёд.

Два лобастых, в соседствующих боксах, киллера. Первый с одним быстро бегающим глазом и другим буквально заросшим перекрученной кожей, у второго маленьких глаз в глазницах было не разглядеть.

…И ещё один всё время словно принюхивающийся людоед.

Последний бокс был самый большой, в несколько комнат, вдоль которых можно было пройти по специальному, с мерцающим жёлтым светом коридору.

В комнатах сидели, стояли и медленно ходили невзрачные дети, пятеро.

Лица их были обычны, не уродливы и не красивы: один русый, один тёмный, один разномастный - с рыжиной и с клоком седых волос. Четвёртый - то ли бритый, то ли переболевший какой-то ранней болезнью, лишивший его волосяного покрова сидел к нам спиной, и кажется смотрел на единственную в помещении девушку, рисовавшую очень толстым коричневым фломастером на белом листе непонятный узор. Фломастер она мягко сжимала в кулаке.

Сергей молчал.

- Кукушата, которые выронили из гнезда младших собратьев? Беспризорники, забившие насмерть нищего? – поинтересовался я.

В коридорной стене, напротив многокомнатного стеклянного бокса обнаружились откидные стулья: Сергей раскрыл один для себя, предложил присесть мне.

- Вы не боитесь, что они подерутся, поранят друг друга? – спросил я.

- Они раньше жили в разных боксах, какое-то время. Затем мы попробовали селить их парами… Потом поселили всех вместе. Они никогда не ругаются и не ссорятся. Тем более, что эти дети глухонемые. Все они знакомы, и даже, возможно, родственники.

- Сколько им лет?

- От семи до девяти… вот этот тёмненький самый младший...

Тот о ком говорили, включил панель телевизора, поднятого к потолку, и уселся напротив, напряжённо разглядывая выпуск новостей. Иногда он потряхивал головой, словно видел что-то глубоко неприятное. Несколько подростков в течение минуты собрались у экрана. Все сидели спокойно, разве что пацан с рыжиной всё время чесал руку.

Мы помолчали ещё немного.

Похоже, Сергею было здесь любопытно находиться – в большей, чем мне степени.

- Выглядят вполне невинно, - сказал я, уже скучая.

- Они в один день убили людей больше чем все находящиеся в соседних боксах, - сказал Сергей, не вкладывая в свои слова никакого чувства.

Парень с рыжиной вдруг обернулся и поискал кого-то глазами, дважды, наискось, скользнув по моему лицу.

Я запустил ладонь под мышку и вытер внезапный пот, незаметно принюхавшись к извлечённой руке. Пахло моей жизнью, было жарко.

2

- У меня нет ответов на твои вопросы, - пожал мой сопровожатый плечами в душной кабине лифта с другого конца коридора, - Но я тебя подведу к одному человеку, который здесь работает. Может быть, он...

Мы поднимались вверх, но совсем недолго.

Створки лифта раскрылись медленно и узко; казалось, что мы, как два улиткоподобных тела, выходим из раковины.

- На этом этаже лаборатория, - сказал Сергей, - Но тебе, пожалуй, туда не надо. Подожди здесь. Сейчас попробую привести… специалиста.

Паркет, диван, рядом кресло, лампа, розовые обои, стеклянный столик. Я приложил к стеклу ладонь и с минуту смотрел, как подтаивают мои линии жизни и судьбы.

Дверь открылась, словно её выдул резкий сквозняк. Специалист в белом халате стремительно вышел первым, Сергею пришлось поймать дверь, захлопывавшуюся ему в лицо.

Специалист так резко сел в кресло, как будто его толкнули в грудь.

- Чем обязан, - спросил он, глядя в зелёные складки шторы на окне.

- Я видел детей, - сказал я, помолчав секунду, - Правда, что они последовательно вырезали весь трёхэтажный жилой дом в пригороде Владимира?

- Насколько я знаю, правда, - ответил специалист, - Но это не ко мне вопрос, а к следствию.

- Почему их держат здесь? – спросил я, помолчав ещё.

- Вы знаете, что в древнем Китае некоторые императоры поручали пытки детям? – спросил специалист, на мгновение повернувшись ко мне, и снова, не увидев ничего любопытного, отвернулся, - Детям, которые не ведают категорий добра и зла. Более того, в силу, так сказать, ангельской своей природы, просто не понимают, что такое жестокость. Говорят, не издевательств изощрённее, чем те, что совершали дети. Знаете, нет об этом?

- Не слышал.

- И не важно, что не слышали. Тут совсем другой случай. Знаете, что такое гомицидомания?

- Цц… Тоже нет.

- Психическое заболевание, характеризующееся навязчивым влечением к убийству и к насилию.

Я поднял понимающие глаза; враньё, конечно, никакие они не понимающие. Специалист это тоже знал, и даже не обратил на мою мимику внимания.

- Гомицидомания, да… Они ей не больны, то есть совершенно. Ни одного признака…

Он посмотрел на меня, опять удивляясь, зачем он это рассказывает невесть кому, и внутренне махнув рукой, сказал, обращаясь в никуда:

- Они совершенно здоровы. 

Я подождал продолжения, но продолжения не было.

- То есть, у них нет страсти к убийству, - медленно процеживая свою речь, произнёс я, - И они перебили целый дом, не имея, насколько я понял, вообще никаких причин для этого. Мало того, неизвестно откуда они вообще появились на окраине Владимира.

Специалист пожевал губами, видимо, это означало относительное согласие со мной.

- Вы знаете, что в современной России около двух миллионов детей в возрасте до 14 лет периодически избиваются родителями? И многие гибнут от рук собственных родителей… тысячи. Более пятидесяти тысяч детей ежегодно убегают из дома, спасаясь от семейного насилия. Свыше семь тысяч каждый год становятся жертвами сексуальных преступлений – знаете про это? А про то, что у нас только официально зарегистрировано более двух миллионов сирот, подавляющее большинство которых никто никогда не усыновит и не удочерит? Что-то слышали об этом?

Я кивнул деревянным лицом. Потом подумал и ещё раз кивнул.

- Слышали. Но это опять же не имеет значения, - сказал специалист, - По крайней мере, определяющего… С ними работали хорошие психологи. Дети не говорят, где их родители, но… судя по некоторым реакциям, родители, во-первых, были, во-вторых, мальчики, скорей всего, никогда не подвергались насилию… а у девочки вообще сохранена девственная плева…

Специалист повернул на меня недовольное лицо и спросил:

- О нейрогенетике вы знаете что-нибудь? Впрочем, не знаете наверняка. Я скажу вам проще: здесь одновременно работают химики, психологи и биологи, которые занимаются изучением поведенья человека. Хотя бы ДНК знаете что такое? Знаете?! И что?.. Ладно, молчите. Учёные уже пытались изучить и сравнить ДНК людей, которые, скажем так, полностью лишены представлений о гуманности и морали… Результаты оставляют желать лучшего. Но есть, например, молекула окситоцина. Если у женщины нет окситоцина, она равнодушна к детям. Никто не понял почему, но это так… Вы видели одну из этих матерей, помните? Убийца своих детей? Говорят, что – алкоголизм, безработица, социум – возможно. Но в конкретном её случае это ерунда. У неё нет этой молекулы!

Он помолчал, не сводя глаз со шторы.

- А эти ребята равнодушны не к детям. Они равнодушны к человеку. По крайней мере, ко почти ко всем людям, кроме их и подобных им.

- В чём подобным? – быстро спросил я.

- Это мы и пытаемся понять. Помните о маленьких китайских палачах? Тут другая история: дети, которых вы видели, не просто не имеют, но и со временем не приобретают представлений о зле, грехе, пороке… Вернее, убийство человека в их понимании никак не связано с этими представлениями. Они убивают без любопытства и без агрессии. Более того – делают это как данность.

- И Радуев из таких? – скороговоркой спросил я.

- Нет. Радуев легко препарируется. С точки зрения… э-э… науки – ничего общего с ними.

- А битцевский маньяк?

Специалист брезгливо поморщился.

- Нет, нет, нет. Это человеческий урод, ничего нового. Весь собранный здесь взрослый паноптикум – человеческие уроды. Они нам, скажем прямо, уже не нужны, маньяки эти… террористы. По крайней мере, я ими не занимаюсь совсем. Ничего общего, я сказал.

- Другой биологический вид? Да? Эти дети – другой биологический вид? – вдруг произнёс я, пытаясь заглянуть в лицо специалисту.

Он вдруг посмотрел на меня удивлённо, а на Сергея гневно.

- Кто же имеет… отношение к этим детям? – ещё раз спросил я, - Взрослые… особи… есть?

- Мы никого не нашли пока. Либо эти подростки появились совсем недавно, и ещё не успели вырасти. Либо они… изменяются – потому что некоторые гены, влияющие на поведение просматриваются только у взрослых людей… Либо они выросли в тех, кого мы ещё не знаем. К своему счастью, не знаем.

- Они только в России встречались – такие подростки? Есть известия о том, что…

- Подобной информации нет.

Профессор недовольно посмотрел на Сергея – и ещё более недовольно, даже не пытаясь скрыть эмоции, на меня.

На прощанье махнул полой белого халата.

…Дверь. Лифт. Пропуск. Воздух…

3

Сергей вышел вроде бы покурить, покрутил головой – влево-вправо, как боксёры перед боем – у обычных людей это означает, что они волнуются, но с ним непонятно.

Я остановился, не оборачиваясь, впрочем, к нему, принюхался к позднеосеннему воздуху.

Неожиданной и тихой скороговоркой он вдруг сообщил:

- Есть один вроде бы выясненный факт, я краем уха слышал… у нескольких из них… у нескольких, или одного… в общем, матери были проститутками.

Я оглянулся на Сергея и подумал: зачем мне это всё? Куда мне с этим?

Вытащил сигарету, хапнул зубами так, как будто хотел откусить фильтр.

- Слушай, - окликнул Сергей, - Правду говорят, что ты родственник Шарова?

Я не ответил и пошёл.

У меня другие заботы: зачем мне и куда мне всё это.

В каком возрасте я потерялся, вот что интересно... Интересно только мне, но и этого вполне достаточно.

Бредёшь за собой, тянешь нитку, истончаешься сам, кажется вот-вот, станешь меньше иголочного ушка, меньше нитки, просочившейся туда и разъятой на тысячу тонких нитей – тоньше самой тонкой из них – и вдруг вырвешься туда, за пределы себя, не в сторону небытия, а в противоположную – в сторону недобытия, где мне всё объяснят.

Потому что едва только вспомню себя здесь: уже потерялся, запутался в руках родителей, когда ещё не умел ходить, и они запускали меня как пьяный косопузый кораблик на сухой белый свет: иди ко мне! – суровый мужской голос. Ну-ка, ну-ка, а теперь иди ко мне! – ласковый женский.

Куда к тебе? Зачем ты меня звал, пахнущий табаком, с порыжелыми от красок руками? Зачем ты звала меня, пахнущая молоком, с руками побелевшими от стирки? Я пришёл, и что теперь? Рисовать, стирать?

Или потерялся в деревне, где забрался на дерево, и вдруг застыл, омертвел, без единой мысли, пока голоса соседской пацанвы, потерявшей меня, не смолкли, ни растворились в мареве – и тут вдруг, на другом берегу реки, возле которой мы искали себе забав, - увидел старуху в чёрном, она шла медленно и спокойно – как божий сын на картине одного русского художника; потом, когда я увидел эту картину – сразу узнал старуху, только у моей были странно большие руки, почти до земли. Тогда я ссыпался с дерева, оставил там клочья белой кожи на хлёстких ветках.

Или потерялся в чужом городе, где смотрел на вывеску у магазина, я тогда уже умел читать, и сначала понял смысл букв, а потом вдруг потерял, - и с восхитительной очевидностью, мне, еле смышленому ребёнку стало ясно, что слова бессмысленны, они вместе со всеми своими надуманными значениями рассыпаются при первом прикосновении – оттого, что и эти значенья, и сами слова мы придумали сами, и нелепость этой выдумки очевидна, она просто потрясающая, она обезволивающая! Куда идти, когда всё осыпается как буквы с вывески, которых можно только смести совком, раскрыть дверь и выбросить в ночь, в звёзды, чтоб они поперхнулись и чихали от нашей несусветной глупости.

А?

Да, да, да, я не ответил и пошёл: два шага до машины. Даже не успел закурить, и выплюнул сигарету на асфальт. С