Мне посчастливилось быть знакомым с обоими — и с Юрием Трифоновым, и с Юрием Нагибиным.
Оба они жили в нашем дачном поселке. Трифонов — прямо через аллею. Калитки смотрели друг на друга. Нагибин — метров на триста левее.
Нагибин сам выстроил дачу для себя, в начале 1950-х, при основании поселка. Трифонов купил дом эстрадного автора Мориса Слободского, соавтора Владимира Дыховичного. Дача Дыховичного была сзади. Потом ее купил Александр Твардовский. Трифонов общался с ним, как он сам рассказывал, через забор.
О, какие разные они были люди, Нагибин и Трифонов! Как писатели — тоже, но сначала о судьбах. Разница в возрасте всего в пять лет (Нагибин родился в 1920-м, Трифонов — в 1925-м) оказалась грандиозной, внутри советской истории. Александр Межиров писал: «Я действительно старше, чем ты, на Отечественную войну». Нагибин успел повоевать, успел публиковаться в годы войны — и это сразу ввело его в когорту вот этих, крепких, обстрелянных и продымленных, советских писателей. Хотя писал он всю жизнь совсем про другое. Трифонов же дебютировал как выпускник Литинститута — повестью «Студенты» (1950, о студентах-филологах), получил читательский успех и Сталинскую премию.
Нагибин никогда никаких премий не получал, но был гораздо богаче. Он был отличным сценаристом. По его сценариям снято сорок фильмов, в том числе знаменитый «Председатель». В 1970-е годы он, как единственный советский сценарист с мировым признанием, был приглашен на международные проекты «Чайковский», «Красная палатка», «Дерсу Узала». Отсюда и огромные, по советским меркам, деньги. Он жил барином, на своей даче собирал антикварную мебель, фарфор и бронзу, дорогие картины; устраивал пиры; ездил на охоту и рыбалку, но больше всего любил заграницу и с наивной злостью говорил, что «в этом году меня эти суки не пустили в Италию» (хотя побывал в других странах, исчерпавши самый широкий лимит на загранпоездки). Барин барином, однако общался с поселковыми рабочими, искренне, задушевно и помногу. Любил собак. Смертельно боялся покойников. Дружил с бывшими женами: бывало, собирал их на большие застолья вместе с новыми мужьями и детьми от этих мужей (своих детей у него не было, он не хотел детей — и объяснял это по-разному, но всякий раз убедительно).
По стилю своей жизни, по убеждениям, по культурным симпатиям он был чистейшим демократом и западником — но пил водку с писателями-«почвенниками». Не раз бывало, что какой-то молодой «почвенник», принятый в доме Нагибина, напивался вдрызг и начинал кричать про еврейское засилье. Тут же получал от хозяина — Нагибин был физически силен и очень скор на драку, — потом был уложен спать, а наутро, размазывая слезы, просил прощения едва ли не на коленях; но не получал отказ от дома, и сцена могла через пару месяцев повториться. Нагибин называл советских диссидентов «уголовными преступниками» (сам слышал от него), а советское руководство — «бандой подонков» (тоже своими ушами слышал).
Трифонов, наоборот, был очень скромен. И дача его была скромна, этакий наивный конструктивизм (унаследованный от прежнего владельца), и манеры, и способ жить. Он сидел с сигаретой около крыльца и читал «Советский спорт» (у него, кстати, было несколько спортивных рассказов и превосходная киноповесть «Бесконечные игры» — о спортивном журналисте).
Нагибин, хоть и сам прекрасно водил машину, предпочитал ездить с шофером. Трифонов пользовался автобусом или, в крайнем случае, такси.
Вдруг вспомнил смешное: мы с ребятами шли через поселок, возвращались с речки (это важно: в топографическом смысле мы шли как бы «по направлению к Москве») — и вдруг в заборе щелкает калитка, выходит Нагибин в красивом светлом костюме, мы с ним здороваемся, и вдруг он начинает — едва ли не смущенно — объяснять нам, что вот, мол, какая штука вышла: шофер заболел, машина сломалась, такси не вызовешь (1970 год на дворе) — и приходится пешком идти на автобусную остановку…
Мне кажется, в Юрии Трифонове жило сильное неприятие всего этого внешнего, шикарно-роскошного, многолюдного, светского, гурманского, что составляло (по мнению многих) едва ли не главный смысл, ну, или так: едва ли не главную форму человеческого бытия Юрия Нагибина.
Но ведь Нагибин был прекрасным писателем.
Он оставил десяток томов отличной прозы. Его серия «Чистые пруды» и другие рассказы («Эхо», «Дети лепят из снега», «Перед праздником» и особенно «Я изучаю языки»), мне кажется, сильно повлияли на весь тогдашний и последующий литературный стиль, на то, что потом стали называть «городской прозой» — вот это сюжетно и стилистически искусное, социально глубокое, интеллектуальное и вместе с тем живописное и эмоционально тонкое повествование.
Нагибин был чрезвычайно популярен. На журнал с рассказом «Требуются седые человеческие волосы» в библиотеках записывались в очередь, по нему были сняты два фильма. Рассказы «Пик удачи», «Где-то возле консерватории», «Терпение» и другие зачитывались до дыр. И это были (и остаются) хорошие рассказы. Тем более хорошие, что они впитались в литературную ткань современности и нет-нет да и прорастают теперь. Влияние Нагибина на конкретных авторов — отдельная тема, но думаю, что его великий младший современник Юрий Трифонов этого влияния не избежал; недаром он был так к Нагибину ревнив и критичен.
Трифонов уважал Нагибина, в общем и целом, как «видного деятеля литературы», но не очень ценил его как писателя. Помню, как он говорил мне: «Юра увлекся сценариями. Конечно, заработки там другие, понятно. Но Юра совсем разучился работать над фразой. Юра никуда не сдвинулся со своих ”чистопрудных” рассказов, он не развивается как прозаик».
Не знаю, насколько это было справедливо. Однако Трифонов в семидесятых-восьмидесятых был на вершине славы. Особенно среди интеллигенции. Нагибина читал народ попроще. Зато народа этого было побольше.
Нина Нелина, первая (рано погибшая) жена Юрия Трифонова, рассказывала моей маме. Дело было в конце пятидесятых. Уже схлынула слава Трифонова — автора «Студентов», а до повести «Обмен» (декабрь 1969), которая перевернула всю советскую литературу, было еще жить да жить.
Вот Нина рассказывала:
— Представляешь себе, подружка говорит мне: «Ты среди писателей вращаешься, познакомь меня тоже с каким-нибудь писателем, я тоже хочу за писателя замуж. Ну, я не прошу какого-нибудь знаменитого, или гениального, а вот так — простого такого, нормального, среднего писателя. Ну, как твой Юрка, например». Представляешь, сволочь какая! — со слезами говорила Нина. — Мой Юрка, значит, средний? Мой Юрка, значит, простой такой? Ах ты дрянь… Я ей так и сказала: «Мой Юрка еще всем покажет, а ты, дура, понимала бы чего!»
Трифонов всем показал.
Жаль, Нина не дожила.
А еще моя мама рассказывала:
Писатель W устроил на своей новокупленной даче большой званый ужин. Были там и Нагибин, и Трифонов.
А на следующий день к Алле (Алисе Григорьевне) Нагибиной зашла жена писателя W. Еще какие-то дамы подошли. Сидели, пили чай в милой женской компании. И мадам W сказала, делясь вчерашними впечатлениями:
— Да, какое счастье таких людей у себя в доме принимать. Вот, веришь ли, Алла, я Трифонову на тарелку салат накладываю, а у самой руки дрожат. Юрия Трифонова угощаю, ведь это вообразить себе! — она вздохнула и доверительно добавила: — А из твоего Юрки настоящего писателя так и не вышло...
— Иди на хер, — сказала Алиса Григорьевна.
— Что? — не поняла мадам W.
— Чашку поставь, – объяснила Алиса Григорьевна, — и бегом на хер отсюда.
Мадам W пожала плечами, встала, повернулась и вышла.
Смешно, однако, что многие внутренне соглашались с мадам W.Нагибин, конечно, писатель хороший, даже очень, но не великий, а значит, не совсем «настоящий». А вот Трифонов — о, да!
Однако поразительные по искренности последние книги Нагибина, особенно «Дневник», где он дал волю своей злости, своей непричаленности ни к какому из советских берегов, своей циничной наблюдательности, своим горьким выводам об отдельных людях вообще и обо всем человечестве в частности, показали истинный масштаб этого писателя, безумно популярного, успешного, богатого — но при жизни недооцененного.
Но все равно их обоих почти не читают. И обе дачи в нашем поселке — и Нагибина, и Трифонова — давно уже продали и сломали.